Часть 7.

Мы всегда выводили мораль для людей из нашего устремления к богу; это делалось бы осмысленно, если бы вместо того, чтобы придавать моральность этому существу, вместо того, чтобы создавать его по нашему моральному и даже физическому подобию, его рассматривали бы только как всеобщее относительное бытие, только как являющееся Целым, к совершенству которого более или менее прямыми путями стремится каждое существо [v].

v Наше стремление всегда совершенно по существу, но не таково по форме, то есть по отношению к общему и к нашему благу.

Чтобы хорошо видеть то моральное отношение, которое каждое животное в обществе должно иметь с подобными себе, необходимо увидеть это отношение в начале каждого отношения - в Целом, к совершенству которого стремится каждое существо, посредством частных существ, и в первую очередь посредством тех, которые больше всего близки ему, как существа его породы. Но так как Целое есть существо единое, в совершенство каждого животного в обществе входит иметь как можно больше отношения и возможного единения с себе подобными, чтобы быть в моральном тем, чем Целое является в метафизическом. Отсюда, прилагая этот принцип к людям, к которым он особенно приложим, сегодня, когда общественное состояние основано на ложных принципах, следует, что они должны вносить в это общество, которое их объединяет, все, что может для них сделать из этого общества живой образ Целого, чувственный образ интеллектуального общения, метафизического образа; я понимаю под этим все, что в смысле общественного состояния не оставит желать ничего лучшего.

Vis unita fit fortior [35] - именно посредством этого принципа, источник которого в единстве, в метафизическом союзе, и должно существовать любое разумное общественное состояние; а если оно не таково, оно должно стать им. Следовательно, люди должны наконец подумать

330

о том, чтобы стать едиными в моральной мощи, если они хотят иметь (находясь вместе друг подле друга), против видов и стихий, которые могут им вредить или в которых они могут нуждаться, столько же силы, сколько им недостает теперь.

Каждый человек, так же как и любое другое физическое существо, есть более или менее центр, более или менее середина и всегда стремится все привести к себе, стать центром, серединой всего, стать Целым. Но это стремление может сделать его совершенно счастливым и прочно стоящим в общественном состоянии, лишь поскольку оно не является препятствием такого же стремления ему подобных, лишь поскольку оно будет объединять его с ними, чтобы составить из его частного стремления и из их стремлений одно общее стремление, такое, какое в основном свойственно природе, чтобы и направленность этих стремлений была одинаковой, а не столь различной, какой она является при наших нравах. Тогда его стремления будут сильны стремлениями его ближних, а не будут постоянно встречать препятствий и ослабляться ими, как всегда происходит в нашем несчастном состоянии законов.

К своему счастью следует стремиться через счастье других, если мы хотим, чтобы другие стремились к своему через наше. Такие люди, как правило, наименее любимы, если не те, которые самым непосредственным образом думают о себе, которые меньше всего заботятся о себе подобных, которые в свою очередь любят их тем меньше, чем больше они любят самих себя, чем больше они личностны [а]; или, чтобы передать суть метафизическим стилем, стилем, который мы сделали мистическим стилем, людям, которые больше всего выпадают из всеобщей системы, системы, в которой видно отношение Целого к его частям, абсолютно равное отношению его частей к нему. Об этих людях, об этих бичах человеческого рода и частных сообществ, здесь можно сказать, что для

а Если царящий ныне дух побуждает людей быть независимыми, он в то же время побуждает их быть личностными и привязанными к их собственности. Отсюда - властям не приходится опасаться, что этот дух обретет плоть, и им открыты все пути применения силы, чтобы покарать его и даже уничтожить, когда они захотят применить силу. Этот дух кричит о деспотизме, не думая, что он сам может его вызвать, позволяя власти узнать все, чем она может воспользоваться.

331

человечества ужасно, что именно они и процветают всегда больше всех! Их процветание, однако, - простое следствие их наглости, внушающей нам слабость опасаться их [b], - не всегда приносит им счастье, составляя несчастье других, потому что в действительности, несмотря на их успехи, они обычно менее счастливы, чем небольшое число людей, имеющих моральные добродетели, думающих о себе, лишь думая и о других, любящих своих ближних, стремящихся к равенству путем равенства, а не путем неравенства, как поступают честолюбцы [с].

b В наших нравах нельзя надеяться на процветание посредством скромности: ее почти всегда подавляют наглость и бесстыдство.

с Обратите внимание на то, что первой целью честолюбца является не возвыситься над своими ближними, но не допустить, чтобы хоть один из его ближних возвысился и имел перед ним преимущество; он стремится к равенству, к моральной независимости, потому что трудиться изо всех сил над тем, чтобы свергнуть гнет всякого владычества, и означает стремиться к ним. Но если он стремится к этому путем неравенства, то это оттого, что по природе нашего состояния законов невозможно не иметь господина, не становясь самому господином. Если он не терпит равных, то исключительно из-за страха, как бы они не вышли из равенства и не стали его господами. Если он не хочет господ, то это для того, чтобы не иметь их, потому что при недостатке морального равенства у него нет другого способа жить без господина. Короли спускались бы со своих тронов, если бы могли спуститься с них, не опасаясь зависимости, как только кончится их господство. Если они с этим не согласны, размышление заставит их признать это.

Поскольку моральная истина является идеей чисто относительной, она не может быть, как следствие, ничем, кроме идеи Целого, имеющейся равно у нас, или - что равно - идеей порядка, гармонии, единства, равенства, совершенства, причем эта идея является идеей истинной, в которой нужно видеть все, что существует относительного и частного.

Именно Целое (говорю еще раз, потому что, обращаясь к этой теме, столь истинной и столь простой, я могу только повторяться), именно Целое нам и предлагают взять за образец, когда как образец нам предлагают верховное существо. Только оно является истинным архетипом нравов, как и всего относительного, существующего в нем самом, являющемся чисто относительным [d].

d He следует упускать из виду, что только Все, или бесконечное, существует в себе, является простым существованием. Преимущество теизма перед атеизмом в том, что он усмотрел эти два существования, которые называет двумя субстанциями, и что он заметил в одном из них первый объект отношения. Если он и впал в абсурд, придав мораль и разумность этому первому объекту, то это потому, что впасть в абсурд необходимо ему повелели строй законов и невежество, свойственные ему, как и атеизму. Он должен был быть тем, что он есть, и атеизм должен это учесть.

332

Но какие только глубокие следы не приходится изглаживать сегодня из наших мозгов, приученных видеть доступное чувствам в разумном, чтобы побудить их больше не рассматривать верховное существо, или Целое, как моральное существо, как господина, который нас карает и нас награждает!

Состояние единства, или общества, является следствием Целого, которое является единством, самим единением; поэтому люди ради своего высшего блага должны жить в этом состоянии. Но если оно окажется состоянием единения и разъединения одновременно, тогда в нем будет непоследовательность, и оно больше не может быть выгодно людям. Следовательно, в своих интересах они должны внести в него всю последовательность, которую оно требует, и сделать его таким состоянием единства, которое было бы в самом деле состоянием единства, состоянием морального равенства, ибо Целое есть равенство, так как оно есть единение.

Дружественные и частные связи доказывают стремление людей к близкому единению между собою; в наших нравах они существуют лишь из-за недостатка дружбы, общей связи, лишь из-за недостатка этого всеобщего стремления, о котором я говорил. Для того чтобы осуществиться, это стремление требует лишь, чтобы был продуманно и обоснованно уничтожен сам принцип морального неравенства и собственности, этих двух явлений, которые внесли моральное зло в наше состояние единства - я имею в виду земные блага и женщин [е].

е Надо подождать и прочитать меня целиком, чтобы судить меня по поводу общности женщин, то есть по поводу той собственности, которой мы дорожим больше всего соразмерно тому, насколько мы обеспечены другими земными благами. Особенно у богачей, для богачей и посредством богачей женщины являются ценными объектами собственности.

Вопрос ХХХIII

В чем причина состояния законов? В чем причина состояния нравов?

333

Ответ

Дело в том, что люди вышли из того, что называется состоянием природы, что они образовали общество и не могли его образовать иначе, чем посредством состояния законов, и не смогут выйти из этого плачевного состояния иначе, чем через состояние нравов, единственное состояние, в котором они могут обоснованно поздравлять себя с тем, что вышли из состояния природы.

Вопрос XXXIV

Возможно ли человеку перейти от состояния законов к соcтоянию нравов?

Ответ

Эта возможность создана менее для того, чтобы быть доказанной прямо, чем посредством той метафизической и моральной очевидности, которую я привожу, и показом способа, каким люди будут жить совместно в состоянии нравов по сравнению с тем, как они живут при состоянии законов [f].

f Я впоследствии покажу этот способ - лишь тогда станет возможным правильное суждение о состоянии нравов и о возможности его существования.

Переход от состояния законов к состоянию нравов может казаться невозможным лишь тем, кто ограничивается усвоением доступных чувству и поверхностных доводов, устанавливающих эту невозможность, не видя глубоких доводов, устанавливающих противное.

Если в пользу состояния законов говорит то, что оно существует, то в пользу состояния нравов высказывается очевидность; и его хорошо проявившаяся очевидность будет иметь за себя одновременно и ее деспотизм [36] и заинтересованность самых решительных людей. Мы все более или менее ненавидим существование состояния законов, делающего нас несчастными посредством друг друга; наше невежество - вот что увековечивает его существование.

Общественное состояние могло существовать только посредством физического неравенства, только посредством преимущества сильного перед слабым, ловкого перед менее ловким; из физического неравенства не могло произойти ничего, кроме морального, или общественного, неравенства. Раз это установлено, то ясно, что моральное равенство сможет осуществиться только через это неравенство и вследствие его невыгод.

334

Здесь скажут, может быть, что физическое неравенство и при состоянии нравов будет всегда и сможет его уничтожить. Но я могу ответить, что это неравенство, уже столь подавленное моральным неравенством состояния законов, будет необходимо тогда таким, как если бы его не было, и будет бессильно перед моральным равенством, ибо неоспоримо, что у нас не будет никакого повода воспользоваться физическими преимуществами, чтобы выйти из этого равенства.

Впрочем, эта разница между мужчинами, как и разница между женщинами, будет тогда много меньше той, какая существует сейчас, потому что сейчас эта разница столь велика лишь в силу тех крайних различий, которые вносят между нами наши ложные нравы.

Видимость говорит, что мы не можем выйти из состояния законов; но основа наших нравов столь ложна, что, чем больше за нее видимость, тем более она ложна. Чтобы вывести людей из этого состояния, нужно лишь просветить их; не соглашаться с этим столь же мало обоснованно, как и утверждать то, чего нет, - что люди уже просвещены и что просвещать их напрасно. Наше невежество и наше ложное общественное состояние всегда ослепляли нас, не давая нам увидеть истину и возможность насладиться ею. Несовершенные представления об истине в образе «золотого века», сельской жизни древних и т. п. всегда были для нас только прекрасной басней; и я с тем большим основанием говорю «прекрасной», что это, несомненно, картины, производящие на нас самое восхитительное впечатление, когда нам их представляют.

Способствовать переходу людей от состояния законов к состоянию нравов может лишь такая книга, как та, которую я даю. После того как эта книга будет раз навсегда дарована и окажет свое действие, она, как и все другие, будет нужна лишь для какого-нибудь физического использования - вроде как топить наши печи. Эта книга, бесспорно, больше всего нужна людям просвещенным, людям, возвышающимся над классом народа и господствующим над народом: ибо кто больше них чувствует недостатки нашего общественного состояния, жестокие

335

муки ума, пожирающую скуку, отсутствие интереса в обществе, отвращение к жизни и ужас смерти! Кто сочиняет книги, в которых так хорошо изображены все бедствия человечества, как не они? И чьи бедствия больше, чем их, дают пищу их перьям, не справляющимся с их описанием? Это они вследствие нравов более ложных и более трудно переносимых, чем нравы народа, больше нуждаются в этой книге, недостающей нам, они-то и являются теми, кто вследствие своих нравов созданы, чтобы прочитать ее, понять ее и доказать ее действенность.

Конечно, три четверти людей будут неспособны прочитать ее и лично убедиться в правоте, содержащейся в ней; но стаду овец нет нужды знать, куда им следует идти, чтобы найти пастбище, и что там надо делать, чтобы защитить себя от волка: достаточно, чтобы это знали пастухи. А пастухами и являются люди, способные усвоить истину и наиболее склонные доказать ее действенность; остальные - это овцы, и никогда овцы не поймут голоса своих пастухов лучше, чем в данном случае.

Только содействие образованных людей может привести людей от состояния законов к состоянию нравов; чтобы побудить их всех действовать в этом направлении согласно, нужна лишь сила очевидности, которая с необходимостью подчинит их. Но, смогут сказать, эти люди слишком разнятся по состоянию, нравам и характеру, они слишком отделены друг от друга, чтобы могли действовать согласно. Я отвечу, что тем самым они и будут приведены к этому, ибо между ними не может быть согласия, чтобы скрыть свои убеждения. И поскольку такое согласие, во всем противное разуму, не сможет иметь места, они все, те и другие, будут естественно вынуждены признать истину, которая своей очевидностью принудит их, и так они придут к согласным действиям. Если бы и нашлись строптивцы, они были бы вынуждены объяснить свои доводы убежденным людям, окружающим их со всех сторон; и как же они были бы жалки, они и их доводы! Когда высказаны первая очевидность и очевидность вторичная, получается такая очевидность, которой могут противостоять лишь отдельные люди, но никак не все люди; а что такое те люди - я подразумеваю несколько дурно устроенных голов - против всех людей?

336

Но, смогут также возразить, чтобы перейти к состоянию нравов, надо, чтобы кто-нибудь дал толчок другим; а кто захочет его дать? Люди дадут этот толчок друг другу взаимно и согласно, и дело пойдет само собою; или, если угодно, это будет согласный клич, голос, рвущийся из всех уст, - он и даст этот всеобщий толчок. Истине был нужен кто-то, кто вызвал бы этот голос; но, как только этот голос возвысится, чтобы проявилась ее полная действенность, ей уже ничего не нужно, кроме ее очевидности.

До настоящего времени все зависело от необходимости преодолеть наше невежество, то есть от познания метафизического и морального средства, которое одно могло привести нас от состояния законов к состоянию нравов.

Чем дальше люди от простоты разумных нравов - как от них удалены великие мира сего, - тем больше кажется, что к ней будет трудно прийти; но не надо доверять в этом видимости: эклога всегда пользовалась таким же успехом - и даже большим - при дворе, чем в городе [37].

Завидовать великим означает неверно представлять их себе. Когда увидишь их вблизи, когда сквозь видимость рассмотришь их, тогда поймешь, чего стоит их счастье; и, если где-нибудь осуществилось бы состояние нравов, можно биться об заклад, что они были бы не последними, кто ради него покинул бы все. Я так чувствую все преимущества этого состояния, что, если бы я имел выбор - жить в нем или быть наименее несчастным человеком в нашем, я не поколебался бы предпочесть жить в нем. У меня нет ни малейшей надежды, что это состояние станет когда-либо моим; но, повторяю еще раз, оно необходимо станет состоянием людей, как только истина станет им известна. Ибо что может побудить их оставаться при состоянии законов, если они обретут наконец знание истины? Я вызываю всех без изъятия - пусть попробуют найти средство помешать им; но я требую, чтобы они отнеслись к вопросу со всей продуманностью, которой требует дело; чтобы они увидели все великие перемены, которые родятся от познанной истины; чтобы они увидели только первую перемену, которая будет неизбежной, - я имею в виду крушение религии; и пусть взглянут в лицо всем тем крушениям, которые одно это крушение повлечет за собой.

337

Вот когда истина будет познана, авгуры не смогут больше встречаться без смеха [38]; и после этого невозможны будут больше ни их положение, ни их суеверия.

Люди, способные прочитать меня и единым взором увидеть массу нашего абсурда и наших бедствий, - это и есть те, чей голос я призываю. Ибо кто может побудить людей к перемене нравов, кто может задать тон этой толпе, управляемой абсурдом по своей прихоти, толпе, почти ничего не видящей, кроме своих частных несчастий, да и то видящей их лишь в отдельности, - если не эти люди? Но мне нет нужды вербовать их голоса: они не смогут противостоять очевидности.

Если в состоянии нравов нашли бы недостатки, которые со временем могли бы вернуть состояние законов, это произошло бы лишь постольку, поскольку не было бы правильного понятия о состоянии нравов, поскольку ограничивались бы тем, чтобы из его цепи усматривать лишь то или иное звено, не принимая во внимание всей цепи в целом. Я имею в виду постольку, поскольку каждый предмет не рассматривали в той связи, в которой он находится с любым другим предметом, не схватывали всей системы в целом, переносили представление, имеющееся о состоянии дикости и о настоящем общественном состоянии, на тот, о котором здесь идет речь. Но - в двух словах, - какие недостатки могли бы оказаться в состоянии нравов, состоянии, в котором действительно отброшены все недостатки состояния дикости и состояния законов, в котором полностью обезоружено физическое неравенство и окончательно разрушено его следствие - моральное неравенство? Не было бы абсолютно никаких недостатков, а сколько возможностей наслаждаться таким состоянием по сравнению с состоянием законов!

Достаточно отменить моральное неравенство и собственность и ввести моральное равенство и общность имуществ, чтобы избавить человечество от всех моральных пороков, господствующих над ним, и чтобы превратить самых больших негодяев в людей, пригодных для состояния нравов. Ибо что создает негодяев и порочных всякого рода, как не моральное неравенство и собственность? Стоит уничтожить причину, как будет уничтожено следствие.

338

Пусть человек, проникнутый подлинными принципами, завербует десять тысяч сорвиголов, мужчин и женщин, чтобы пересечь моря и отправиться с ними основать колонию [39] на необитаемой и не имеющей хозяина земле; пусть немедленно после высадки он установит моральное равенство и общность всех благ и пусть сам начнет с того, что подаст другим пример, сохранив за собою только право помогать колонии вначале своими советами и просвещать ее своими познаниями; ручаюсь, что вскоре эти переселенные десять тысяч человек заживут в соответствии с его желаниями и ни у него, ни у них, ни у их потомства не сможет быть вырождения. Если бы среди них оказались сопротивляющиеся, это наверное были бы люди, лишенные разума, и по общему согласию их стали бы лечить, как наших сумасшедших, которых запирают. О г-не Фонтенеле рассказывают, что он говорил, что, если бы он держал все истины в своей руке, он поостерегся бы выпустить хоть одну. Ему, несомненно, пришлось бы выпустить не одну или две, но все или ни одной. Отдельно взятые истины не имеют силы, против них всегда можно выступить и даже объявить их автора преступником, если они лишены поддержки других истин. Но этой поддержке ничего нельзя противопоставить, тогда в силу входит убежденность: люди видят всю выгоду, которую им несет истина, на автора взирают добрыми глазами, и очевидность обретает всю свою действенность.

Вопрос XXXV

Я постигаю возможность, которую вы только что установили; я вижу, что вы выполнили условие, поставленное вами атеистам, - чтобы их разрушительная деятельность была обоснованной.

Мне остается только получить развернутое представление о состоянии нравов и обратиться с вами к метафизической истине, чтобы вывести из нее те следствия, которых я, вероятно, не смог бы вывести сам.

Ответ

Прочтите то, что я об этом написал, под заголовком «Моральные и метафизические рассуждения» в следующих томах.

ПОПЫТКИ ВОЙТИ В СНОШЕНИЯ С НЕКОТОРЫМИ ИЗ НАШИХ ФИЛОСОФОВ ПО ВОПРОСУ ОБ ИСТИНЕ

Quae sursum sunt sapite ut sapienter sciatis quae sunt super terram [1].

Предуведомление

Я обещал сообщить о результатах моих попыток завязать сношения с некоторыми из наших философов - нижеследующее и дается во исполнение этого обещания. Удались мне все попытки войти в сношения с людьми, одаренными здравым смыслом и не имеющими претензий, а также с несколькими преподавателями философии и богословия, людьми разумными и добросовестными.

Господин Руссо из Женевы [2]

- первый, к кому я обратился, надеясь, что он пожелает прочесть мое сочинение. По письмам его и моим видно будет, что переписка наша начинала приобретать устои взаимного доверия. Он уже прочитал оба мои послания - посвящение и предисловие к моему рассуждению. Я вызвал у него интерес в такой степени, какая побуждает любителя истины ознакомиться с сущностью вещей, и, несомненно, переправил бы ему самый мой труд, но преследования, начатые против его книги «Эмиль» [3] и против самого автора, прервали пока что нашу переписку. Очень об этом сожалею, ибо читателю не узнать, как принял бы г-н Руссо мою философскую систему, которую я ему намеревался сообщить, не произойди указанное обстоятельство, заставившее его вновь взяться за перо, хотя, как он говорил и как видно будет из дальнейшего, он твердо решил было никогда больше не брать его в руки [4].

340

Господин де Вольтер [5]

давно уже не желает ничего читать; он желает только сомневаться. Он решил, и твердо решил, отказываться от всяких новых разъяснений относительно сущности вещей. Попытки мои, произведенные через третье лицо, не привели ни к чему, кроме трех изящных ответов на такое же количество обращенных к нему писем [6]. Так же обстоит дело и с г-ном Даламбером [7].

Вот каковы наши философы!

Господин Робине [8], автор книги, озаглавленной «О природе»,

- один из тех философов, переписка с которым велась наиболее систематически. Ее помещение здесь тем полезнее, что она может послужить ответом всем бывшим и будущим упрямцам, если допустить, что найдутся еще подобные ему. Вначале даны будут возражения, выставлявшиеся им понаслышке и до того, как ему было передано мое сочинение; привожу их вместе с моими ответами. Сношения мои с ним велись почти всегда при посредстве третьего лица, г-на маркиза де Вуайе. Показаны будут также все мои усилия, направленные к тому, чтобы обратить его к истине по прочтении моего труда. Впрочем, эти усилия оказались тщетными.

Господин аббат Ивон [9]

- метафизик Энциклопедии, по отношению к которому сделано было, так как он был под рукой, наибольшее число попыток, притом до настоящего времени тщетных. Удивляться этому не станут, когда прочтут его собственные рассуждения по вопросу, о котором идет речь, когда ознакомятся с приводимым мною собеседованием и со всеми выписками из его писем и из ответов моих и г-на маркиза де Вуайе, который до того ревностно желал обратить его, что заставил его собственноручно изготовить для него список моего рассуждения, дабы дать ему возможность понять его.

Для упомянутого аббата был составлен «Краткий очерк», помещенный в начале моего труда. Ему же адресовано письмо, помещенное в конце «Очерка», каковое письмо должно быть прочтено и перечитано всяким, кто пожелал бы со мною сразиться. Ему, говорю я, адресовано было это письмо.

Et facta est lux; et tenebrae eam non comprehenderunt [10].

341

Письма г-ну Руссо, женевскому гражданину, с ответами на них

Письмо I

Если бы вы, милостивый государь, были уверены в том, что Истина метафизическая, со столькими усилиями доселе отыскиваемая, что Истина, все разъясняющая, вне которой не может быть неоспоримой морали, отныне существует, притом раскрываемая в рукописи, на прочтение которой достаточно затратить несколько часов, и что с необходимостью вытекающие из нее нравы примерно те же, к возврату к которым вы взываете в ваших сочинениях [11], вы, вероятно, в такой же мере полюбопытствовали бы с ней ознакомиться, в какой вы достойны этого. Так вот, сударь, это совершившийся факт. Истина существует, и я доверительно сообщаю вам об этом охотнее, чем кому-либо другому, прилагая при сем введение к рукописи...

На этот раз ограничиваюсь лишь немногими строками. Отвечайте мне; вы обратитесь к человеку, который, быть может, больше других заслуживает подобного доверия с вашей стороны... и пр.

Ответ

Я хворал, милостивый государь, когда получил от вас предисловие, и отложил ответ вам до того времени, когда буду в состоянии его прочесть. Если бы вы при составлении его задались целью смутить и затруднить читателя наиболее странной из загадок, то по отношению ко мне это вам удалось совершенно. Вам, пожалуй, следовало бы воздержаться от того, чтобы подобным образом нарушать покой отшельника, черпающего утешение во всех своих разнородных бедствиях единственно в простодушной своей вере, которого одна только надежда на иную жизнь способна утешить в здешней жизни. Вы, по-види-

342

мому, полагаете, что обращаетесь к философу - и в этом вы ошибаетесь: я человек весьма мало образованный и никогда не заботившийся о том, чтобы стать таковым, но подчас обнаруживающий здравый смысл и всегда любивший истину.

Вам, однако, желательно, чтобы я высказался по поводу вашего предисловия. Как мне это сделать? Система, которую вы в нем предваряете, так поразительна и обещает так много, что я не знаю, что о ней и думать. Если бы мне нужно было составившееся у меня смутное представление о ней передать чем-либо известным, я бы отнес ее к системе Спинозы. Однако если из последней и вытекает какая-либо мораль, то чисто умозрительная, между тем как оказывается, что в вашей системе имеются правила и практические, что предполагает и известного рода санкцию их.

Выходит, что вы принцип устанавливаете на величайшей из абстракций; метод же обобщения и абстрагирования мне чрезвычайно подозрителен, так как он чересчур мало соразмерен нашим способностям. Наши чувства показывают нам лишь индивидов, внимание их окончательно разделяет, рассудок может их один с другим сравнивать. Но это все. Стремление к объединению всего выходит за пределы нашего разумения - это то же, что пытаться оттолкнуть лодку, в которой мы сидим, не касаясь ничего вовне. Индуктивным путем мы до известной степени судим обо всем на основании частей, вы же как будто желаете, напротив того, из знания целого вывести знание частей, я в этом ничего не смыслю. Аналитический путь хорош в геометрии, но, на мой взгляд, он в философии не пригоден вовсе, так как абсурд, к которому он приводит в силу ложных оснований, недостаточно дает себя чувствовать.

Слог ваш очень хорош; он таков, какой требуется для данного предмета, и я не сомневаюсь, что книга ваша написана очень хорошо. Вы - человек мыслящий, у вас есть познания, философия. Способ, каким вы уведомляете о вашей системе, делает ее интересной и даже волнующей. Но со всем тем я убежден, что это - химера. Вы хотите знать мое мнение - вот оно... и пр. [1*]

1* Если бы г-н Руссо как следует обдумал мое предисловие, он, я полагаю, вывел бы более благоприятное заключение о том, что оно предвещает. Он судит о силе нашего разумения, а именно с этой силой я и желал бы его ознакомить. Знай он ее, он не приводил бы примера о лодке, то есть не применял бы того, что говорится о предмете чувственно воспринимаемом, к предметам нашего разумения.

343

Письмо II

Целью моей, милостивый государь, нимало не было нарушить ваш покой; если я это действительно сделал, то очень этим опечален, ибо отношусь к вам с большим участием. Я полагал, что вы истину любите, что вы близко принимаете к сердцу познание ее. Исходя из этого предположения, я и открылся вам. Если верить тому, что вы говорите в вашем ответе о вашей любви к истине, а также девизу на вашей печатке vitam impendere vero [12], то я в своих предположениях не ошибся. Но если сравнить эти слова и этот девиз с тем, что вы мне говорите, будто вы никогда не заботились о приобретении образования и что лучше было бы мне не замутить источник вашего утешения, - я не знаю, что мне и думать. Вы один можете разъяснить мне это недоумение. Надеюсь, вы это сделаете так, что логика, которая является моей сильной стороной и которой одной я обязан моей метафизикой, будет удовлетворена.

По поводу ваших соображений о сути моего сочинения я не могу вам сообщить ничего, кроме того, что Истинная система, о которой я вас предварил, не есть система ни Спинозы, ни какого-либо иного известного философа; что раскрытие ее доказывает косвенным путем, и притом безо всяких прикрас, насколько грешат все остальные системы, как бы они ни противоречили друг другу, и что, только изложив ее вам целиком, я буду в состоянии отвести те соображения, какие вы поспешно ей противопоставляете, не зная ее еще.

Вы хвалите слог моего предисловия и способ, каким я предваряю то, что вы называете моей системой. Я предполагал, что вы пойдете дальше и рассудите, что подобное предисловие могло быть написано только после открытия истины. Я, очевидно, ошибся, если вы, наоборот, рассудили, что предметом его является химера. Однако, если вы так полагаете, если вы в этом даже, по вашим словам, убеждены, то каким же образом возможно, чтобы мое предисловие потревожило ваш покой?

344

Вы подозреваете, что это предисловие есть лишь игра ума и что целью моей при писании моего сочинения было лишь поставить в тупик читателя, задав ему странную загадку. Разуверьтесь, милостивый государь, в предисловии нет ничего такого, чего не было бы в сочинении. Но нет, не разуверяйтесь, если вы этого боитесь, если вы боитесь на этом потерять. Врач, выведший больного из бредового состояния, в котором тот чувствовал себя хорошо, был неправ и получил должную мзду.

Однако скажите мне - обращаюсь к вам за советом, - какое мне сделать употребление из моего труда, если допустить, что он действительно заключает в себе раскрытие истины и как естественное отсюда следствие - и мораль, наиболее здравую, наиболее неоспоримую, наиболее полезную для людей и пр.

Ответ

Вы простите, милостивый государь, задержку моего ответа, когда узнаете, что я был очень плох и продолжаю испытывать непрестанные боли, с трудом позволяющие мне писать.

Истина, которую я люблю, не столько метафизична, сколько моральна. Я люблю истину, ибо ненавижу ложь, - в этом я не могу быть непоследовательным, не будучи недобросовестным. Я бы любил также и истину метафизическую, если бы полагал, что она доступна; но мне никогда не приходилось встречать ее в книгах, и, разочаровавшись в возможности отыскать ее в них, я пренебрегаю их поучениями, будучи убежден, что истина, полезная для нас, много ближе к нам и что для отыскания ее вовсе не требуется столь сложный научный аппарат [2*]. Быть может, милостивый государь, ваш труд и

2* Не найдя истины в книгах, надобно искать ее внутри себя или по меньшей мере мудро усомниться и не заключать ничего против ее полезности. Я посмеиваюсь всякий раз, когда слышу, как наши философы-моралисты осуждают метафизику как бесполезную с точки зрения улучшения нравов. А заставляет меня смеяться сходство между ними и лисицей из басни, находившей, что виноград зелен. Можно ли задаваться, подобно г-ну Руссо, целью охранять нравы и не знать, что для этого необходимо восходить к источнику нравов; что надобно начать с того, чтобы переплавить их основу, и что единственной прочной основой для них является здоровая метафизика и истинная догматика. Этому-то неведению, подлинному или притворному, мы и обязаны множеством разрушительных книг, ничем или по меньшей мере ничем удовлетворительным не обоснованных. А между тем какие книги должны бы больше нуждаться в обосновании, чем те, цель которых - разрушение?

Заканчивая настоящее примечание, я получил письмо от некоего друга, извещающего меня, что он видел записку руки прусского короля [13] к г-ну Даламберу, в которой этот король сообщает философу, что он очарован его рассуждениями против метафизики и решает отказаться от этой науки, как способной лишь начинить умы множеством заблуждений. По этому одному можно судить о нашей философии и о том, справедливо ли называть наш век веком философским! Все еще не знают, что, отметая метафизику, отметают все то, что может составить философию, ибо она является основой морали. Один называет ее причудой, другой уверяет, что она не что иное, как суета сует; всякий оскорбляет ее, мстя за то, что не смог ее одолеть, а главное, для того, чтобы убедить (при наличии притязаний и невежества) в том, что не требуется метафизики для того, чтобы быть философом, и даже великим философом, что для этого требуются только геометрия и физика, только знакомство с фактами, только знание людей и наиболее ощутимых их заблуждений, только способность возвыситься на несколько ступеней над уровнем мышления черни, только талант писать импонирующим тоном и приятным слогом оспаривать наши догматы и опирающиеся на них нравы, не ища точки опоры в метафизике, даже не полагая ее для этой цели необходимой. Все это значит порицать исключительно для того, чтобы порицать. Поэтому-то большинство наших философов и надлежит рассматривать как порицателей - и только. Я им всегда предпочту человека верующего и добросовестною, как бы мало они с ним не считались, и не сомневаюсь, что Истина скорее проникнет в его, чем в их, сознание. Человек верующий не больше ли нуждается в истине, а стало быть, и больше в состоянии ее оценить, нежели философы, о которых я говорю, именно в силу того, что они сбросили уже ярмо и, следовательно, предаются своим склонностям и сознанию безопасности, точно они имеют основания это делать, тогда как верующий, вечно находящийся в противоречии со своими склонностями, слишком добросовестный перед самим собою, чтобы удовлетвориться доводами, их удовлетворяющими, непрестанно находится под гнетом стеснения и страха? Прибавим к этому, что у человека верующего имеются принципы, на основании которых с ним можно рассуждать (что весьма существенно); нашим же философам по их образу мышления и действий свойственно не иметь принципов даже в области самых основных вопросов.

345

даст эти доказательства, обещанные и не представленные всеми философами, но я все же не могу изменить свои правила на основании неизвестных мне доводов. Однако ваша уверенность мне импонирует: вы обещаете так много и так внушительно, а я в вашей манере письма вижу так много точного и разумного, что я был бы удивлен, если бы в вашей философии не оказалось этой точ-

340

ности и этого разума. И я по своей близорукости должен бы опасаться, что вы видите там, где я не предполагал бы, что можно видеть. Сомнение это внушает мне тревогу, ибо истина, которую я знаю или принимаю за истину, слишком мне дорога, ибо то, что вытекает из нее, дает мне сладостное самочувствие, и я не представляю себе, как бы я мог его изменить, не потерпев от того ущерба. Если бы взгляды мои были подкреплены доказательствами, я мало считался бы с вашими взглядами. Но, говоря по совести, я убежден более чувством, чем разумом. Я верю, но не знаю даже того, будет ли недостающее мне знание на благо или во вред, и не придется ли мне, приобретя его, сказать: Alto quae sivi coelo lucem, ingemui que reperta [14].

Вот, милостивый государь, разрешение или по крайней мере разъяснение той непоследовательности, в которой вы меня упрекаете. Все же мне кажется жестким ваше требование, чтобы я оправдывался в том моем мнении, какое я высказал по вашему настоянию. Я взял на себя смелость выразить мой взгляд лишь для того, чтобы сделать вам угодное. Конечно, я могу ошибаться, но заблуждение не является моей виной. Однако вы спрашиваете моего совета еще по одному чрезвычайно важному поводу, и я, быть может, опять отвечу вам невпопад, но, к счастью, вопрос этот такого рода, что автор обычно его задает, лишь уже решив его для себя.

Замечу прежде всего, что предположение ваше о том, будто в вашем труде заключается истина, свойственно не вам одному, - оно присуще всем философам. Именно поэтому они публикуют свои книги, а между тем Истина все еще не открыта.

Прибавлю, что недостаточно принять в соображение благо, содержащееся в самой книге, - следует также взвесить зло, к которому она может подать повод. Надобно принять в соображение, что она встретит меньше благонамеренных читателей, чем недобрых сердец и неразумных голов. Поэтому перед тем, как ее обнародовать, необходимо сравнить добро и зло, какие она может причинить, сравнить возможные выгоды и злоупотребления, и в зависимости от того, какая сторона перевесит, книгу следует или не следует выпускать в свет.

347

Будь я знаком с вами, милостивый государь, знай я вашу судьбу, ваше положение и ваш возраст, я, быть может, имел бы кое-что сказать вам и по поводу вас самих. Пока молод - можно рисковать; но по достижении зрелого возраста неразумно ставить под удар покой своей жизни. От покойного г-на де Фонтенеля [15] мне пришлось слышать, что никогда книга не приносила своему автору столько радости, сколько горя. А говорил это счастливец - Фонтенель. До сорока лет я был благоразумен, в сорок лет я взялся за перо, но откладываю его, не достигши пятидесяти и проклиная каждодневно тот злополучный день, когда неразумная гордость заставила меня взяться за перо, когда прахом пошли мое благополучие, мой покой, мое здоровье и я потерял надежду вернуть их когда-либо. Вот к кому вы обратились за советом по поводу обнародования вашего труда... и пр. и пр.

Письмо III

Письма ваши, милостивый государь, лишь повышают интерес к вам, какой внушило мне знакомство с вашими книгами. Я вижу в них хорошего человека, человека простого и скромного, несмотря на его огромный талант. Но, к несчастью, я не вижу в них человека здорового - и это меня искренне печалит. Утомление, причиняемое вам ответами, которыми вы по доброте душевной меня дарите, не позволяло бы мне писать вам, если бы я не рассматривал сношения с вами как путь к достижению намеченной мною цели. Итак, я вам пишу, но умоляю вас, разуверьтесь прежде всего в том, будто я хотел упрекнуть вас в непоследовательности или требовать от вас оправданий. Я желал лишь путем моих возражений привести вас к поставленной мною цели.

Чтобы усомниться в вашей любви к моральной истине и ненависти ко лжи, надо было бы вас не читать. Именно потому, что я в них не сомневаюсь, мне так важно разъяснить вам точно, что вы любите и что ненавидите. Вы ответите мне: я это сам хорошо знаю. Нет, милостивый государь, это не так, если только справедливо, как я утверждаю и как вы, поразмыслив, принуждены будете согласиться, что одно лишь точное знание метафизической истины способно привести к точному познанию мысли Паскаля [16]: «Все наши действия и все наши мысли должны принимать столь различные направления в зависимости от того, приходится ли надеяться на непрехо-

348

дящие блага или нет, что невозможно с толком и разумением предпринять что-либо, не связывая это с тем, что должно являться нашей конечной целью. Поэтому наша прямая выгода и первый долг - выяснить себе эту цель, от которой зависят все наши поступки». Мысль эту я свожу к следующей истине: не может быть ничего достоверного в морали иначе, нежели через достоверность метафизическую. Всегда говорили о «религии и нравах». Если проанализировать как следует, это означает не что иное, как «метафизика и нравы». Здравая метафизика и есть истинная религия, единственно подлинная и прочная санкция нравов.

Но за неимением здравой метафизики не стоит ли все же стараться как можно более облагораживать нравы людей? Не спорю. Но согласитесь, что это значит строить на песке, действовать ощупью. Ощутительным доказательством этому может служить, что все писания наших моралистов, не исключая и ваших писаний, которые больше всех способны доказать необходимость изменить наши нравы, не мешают тому, что все моральные принципы продолжают стоять под вопросом, по крайней мере относительно того, необходимо ли проводить их на практике при нынешнем положении вещей; не мешают они и тому, чтобы ближние наши, люди, оставались существами весьма несовершенными во всех отношениях.

Раз мы с вами согласимся относительно полезности и даже необходимости здравой метафизики для обоснования морали, речь будет идти лишь о том, чтобы установить, раскрыта ли эта здравая метафизика или нет, и тогда вы придете к тому, куда я хочу вас привести, - к желанию прочесть меня. Но выиграете ли вы на этом или потеряете?

Это зависит от того, как на вас повлияет решение вопроса, и ответить удовлетворительно я не могу, не зная вас в достаточной мере. Я утверждал бы, что вы выиграете, если бы, просветив вас, я имел возможность перенести вас в общество столь же просвещенных людей, как и вы. Но сделать это я не могу, так как подобные люди не существуют. Познание истины могло бы быть полезно для человека лишь постольку, поскольку оно было бы ему общо наравне с окружающими его людьми.

349

Не думаю, чтобы какой-либо философ когда-либо добросовестно предъявлял притязания на то, что истина им открыта. Все философы, не исключая наиболее догматических, как Эпикур и Спиноза, не могли от себя скрыть - иначе чем по неведению, - что их системы объясняют не все явления, ими охватываемые, и что остается разъяснить еще тысячу вещей, - подобного рода упрек Бейль [17] предъявляет Спинозе. Будь эти господа более благоразумны, они поняли бы, что, раз не объяснено все, не объяснено ничего; что всякая система, из которой вытекает лишь произвольная мораль, как, например, из атеизма, не есть Истинная система. А в таком случае они не стали бы обнародованием своих сочинений усугублять отчаяние людей по поводу того, что им не достичь никогда ясных и точных правил общежития.

Недоволен я тем, что вы черните былой ваш вкус к писанию, ныне потерянный вами. Сочинения ваши делают вам величайшую честь, и мелкие умишки, их критиковавшие, ныне стыдятся, что пытались это делать. Посмотрите на ваши сочинения другими глазами: сочинения, доставляющие наслаждения порядочным людям, не должны доставлять их автору мучения и, быть может, даже способствовать усугублению удручающих его немочей и пр. и пр.

Ответ

Я чрезвычайно польщен, милостивый государь, тем, что мои письма внушают вам ко мне расположение, - так оно и должно быть по тому расположению, какое ваши внушают мне. Будучи ныне неспособным действовать и писать, я перестал отвечать кому бы то ни было, а в особенности литераторам, которых вообще я не уважаю. Вам же отвечать я постоянно вменяю себе как в удовольствие, так и в обязанность. Так в точности обстоит дело - предоставляю вам самому сделать отсюда выводы.

С первого же вашего письма, а в особенности вашего предисловия, я страстно стал желать вас прочесть и иметь в руках ваше сочинение. Желание это меня не покидает, хотя выполнение его представляется почти невозможным в том состоянии, в каком я нахожусь. Если я вам это желание не выражал настойчивее, то потому, что щепетильность не позволяла мне это сделать относительно сочинения, подобного вашему. Хотя я вам советовал и опять советую зрело обдумать вопрос, перед тем как выпустить

350

в свет вашу книгу, я для себя могу только пожелать, чтобы она вышла как можно скорее и я мог бы ее на досуге прочесть и поразмыслить над ней. Итак, если вы в ваших письмах задавались целью внушить мне подобное желание - вы давно ее достигли.

Вы говорите, что я выиграл бы, приемля ваши принципы, если бы жил среди людей, приемлющих их, подобно мне. Я тоже так думаю, но при таком условии доказуема была бы всякая мораль [3*]. Если бы за добро воздавали добром же, то ясно как день, что добродетель составила бы счастье рода человеческого. Однако доказать реальную и материальную выгоду того, чтобы быть добрым среди злых, - то же, что открыть философский камень [4*].

3* Единственно доказуемая благая и разумная мораль - та, что вытекает из истинных метафизических начал. Благодаря ей одной возможно достичь счастья, и оно, несомненно, осуществилось бы, если бы жить с людьми, проводящими на деле истинные принципы метафизики.

4* Реальная и материальная выгода того, чтобы быть добрым среди злых, не может быть доказана бесспорно, так как она - тезис, допускающий по своей природе сколько угодно доводов за и против. Но с точки зрения строгой морали доказуемо - и я это доказал - средство к тому, чтобы не было более людей злых и развращенных, чтобы все люди, равные между собою, старались воздавать друг другу добром за добро, не имея возможности посту пать иначе. Вот чего не постиг г-н Руссо и что (наряду с соображением, вызвавшим предыдущее примечание) заставило меня ответить ему так, как будет видно из следующего моего письма к нему.

Верьте, милостивый государь, что если писания мои причинили мне огорчения, то вызваны были последние не отношением публики, которым я не могу нахвалиться, и не нападками критиков, у которых я поставил себе за правило не читать никогда ни одной строчки, почему они и не могут нарушить мой покой. Горести мои гораздо ближе моему сердцу. Весьма тяжко человеку, искавшему счастья только в привязанностях, убедиться в том, что достаточно было дымки славы, чтобы разорвать их все, что нежно любившие его друзья стали его соперниками [18], злейшими его врагами, что вместо составлявших его счастье уз дружбы он оказался окруженным со всех сторон капканами предательства. Вот, милостивый государь, от каких горестей не исцелится никогда сердце, подобное моему, и вот почему я во все дни моей жизни буду проклинать тот день, когда я впервые взял в руки перо. Будучи неизвестным и любимым, я был счастлив; а теперь, имея имя, а живу и умру несчастнейшим из всех существ... и пр. и пр.

351

Письмо IV

Итак, вы желаете меня прочитать! Что же, милостивый государь, это возможно и без обнародования моего труда. Вот вам покуда копия двух предшествующих ему посланий.

Что скажете вы об этих посланиях? Со своей стороны заявляю вам, что они не содержат ничего, что не было бы подтверждено в труде, притом столь основательно, способом столь ясным и очевидным, что вам не придется возвращаться к чтению дважды, чтобы быть убежденным, да и первый раз вам дастся безо всякого труда.

Истина - самая простая в мире вещь, но ввиду того, что мы из-за дурного направления, в котором развивается наш общественный порядок, чрезвычайно удалены от истины, открытие ее стоило мне многих лет размышлений, и я извел более двух стоп бумаги, чтобы составить в конце концов небольшое по объему сочинение. Ныне я наслаждаюсь плодами моих трудов, ибо вижу, что обошедшееся мне столь дорого доказано так ясно и выражено таким понятным образом, что не причинит много хлопот другим.

Я полагаю, что труд мой, будучи обнародован, оказал бы свое действие, невзирая ни на что, да и как ему не оказать, раз он, расчищая решительно почву, уничтожает все, что препятствует моральным взаимоотношениям быть такими, какими они должны быть по существу, и раз из его очевидности столь же очевидно следует, что необходимо почти во всех отношениях изменить наши нравы. Однако для того, чтобы мой труд возымел действие скорее и полнее, нужно было бы забросать людей экземплярами его, а в моем положении прибегнуть к этому средству чрезвычайно затруднительно. Я не знал бы даже, как устроить его печатание. Я никогда не печатался, если не считать нескольких беглых заметок, появившихся без подписи автора в периодических изданиях. Меня не знает ни один типографщик. Скинем же маску, ибо я не опасаюсь больше открыться человеку, подобному вам: я - дом Леодегар-Мари Дешан (и чтобы предстать перед вами в образе моем не только физическом, но и моральном, я - монах-бенедиктинец). Но я чересчур занимаю вас своей особой, вернемся к вам.

352

В вашем письме заключается несколько рассуждений морального порядка о том, что я вам писал, - что вы бы, конечно, выиграли, ознакомившись с метафизической истиной, если бы я мог, ознакомив вас с ней, перенести вас в общество людей, знающих ее, как и вы. По поводу этих ваших рассуждений я не скажу вам ничего, разве то, что они доказывают, насколько вы не постигли сути дела, о котором между нами идет речь. Покуда же не постигнута суть дела, относящиеся к ней метафизические или моральные рассуждения не могут быть точны. Я это уже высказал вам по поводу ваших метафизических рассуждений; позвольте мне вам повторить то же самое по поводу ваших моральных рассуждений, и рассматривайте мои слова не как критику вашего суждения, не как критику слишком поспешного решения, а как основательный довод за то, чтобы воздержаться от вынесения его до более полного ознакомления с делом. Обратитесь ко всем пройденным вами вдвоем рассуждениям: они носят чисто предварительный характер, но тем не менее не бесполезны. Наша с вами переписка заняла бы подобающее место во главе моего труда и составила бы наилучшее о нем предварение, в особенности если бы публика могла знать, что участником этой переписки являетесь вы. Целью моих писем было привести вас к той степени доверия, при какой вы не нуждались бы в прочтении моего труда для того, чтобы убедиться не в том, что он содержит Истину (убедить в этом может только самый мой труд в целом), а в том, что есть много вероятий за это. Вы согласитесь с тем, что я не имел более подходящих средств (особливо не имея имени), чтобы вызвать у вас желание прочесть мой труд, а тем более чтобы вызвать такое желание у других людей, в случае если бы наша с вами переписка послужила введением к моей книге.

Согласно истинной середине, устанавливаемой моей метафизикой, мораль моя требует во всем середин, а вы впадаете, на мой взгляд, в крайность. Неужели из того, что вы имеете весьма острые для чувствительного сердца поводы к скорби, следует, что вы должны ей поддаваться и впасть в мизантропию, отрезывающую вас от всякого

353

общения? Призовите лучше на помощь себе ваш разум, покорите ваше сердце его указаниям, скажите себе хорошенько, что огорчаться, как вы это делаете, вероломством нынешних людей - значит придавать им слишком большое значение. Будь я с вами, если бы вы, например, приехали меня навестить (предположение безрассудное: мы не живем в эпоху греческих философов, не боявшихся даже путешествия в Индию в поисках истины [19]), я показал бы вам, что, хотя вы и великий человек, вы все же дитя, и желал бы довести вас до того, чтобы вы сами посмеялись над собою из-за пролитых вами слез... и пр.

Ответ

Вполне понимаю, милостивый государь, что вас должна прельщать мысль об обнародовании вашего сочинения, и если бы дело шло лишь о том, чтобы открыть вам недостающие к тому пути, то я охотно оказал бы эту небольшую услугу вам, а может быть, и публике. Однако же ждите ее от меня, покуда не докажете мне, что вы ничем при этом не рискуете.

Ваши послания-посвящения мне понравились, но одно из них лишнее: вы не можете посвятить вашу книгу сразу и публике, и вашему другу. Словечко о богах в вашем стихотворном послании уж очень пугает. Я не против подобной откровенности, доходящей до дерзости; подчас позволяю ее себе безнаказанно и я, ибо я не дорожу ничем и смело вызываю на бой весь мир. Но вы этого о себе сказать не можете.

Мысль о покровительстве людей кажется мне несколько романической. Человек, которому покровительствовал бы род человеческий, оказался бы без покровителей, ибо род человеческий - ничто. В расчет следует принимать лишь власть имущих, а вам, конечно, небезызвестно, что взгляды власть имущих ни в чем не сходятся и не могут сходиться с взглядами публики.

Я уже заметил по некоторым местам вашего предисловия и отмечаю это также и в вашем Послании к людям, что периоды ваши подчас громоздки. Остерегайтесь этого, особенно в книге по метафизике. Я не встречал слога более ясного, чем ваш, но он стал бы еще яснее, если бы вы могли несколько расчленить ваши периоды и устранить некоторые местоимения.

354

Я полюбил вас по письмам и еще больше люблю по вашему портрету [20]. Меня не смущает даже авторское пристрастие. Именно потому, что портрет дан самим автором, я несомненно верю во все хорошее, что он сам думает. Помнится, вы меня как-то похвалили за мою скромность. Прекрасно, но признаюсь, что мне всегда будут нравиться люди, имеющие смелость не быть скромными. Я убежден, что вы весьма схожи с вашим портретом, и очень этому рад. Впрочем, я вообще убежден в том, что человек описан хорошо, когда он описан самим собою, даже когда нет сходства.

Вы очень добры, указывая мне на неточности моих рассуждений. Но неужели вы еще не заметили, что хотя я и очень хорошо вижу некоторые вещи, но сравнивать их между собою я не умею; что у меня обилие предложений, последствий которых я никогда не предвижу; что порядок и система, которые для вас божества, для меня - фурии; что никогда ничто мне не представляется иначе, чем в отдельности, что вместо того, чтобы в письмах моих связывать мои мысли, я прибегаю к фокусу переходов, и это импонирует больше всего вам, великим философам?

Предложение ваше посетить вас я нимало не нахожу безрассудным: жизнь для того и дана, чтобы употреблять ее на такого рода вещи. Безрассудством кажется мне глупое применение, какое делает из нее так называемое благоразумие. Но если предложение ото и небезрассудно, то зато оно, боюсь, невыполнимо. Прежде всего мне кажется чрезвычайно затруднительным сохранить инкогнито. Я не имею счастья находиться в таком положении, из которого можно незаметно ускользнуть. Хотя я и не дорожу ничем с точки зрения деловой или личных интересов, я тем не менее не свободен. Я связан более крепкими узами, как, например, узами дружбы и даже того, что носит лишь видимость ее и тем не менее покорило меня; связан, наконец, чем-то вроде имени, что приковывает ко мне довольно много глаз, скрыть от которых мои поступки нелегко. Есть у меня нечто вроде небольшого хозяйства, есть у меня домоправительница [21], служащая у меня уже четырнадцать лет, - ей я обязан жизнью, и она подумала бы, что я ее покидаю, если бы я уехал, не говоря ей, куда, а, скажи я ей, она ни за что не сохранит тайны, несмотря на то что вообще скромна. К тому же я не расположен ни прикрываться чужим именем, ни слушать обедню. Если

355

все это совместимо с инкогнито, я был бы чрезвычайно счастлив приехать. Дымная атмосфера авторства отравляет меня и убивает. Если бы я когда-либо мог из этой проклятой атмосферы вырваться, я бы еще раз в этой жизни вздохнул свободно. Но я больше на это не надеюсь, так и придется умереть, задохнувшись в ней.

Главное же затруднение [5*] заключается в плачевном состоянии моего здоровья, действительно делающем безрассудным для меня всякое путешествие, и облегчения этих страданий у меня нет основания ожидать. Знаете ли вы, что в настоящую минуту я вам пишу, мучимый вставленным мне зондом, который еле дает мне возможность сделать несколько шагов по комнате и без которого я не могу оставаться более восьми часов подряд, иначе мой пузырь закроется совершенно? Неправда ли, удобно в путешествии? Что вы скажете на это? Несомненно, пока не улучшится мое состояние, мне и думать об этом не приходится. Посмотрим, как пройдет зима. Если это только припадок - он что-то долго длится; если это разрастающаяся болезнь - она не остановится. Вот основное препятствие. Следовательно, до весны ничего решать нельзя. Сейчас я целиком за то, чтобы поехать навестить вас; надеюсь, что это желание не изменится. Остальное не от меня зависит... и пр.

5* Не было ли у г-на Руссо еще каких-либо больших затруднений? Не знаю. Не смею заподозрить чистосердечие такого человека, как он.

Ответ

на письмо, копии с которого я себе не оставил. В этом письме я спрашивал, правда ли, что в данное время печатается его книга о воспитании.

Я соскучился по вас, дорогой мой философ, и очень рад, что получил от вас весть и знак вашей памяти обо мне. Мне несколько лучше, чем минувшей зимой, но еще недостаточно хорошо, чтобы я мог пуститься в путь. Хотя путь этот и должен завести меня в незнакомые края, но все же, полагаю, не так далеко, как вы говорите [5а*]. Итак, если не случится какое-либо чудо, на которое я не очень-то рассчитываю, мне хотя и с сожалением, но приходится отказаться от удовольствия, какое я надеялся получить от свидания с вами.

5а* А что знает он в этом отношении, если моя философия ему не известна?

356

Совершенно верно, что я отдал в печать сборник мечтаний о воспитании [22], который, по слухам, должен вскоре выйти. Но сборник этот составлен уже давно, очень давно, даже рукопись его была не в моих руках, когда вы мне впервые написали. Теперь она уже свыше года находится в руках издателя. Так же обстоит дело и с небольшим трактатом об «Общественном договоре» [23], который я также отдал печатать в Голландии и который должен был выйти в свет до книжки о воспитании. Но о нем я ничего не слыхал и не знаю, что с ним сталось. Мало этим и озабочен, так как, сказать вам по правде, оба эти сочинения много хуже других. Я не желал бы, чтобы к ним подошли с точки зрения вашей философии [6*], и, быть может, я бы их так и не опубликовал, если бы печальное мое состояние не заставляло меня извлекать выгоду изо всего, что должно бы остаться у меня в портфеле.

6* Он, очевидно, заключил по моим письмам, что оба эти сочинения не заслужили бы моего одобрения по существу, и заключил правильно, как видно будет из относящихся к моему труду отрывков, которые я смогу в дальнейшем привести.

Впрочем, мне неизвестно, что это за издание в пяти томах [24], о котором вы говорите. Я до настоящего времени не составлял и не видел никакого собрания моих сочинений. Но если я еще буду жив, то предполагаю года через два или три выпустить одно-единственное издание, все по той же причине, о какой я только что упомянул. А после этого, ручаюсь вам, что бы ни случилось, публика обо мне больше не услышит. Впрочем, вот уже скоро три года, как я не беру пера в руки, и теперь, тверже, чем когда-либо, решил никогда больше в жизни к нему не прикасаться.

Прощайте, дорогой мой философ! Хотя я теперь не больше как простой обыватель, но любовь к заслугам и талантам сохраню навсегда. Не оставляйте меня своей дружбой в память того, что ее ко мне обратило, и подавайте мне время от времени о себе весть.

Остаюсь, милостивый государь, и пр. и пр.

Ж. Ж. Руссо

357

Ответы г-на де Вольтера на три обоснованные попытки, сделанные г-ном маркизом де Вуайе, чтобы вызвать у него интерес к моим размышлениям

Ответ I

Фернейский замок, октября 12-го 1770 г.

Милостивый государь,

я нимало не удивляюсь тому, что почтмейстер, подобный вам, задает такую гонку автору «Системы природы» [25]. Мне кажется, что французские почтмейстеры весьма остроумны. Вы пометили свое письмо: «из замка Шантелу» [26], а там, как известно, остроумия больше, чем где бы то ни было. Впрочем, то же относится и к Ормскому замку, где, помнится, я провел очень приятные дни.

Когда я имел честь представиться вам в Кольмаре, я не знал, что вы философ, а между тем вы именно философ, и хорошего толка. Я не сопоставляю себя с вами, так как я умею только сомневаться. Вы, конечно, помните некоего Симонида, у которого царь Гиерон [27] спрашивал, что он обо всем этом думает? А тот потребовал для ответа сначала два месяца, затем четыре, затем восемь и, все удваивая сроки, так и помер, не составив себе мнения [7*].

7* Речь шла о том, чтобы дать воззрение г-ну де Вольтеру, не имеющему воззрений, по он твердо решился не иметь воззрений и даже не желать, чтобы их имели другие относительно предмета, о котором шла речь. Однако, судя по его письму, у него есть сомнения.

Истины все же существуют. Быть может, одна из них - полагать, что все пойдет своим порядком, каких бы воззрений люди ни придерживались - или делали вид, что придерживаются, - относительно бога, души, творения, вечности материи, необходимости, свободы, откровения, чудес и пр. Все это не поможет уплатить повинности или восстановить Индийскую компанию. О потустороннем мире рассуждать будут всегда, но в здешнем всегда будет «спасайся, кто может».

358

Сочинение, присылкой которого вы меня почтили, внушает мне великое уважение к его автору и большое сожаление по поводу того, что я нахожусь от него так далеко [8*]. Мой преклонный возраст и болезни не позволяют мне надеяться на то, что мы с ним еще свидимся, но до последнего мгновения моей жизни я буду почтительно предан ему и всему его дому.

Вольтер

8* Сочинение, отнюдь не выдававшееся маркизом де Вуайе за его собственное, представляло собою выдержку из моего рассуждения об истине под завесой богословия, завесой, снятой при отсылке рукописи г-ну де Вольтеру.

Ответ II

6 ноября 1770 г.

Милостивый государь,

не случилось ли вам в походах ваших во Фландрию и Германию возить с собой карманное издание Персиевых сатир [28]? В них встречается стих, любопытный и приходящийся весьма кстати:

De Jove quid sentis, minimum est quod scire laboro? [29]

Дело в пустяке, что ты думаешь о Юпитере? [9*]

Как видите, подобного рода вопросы задаются испокон века. А мы все же с тех пор недалеко ушли. Мы отлично знаем, что те или иные глупости не существуют, но мы весьма посредственно осведомлены о том, что существует [10*].

Потребовались бы целые тома не для того, чтобы начать разъяснения, а для того, чтобы начать понимать друг друга. Прежде всего надобно хорошенько знать, какое понятие в точности придается каждому произносимому слову. Но и этого недостаточно: надобно знать также, какую мысль это слово порождает в голове противной стороны [11*].

9* Вопрос заключался не в том, чтобы узнать у г-на де Вольтера, что он думает о боге [30], а научить его, что о нем следует думать. Для этого знаменитого писателя отсутствие логики - ничто в сравнении с блестящей цитатой или остроумной выходкой.

10* Необходимо быть осведомленным о том, что есть, для того, чтобы отлично знать, что те или иные глупости не существуют.

11* Пожелай г-н де Вольтер прислушаться к тому, с чем его желали ознакомить, он увидал бы, что нет ничего легче, как столковаться. С истиной дело обстоит иначе, чем с тем, что ею не является: ее надобно познать. Но, к несчастью для нее, суждение о ней произносится заранее и дает повод ее отмести.

359