Часть 3.

Часть первая. О памяти и припоминании

рушение с помощью времени, следов, которые оставили в нас происшедшие события в форме изначальных чувств. Для разрешения загадки надо было бы не только выявить в чистом виде то абсолютное забвение, на фоне которого обрисовываются «спасенные от забвения» воспоминания, но и сочленить не-знание об абсолютом забвении с внешним знанием - в частности с данными о мнесичес-ких следах, накопленными нейронауками и когнитивными науками. Мы напомним, когда придет время, об этой сложной корреляции между феноменологическим знанием и научным знанием32.

Следует отвести особое - и чрезвычайно важное - место проводимому Гуссерлем в «Лекциях по феноменологии внутреннего сознания времени»33 различению между ретенцией, или первичным воспоминанием, и репродукцией, или вторичным воспоминанием. Это различение присутствует уже во втором разделе «Лекций о внутреннем сознании времени» 1905 г., составляющих первую часть «Лекций», дополненную и расширенную в период 1905-1910 гг. Я посчитал особенно важным выделить те исследования, которые по существу направлены на предметный аспект памяти, что подтверждается переводом слова Erinnerungкак «воспоминание», и в дальнейшем в этой же главе рассмотреть рассуждения Гуссерля по поводу отношения между воспоминанием и образом. Выделяя этот раздел из основного контекста «Лекций», я освобождаю его из плена субъективистского идеализма, связанного с рефлексивным аспектом памяти (который я рассмотрю в последней главе, посвященной феноменологии памяти). Это освобождение, как я считаю, осуществляется вопреки общей динамике «Лекций» 1905 г., где с первого по третий раздел описывается ряд «уровней конституирования» (§ 34) и где последовательно устраняется предметный характер конституирования в пользу самоконсти-туирования потока сознания; «временные объекты» - иными словами, длящиеся вещи - предстают тогда как «конституируемые единства» (§ 37) в чистой рефлексивности внутреннего сознания времени. Мой аргумент здесь таков: знаменитое epokh?*, с которого начинается труд Гуссерля и из которого вытекает исключение из анализа объективного времени - того времени, которое

32 См. ниже, в третьей части, главу 3 о забвении, с. 580-591.

33 Husserl E. Le?ons pour une ph?nom?nologie de la conscience intime du temps. Trad. fr. de H. Dussort. Paris, PUF, coll. «Epimeth?e», 1964. (Далее мы опираемся на издание: Гуссерль Э. Феноменология внутреннего сознания времени // Гуссерль Э. Собр;соч. Т. 1. М., 1994. Перевод с нем. В.И. Молчанова. - Прим. перев.).

* Остановка, задержка (греч.).

56

Глава 1. Память и воображение

космология, психология и другие науки о человеке считают реальностью, конечно же формальной, но взаимосвязанной с реалистс-ким статусом охватываемых ею феноменов, - изначально раскрывает не чистый поток, а временной опыт (Erfahrung), чьим предметным аспектом является воспоминание; конституирование первого уровня есть конституирование длящейся вещи, такое же минимальное, как и объективность, осуществляющееся сначала по модели звука, который продолжает звучать, затем - по модели мелодии, которую впоследствии вспоминают. Но каждый раз «нечто длится». ?/?0&Аёконечноже выявляет чистые переживания, «переживания времени» (см. § 2, с. 12). Однако в этих переживаниях полагаются «объективно временные data» (данные) (см. там же). Они носят название объективности (там же) и состоят из «априорных истин», присущих «конститутивным моментам объективности» (там же). Если в начале лекций соотнесение с этим «предметным» аспектом казалось предварительным, то это потому, что был поставлен радикальный вопрос - вопрос о «происхождении времени» (§ 2), который хотят изъять из сферы психологии, не вовлекаясь, однако, в орбиту кантовского трансцендентализма. Вопрос, поставленный в связи с опытом длящегося звука и вспоминаемой мелодии, - это вопрос о своего рода устойчивости, благодаря которой «воспринимаемое остается некоторый период времени настоящим, хотя и не без модификаций» (§ 3, с. 13). Вопрос звучит так: что остается, если иметь в виду длящуюся вещь? Что такое временная длительность? Этот вопрос ничем не отличается от вопросов, поставленных Уильямом Джеймсом и Анри Бергсоном в схожих терминах: длиться, оставаться, продолжаться. О каких модификациях идет речь? О своего рода ассоциации (Брентано)? О чем-то вроде повторного сопоставления, исходя из последнего звучания (У.Штерн)? Можно отклонить эти выводы, но не саму проблему, то есть вопрос о «схватывании трансцендентных временньЬс объектов, которые распространяются по длительности» (§ 7, с. 24). Назовем «временными объектами» (Zeitobjekten) те объекты, опираясь на которые, Гуссерль в дальнейшем поставит вопрос о конституировании времени, понимаемого отныне как не дифференцируемая длящимися вещами длительность. От рассмотрения восприятия длительности чего-либо автор переходит к изучению длительности восприятия как такового. В этом случае тематизации подвергнутся не звук или мелодия, а только их необъективируемая длительность. Только при условии такого смещения акцента приобретает смысл знаменитое различение между непосредственным воспоминанием, или ретенцией (удержанием), и вторичным воспоминанием (припоминанием), или репродукцией.

57

Часть первая. О памяти и припоминании

Описанный опыт имеет опору - это настоящее, настоящее теперь звучащего звука: «Когда раздается звук, я слышу его как теперь, при дальнейшем звучании он обладает постоянно новым «теперь», и каждое предыдущее «теперь» превращается в прошлое» (§ 7, с. 26). Именно это изменение является темой описания. Существует «теперь». В этом отношении описанная ситуация не отличается от ситуации, рассмотренной Августином в Книге XI «Исповеди»: модификации подвергается настоящее. Разумеется, Августину неведомы исключение из анализа всякого трансцендентного тезиса и сведение звука к «чисто гилетическому данному» (см. § 8, с. 26). Однако мысль о том, что та или иная вещь имеет начало и конец, начинается и в конце «падает» во все более отдаленное прошлое, является общей для обоих мыслителей. В таком случае напрашивается идея об «удержании»: в ходе «этого падения» я еще «удерживаю» ее, я обладаю ею в «удержании», и поскольку она сохраняется, «она обладает собственной временностью, она та же самая, ее длительность та же самая» (см. там же). На этой стадии анализа два высказывания совпадают друг с другом: звук тот же самый, его длительность та же самая. Позже второе высказывание включит в себя первое. Тогда мы перейдем от феноменологии воспоминания к феноменологии внутреннего сознания времени. Этот переход подготовлен замечанием о том, что я могу направить внимание на модусы его «данности» (см. § 8, с. 26). Тогда на первый план выйдут «модусы» и их непрерывность в их «постоянном потоке». Однако не будет устранена отсылка к «теперь», которое в начале анализа, где мы сейчас и пребываем, является фазой звука, той фазой, что носит название «сознание начинающегося звука» (см. там же): «звук дан, то есть я осознаю его как теперешний» (см. там же). На последней стадии анализа можно будет увидеть в упорной ссылке на настоящее господство того, что Хайдеггер и те, кто испытал его влияние, разоблачают как «метафизику присутствия»34. На той же стадии анализа, на какой мы сейчас находимся, ссылка на настоящее соединяется с нашим повседневным опытом относительно вещей, которые начинаются, длятся и исчезают. Опыт начала неопровержим. Без него мы не поняли бы, что значит продолжаться, длиться, оставаться, прекращаться. Ведь всегда нечто начинается и прекращается. Впрочем, у настоящего нет такого места, где оно могло бы быть идентифицировано с присутствием - в

34 В третьей главе мы рассмотрим важные исследования Р. Бернета, посвященные гуссерлевской феноменологии времени.

58

Глава 1. Память и воображение

каком бы то ни было метафизическом смысле. Феноменология восприятия не обладает никаким исключительным правом на описание настоящего. Настоящее есть настоящее наслаждения и страдания и - в более значимом для изучения исторического познания смысле - настоящее инициативы. В чем можно было бы с полным основанием упрекнуть Гуссерля на этой начальной стадии его анализа, так это в том, что он ограничил феноменологию настоящего объективностью восприятия в ущерб объективности чувства и деятельности. В этих границах его мысль звучит всего-навсего так: восприятие не является мгновенным, удержание не есть форма воображения, оно состоит в модификации восприятия. Восприятие чего-либо длится. Удаление актуального мгновения «теперь» (§ 9, с. 28) является феноменом восприятия, а не воображения. Именно о некоей вещи говорят, что она длится: «Сознание», «переживание» относятся к своему объекту посредством явления, в котором предстает именно «объект в определенном модусе» (§ 9, с. 29). Феноменология памяти изначально есть феноменология воспоминания, если под этим понимать «объект в определенном модусе». То, что называют настоящим, прошлым, суть «характеристики протекания» (см. § 10, с. 30), суть в высшей степени имманентные феномены (в смысле трансценденции, сведенной к гилетическому статусу).

Если в гуссерлевском анализе еще до выхода на сцену различения между удержанием и припоминанием ощущается некая напряженность, то это напряженность между остановкой на актуально настоящем и неделимостью на фрагменты феномена протекания. Но Гуссерля нельзя упрекать за это несоответствие, усматривая в нем непоследовательность, вытекающую из некоего метафизического попустительства: оно конститутивно для описываемого феномена. На деле можно, как это свойственно самому времени, идти без остановки от одной фазы длительности одного и того же объекта к другой или делать остановку только на одной фазе: начало - это просто самая примечательная из таких остановок; но таковой является и конечная точка. Так, мы начинаем и прекращаем что-то делать. Действие, в частности, имеет свои суставы и полости, разрывы, скачки; действие «мускулисто». И в более плавной последовательности восприятия вполне ощутимо различие между началом, продолжением и завершением. Именно в качестве начала настоящее задает направление, а длительность равнозначна модификации: «поскольку приходит постоянно новое Теперь, изменяется это Теперь в прошлое, и при этом вся непрерывность протекания прошлых моментов предшествующей точки движется равномерно «вниз», в глубину прошлого» (см. § 10, с. 31). Идет ли

59

Часть первая. О памяти и припоминании

речь о «точке-источнике» (см. § 11, с. 32) - именно в рамках отношения «начинать-продолжаться-заканчиваться». Впечатление изначально - в неметафизическом смысле, в том смысле, что нечто просто начинается и делает так, что существуют «до» и «после». Настоящее постоянно меняется, но так же постоянно и возникает: это то, что называют словом «происходить». А потому любое протекание есть лишь «удержание удержаний» (см. там же). Однако различение «начинать - длиться» все еще имеет значение, так что непрерывность может концентрироваться в «моменте актуальности, которая оттеняется ретенциально» (см. там же), - это то, что Гуссерль любил сравнивать с хвостом кометы. В таком случае мы говорим об «истекающей» длительности (см. § И, с. 33). Этот конечный пункт как раз и анализируется с точки зрения непрерывности удержаний; но как конечный этот пункт предстает в «теперь-схватывании», ядре хвоста кометы35.

Как же тогда обстоит дело с возможным концом «ослабления», которое может обернуться исчезновением? Гуссерль, затрагивая эту тему (§ 11), говорит о неощутимости, наводя таким образом на мысль об ограниченности временного поля как поля восприятия. Это замечание имеет значение и для диаграммы, приведенной в § 10: «никакого окончания удержания не предусматривается» (замечание Гуссерля), что, согласно некоторым авторам, ведет как к признанию неизбежности забывания прошлого, так и к учету бессознательного его сохранения.

В итоге считать начальным момент прошлого, свойственный удержанию, значило бы отрицать, что удержание является способом представления с помощью образа. Именно к этому различению мы приступим с новыми силами, опираясь на неизданные тексты, относящиеся к другому циклу исследований, основанному на противоположности «позициональное - непозициональ-ное». В «Лекциях» 1905 года превалирует противоположность «импрессиональное - ретенциональное». Этого различения достаточно, чтобы отличить «теперь» сознания от действительно «прошлого», придающего восприятию временную протяженность. Тем не менее одна противоположность воображаемому уже наличествует: о ней говорилось в первом разделе, где речь шла о критике позиции Брентано. Что касается различения «впечатление - удержание» (импрессия - ретенция), на котором мы здесь концентри-

35 В этом отношении схема, сопровождающая в § 10 описание феномена протекания, не должна вводить в заблуждение: речь идет о пространственной транскрипции, подсказанной эквивалентностью между настоящим и точкой.

60

Глава 1. Память и воображение

руем внимание, оно, согласно Гуссерлю, обусловлено эйдетической необходимостью. Речь не идет о данном de facto": «мы говорим об априорной необходимости предшествования соответствующего восприятия, или первичного впечатления в отношении ретенции» (см. § 13, с. 36). Иными словами, для некоторой длящейся вещи продолжение предполагает начало. «Бергсоновское» наследие можно использовать при возражении против уравнивания «теперь» с «моментом», с «точкой», но не против различения «начинать - продолжать». Это различение конститутивно для феноменологии воспоминания - того воспоминания, о котором говорится: «данность прошлого есть воспоминание» (см. § 13, с. 39). И эта данность с необходимостью включает в себя момент негативности: удержание не есть впечатление; продолжение не есть начало; в этом смысле оно - «не-теперь»: «прошедшее и «теперь» исключают друг друга» (см. там же). Длиться означает каким-то образом преодолевать это исключение. Длиться значит оставаться тем же самым. Именно это означает слово «модификация».

Как раз по отношению к этому исключению - к этому изначальному «не-теперь» - удерживаемого прошедшего выдвигается нового типа полярность, существующая внутри «не-теперь» воспоминания: полярность «первичное воспоминание - вторичное воспоминание», «удержание/воспроизведение».

Воспроизведение предполагает «исчезновение» и возвращение первичного воспоминания временного объекта, такого, как мелодия. Удержание также соединяется с актуальным восприятием. Вторичное воспоминание теперь вовсе не является презентацией; оно есть ре-презентация; это та же самая мелодия, но «как бы длящаяся» (см. там же). Мелодия, только что услышанная «лично», теперь вспомнена, ре-презентирована. Вторичное воспоминание в свою очередь может быть удержано в форме вспомненного, репрезентированного, вос-произведенного. Именно к этой модальности вторичного воспоминания могут прилагаться ранее проведенные различения между спонтанным воскрешением в памяти и тем, к которому приложено усилие, как и между различными Уровнями ясности. Главное здесь то, что воспроизведенный временной объект, если так можно сказать, не основывается более на восприятии. Он отделился от него. Он в самом деле остался в прошлом. И тем не менее он присоединяется, следует за настоящим, как хвост кометы. Интервал между ними есть то, что мы называем промежутком времени. В период написания «Лекций»

Фактически (лат.}

61

Часть первая. О памяти и припоминании

1905 года и «Приложений» 1905-1910 годов воспроизведение относилось к модусам воображения (см. Приложение II, с. 112-115). Останется провести различие между воображением полагающим и воображением ирреализующим, единственной связью между которыми является отсутствие; Платон заметил основное раздвоение последнего - с точки зрения миметического искусства - на фантастическое и иконическое. Говоря здесь о «вновь-данности» длительности, Гуссерль подспудно отсылает к тетическому дифференциальному характеру вторичного воспоминания36. То, что воспроизведение есть также воображение, является ограниченной истиной Брентано (§ 19): в негативных терминах воспроизводить не значит представлять лично. Быть еще раз данным не значит, вообще говоря, быть данным. Различие не является более непрерывным, оно дискретно. В таком случае возникает каверзный вопрос: при каких условиях «воспроизведение» является воспроизведением прошлого? Именно от ответа на этот вопрос зависит различие между воображением и воспоминанием. Различие обусловлено позициональным измерением вторичного воспоминания: «воспоминание, напротив, полагает то, что воспроизведено и, полагая его, ставит в ситуацию лицом-к-лицу по отношению к актуальному «теперь» и к сфере изначального временного поля, которому само принадлежит» (§ 23). Гуссерль отсылает здесь к «Приложению III», озаглавленному: «Интенции связи восприятия и воспоминания. - Модусы сознания времени». Таким образом, можно сказать, что воспроизведенное «теперь» «покрывает» прошедшее «теперь». Эта «вторичная интенциональность» соответствует тому, что Бергсон и другие авторы называют узнаванием - завершением удачно проведенного поиска.

Именно здесь тщательный анализ, посвященный различению между Erinnerung (воспоминание) и Vorstellung (представление) и включенный в XXIII том «Гуссерлианы»16*, присоединяется к анализу, проведенному во втором разделе «Лекций по феноменологии внутреннего сознания времени». Я рассмотрю его во второй части данной главы, где речь будет идти о сопоставлении между воспоминанием и образом.

А завершить свой обзор полярностей я хотел бы рассмотрением двух противоположных, но дополняющих друг друга терминов, значение которых полностью выявится в процессе перехода от памяти к истории.

Я буду говорить о полярности между рефлексивностью и внут-римировостъю. Наблюдая, испытывая, изучая, вспоминают не толь-

36 Слово Phantasma присутствует на с. 49-51.

62

Глава 1. Память и воображение

ко себя, но и внутримировые ситуации, в которых наблюдали, испытывали, изучали. Эти ситуации включают в себя мое собственное тело и тела других, жизненное пространство, наконец, горизонт мира и миров, в рамках которых что-то происходило. Речь идет именно о полярности между рефлексивностью и внут-римировостыо в той мере, в какой рефлексивность является неотъемлемой чертой памяти в ее декларативной фазе: кто-то говорит «по памяти» о том, что ранее увидел, испытал, изучил; в этом отношении никакое учение, говорящее о принадлежности памяти к сфере интериорности - циклу внутреннего (inwardness), если воспользоваться словами Чарлза Тэйлора из его работы «Истоки самости»37, - не должно отвергаться. Ничто, за исключением интерпретативной перегруженности субъективистского идеализма, которая препятствует тому, чтобы этот аспект рефлексивности вступил в диалектическую связь с полюсом внутримировости. Я думаю, что именно это «допущение» обременяет гуссерлевскую феноменологию времени вопреки его стремлению строить ее без предпосылок и прислушиваться только к тому, чему учат «сами вещи». Именно в этом заключается небесспорное следствие epokh?, которое под прикрытием объективации наносит удар по внутримировости. Впрочем, в оправдание Гуссерля следует сказать, что феноменология Lebenswelt, разработанная в его последней великой книге17*, частично преодолевает эту двусмысленность, возвращая тому, что мы обобщенно именуем внутримировой ситуацией, право на изначальность, не порывая, однако, с трансцендентальным идеализмом, свойственным произведениям срединного периода, который заявляет о себе уже в «Лекциях по феноменологии внутреннего сознания времени» и достигает кульминации в «Идеях-1».

Последующими рассуждениями я бесконечно обязан главному труду Эдварда Кейси «Воспоминание»38. Единственное, что меня с ним разделяет, касается интерпретации феноменов, которые он великолепно описывает: испытывая сильное воздействие экзистенциальной онтологии, разработанной Хайдеггером в «Бытии и времени», он считает, что должен выйти за пределы сферы, очерченной темой интенциональности, и тем самым за пределы самой гуссерлевской феноменологии. Отсюда вытекает оппозиция, направляющая его описание мнемонических явлений, оппозиция

37 Taylor Ch. Sources of the Self. Harvard University Press, 1989; trad. fr. de

т A· CQsey E. S. Remembering. A Phenomenological Study. Bloomington et Indianapolis, Indiana University Press, 1987.

63

Часть первая. О памяти и припоминании

между двумя огромными пластами, один из которых он называет «Keeping memory in Mind» («Удержание в уме своих воспоминаний»), другой - «Pursuing memory beyond Mind» («Продолжить воспоминания за пределами ума»). Но что означает Mind - это английское слово, которое так трудно перевести на французский язык? Не отсылает ли это слово к идеалистической интерпретации феноменологии и ее главной темы - интенциональности? Вместе с тем Кейси признает взаимодополнительность этих двух совокупностей, помещая между ними то, что он называет «mnemonic Modes» (мнемонические модусы), то есть «Reminding, Reminiscing, Recognizing» (напоминание, вспоминание, узнавание). Более того, он без колебаний дает своему объемному труду название «A Phenomenological Study» («Феноменологическое исследование»). Я позволю себе сказать несколько слов в знак моего глубокого согласия с деятельностью Кейси: более всего я ценю главную направленность его труда, нацеленного на избавление памяти от забвения (о чем свидетельствует название введения: «Remembering forgotten.The amnesia of anamnesis» («Вспоминание забытого. Амнезия анамнесиса») - этому соответствует четвертая часть: «Remembering re-membered» («Воспоминание вос-поминае-мого»). Кстати, книга выступает в защиту того, что я называю «счастливой» памятью, в отличие от авторов, руководствующихся недоверием к памяти или непомерно раздувающих изъяны памяти, даже ее патологию, приписывая им первостепенное значение.

Я не скажу ничего нового о рефлексивном полюсе рассматриваемой здесь дихотомии, поскольку под этим названием можно объединить феномены, которые уже фигурировали в других оппозициях. Здесь следовало бы обратиться к полярности «собственная память - коллективная память», изучаемой в нашем следующем очерке. Ведь именно этой полярностью, обозначенной как «Commemoration» («Поминание»), Кейси завершает свое «вынесение» воспоминания «за пределы ума». Затем следовало бы объединить под названием «рефлексивность» то, что относится к «правой» стороне каждрй из предшествующих дихотомий: так, в оппозиции между привычкой и памятью привычка менее всего отмечена рефлексивностью: мы осуществляем «умение делать», не замечая его, не привлекая к нему внимания, не помня о нем (sans mindful, без раздумий). Когда его реализация тормозится, следует быть начеку: Mind your step! («Ъу^ъ начеку!) Что касается оппозиции «воскрешение в памяти/вызывание в памяти», рефлексивность в полной мере участвует в усилии по вспоминанию: она подчеркивается чувством затрудненности, связанным с усилием; простое вос-

64

Глава 1. Память и воображение

крешение в памяти может в этом отношении считаться нейтральным или немаркированным, если называть воспоминанием то, что пришло на ум внезапно, - присутствие того, что отсутствует; оно может считаться негативно маркированным в случаях спонтанного, непроизвольного вызывания в памяти, с которым прекрасно знакомы читатели прустовских «Поисков...», а еще больше в случаях навязчивого вторжения, которое мы рассмотрим в следующих очерках; воскрешение в памяти не просто испытывается (pathos), но претерпевается. В этом плане фрейдовское «повторение»18* противоположно припоминанию, которое как работу по вспоминанию можно приблизить к описанному выше усилию вызова воспоминания.

Три «мнемонических модуса», которые Кейси помещает между интенциональным анализом памяти, удерживаемой, согласно ему, в плену «in Mind» (ума), и погоней за памятью «beyond Mind» (за пределами ума), на деле представляют собой переходные явления между рефлексивным полюсом и внутримировым полюсом памяти.

Что означает Reminding (акт вспоминания)? Во французском языке нет другого соответствующего термина, кроме слова rappeller («вспоминать»): это мне напоминает то-то, заставляет думать о том-то. Мы говорим: пометка для памяти, памятка, узелок на память или, вслед за нейронауками, указатель воспоминания? На деле речь здесь идет об указателях, призванных защищать от забвения. Они распределяются по обе стороны линии разделения между внутренним и внешним; они описываются в книге в связи с процессом вспоминания, где выступают либо в застывшей форме более или менее механической ассоциации, напоминающей об одной вещи через другую, которая ассоциировалась с ней в ходе обучения, либо как с «живыми» посредниками в работе воспоминания; во второй раз автор рассматривает их как внешние точки опоры воспоминания: фотографии, почтовые открытки, записные книжки, квитанции, памятки (знаменитый узелок на платке!). Именно так эти указующие знаки защищают от будущего забвения: напоминая о том, что надо сделать в будущем, они предотвращают забывание того, что надо сделать сейчас (накормить кошку!).

В случае с Reminiscing речь идет о явлении, более отмеченном активностью, чем это имеет место при Reminding; оно состоит в том, чтобы оживить прошлое, вызывая в памяти несколько вещей, - причем одна из них помогает другой воскресить в памяти отдельные события или знания и воспоминание об одной из них служит reminder воспоминаниям о другой. Этот процесс, характерный для памяти, может, конечно, быть интериоризованным в форме рефлектирующей памяти, что лучше переводится немецким словом Ged?chtnis, -

3 - 10236 65

Часть первая. О памяти и припоминании

здесь посредником является «личный дневник», мемуары и антимемуары, автобиографии, где письменная основа придает материальность следам сохраняемым, возрождаемым и обогащаемым новыми вкладами. Таким образом создается запас воспоминаний на будущее, для времени, обреченного на воспоминания... Однако канонической формой Reminiscing являйся разговор, устное обращение: «Скажи, ты помнишь о... когда... ты... мы...?» Модус Reminiscing осуществляется на том же уровне дискурсивности, что и простое воскрешение в памяти на его декларативной стадии.

Остается третий мнемонический модус, о котором Кейси говорит как о переходном: Recognizing, узнавание. Сначала узнавание появляется как важное дополнение к напоминанию, можно было бы сказать, как его санкция. В узнавании происходит отождествление актуального воспоминания и первичного впечатления, которое имеется в виду как иное39. Таким образом, феномен узнавания отсылает нас к загадке воспоминания как присутствия того, что отсутствует, с чем мы ранее уже встречались. Узнанная «вещь» дважды «иная»: как отсутствующая (иная, нежели присутствие) и как предшествующая (иная, нежели существующая в настоящем). Именно в качестве иной, приходящей из иного прошлого, она узнается как та же самая. Эта сложная инаковость сама демонстрирует уровни, соответствующие уровням дифференциации прошлого и дистанцирования его по отношению к настоящему. В чувстве непринужденности инаковость почти равна нулю: мы снова обнаруживаем себя там, мы чувствуем себя комфортно, у себя дома (heimlich), наслаждаясь воскресшим прошлым. Зато в ощущении чуждости инаковость празднует победу (знаменитое фрейдовское Unheimlichkeit, «пугающая чуждость»). Она существует на своем срединном уровне, когда вспомненное событие возвращается, как отмечает Кейси, «back where it was» (туда, где оно было,). В плане феноменологии памяти этот сре-динний уровень предвещает критическую операцию, в ходе которой историческое познание вновь помещает свой объект в царство истекшего прошлого, тем самым превращая его в то, что Мишель де Серто называл «отсутствующим в истории».

Однако маленькое чудо узнавания состоит в том, что оно обволакивает присутствием инаковость минувшего. Именно в этом воспоминание является вторичным представлением, где «вторичное» имеет двойной смысл: «позади» и «заново». Это маленькое чудо вместе с тем представляет собой опаснейшую ловушку для

39 Узнавание станет предметом специального рассмотрения в нашем анализе забвения. См. ниже, с. 591-613.

66

Глава L Память и воображение

феноменологического анализа, поскольку вторичное представление рискует снова заключить рефлексию в невидимые рамки представления, считающегося замурованным в нашей голове, «in the Mind». И это еще не все. Фактом остается то, что узнанное прошлое стремится выдать себя за воспринятое прошлое. Отсюда - странная судьба узнавания: возможность трактовать его в рамках феноменологии памяти и феноменологии восприятия. Мы не забыли знаменитого описания Кантом трихотомии субъективного синтеза: созерцание, установление связи, узнавание. Узнавание, таким образом, обеспечивает связность самого воспринятого. В сходных терминах Бергсон говорит о развертывании динамической схемы в образы как о возврате к восприятию. Мы вернемся к этому в третьем разделе главы, где речь пойдет о превращении воспоминания в образы.

Завершив рассмотрение «мнемонических модусов», которые Кейси в своей типологии оставляет на полпути между феноменами, как считается, помещаемыми феноменологией интенциональ-ности (по моему мнению, сверх меры обремененной субъективистским идеализмом) в Mind, и тем, что она будет искать beyond Mind, мы оказались перед лицом ряда мнемонических явлений, включающих в себя тело, пространство, горизонт мира вообще или какого-либо определенного мира.

Я полагаю, что эти явления не заставляют нас покинуть сферу интенциональности - они открывают ее нерефлексивное измерение. Я вспоминаю, что в тот или иной период моей прошлой жизни чувствовал острую боль в теле и страдал от этого; я вспоминаю, что долгое время жил в таком-то доме в таком-то городе, путешествовал по такой-то части света, и именно здесь я вызываю в памяти все эти «там», где я бывал. Я вспоминаю морские просторы, которые внушили мне чувство необъятности мира. Находясь на месте археологических раскопок, я вызываю в памяти исчезнувший культурный мир, о котором с печалью повествуют эти руины. Как свидетель в ходе полицейского расследования, я могу сказать обо всех этих местах, что «я там был».

Рассуждая о телесной памяти, следует отметить, что ее можно распределить вдоль первичной оси оппозиций: от обычного тела До тела, если так можно сказать, событийного. Рассматриваемая нами полярность «рефлексивность - внутримировость» частично совпадает с первой из всех этих оппозиций. Телесная память может быть «задействована» как все другие модальности привычки, к^к, например, привычка водить машину, которой я хорошо уп-

67

Часть первая. О памяти и припоминании

равляю. Она меняется в зависимости от различных ощущений обычности или необычности. Однако прошлые невзгоды, болезни, раны, травмы заставляют телесную память нацеливаться на вполне определенные случаи, которые главным образом обращены к вторичной памяти, к припоминанию, призывая рассказывать о них. В этом отношении счастливые воспоминания, и особенно эротические, не в меньшей степени напоминают о своем особом месте в истекшем прошлом, и возможность их повторения, которую они несут в себе, не стирается из памяти. Телесная память, таким образом, населена чувственными воспоминаниями, по-разному удаленными во времени: величина истекшего промежутка времени может быть воспринята, прочувствована в виде сожаления, ностальгии. Момент пробуждения, великолепно описанный Прустом в начале «Поисков...», особенно благоприятен с точки зрения возвращения вещей и существ на места, отведенные им бодрствованием в пространстве и времени. В таком случае момент воспоминания является моментом узнавания. Последнее в свою очередь может пробежать все уровни - от неявного припоминания до декларативной памяти, готовой к новому повествованию.

Переход от телесной памяти к памяти о местах обеспечен актами, столь же важными, как акты ориентирования, перемещения и особенно привыкания. Мы вспоминаем о нашем путешествии и посещении памятных мест, расположенных именно на поверхности обитаемой земли. Таким образом, вспомненные «вещи» тесно ассоциируются с местами. И вовсе не случайно мы говорим о происшедшем, что оно имело место. Именно на этом изначальном уровне конституируется феномен «мест памяти» - до того, как они станут отсылкой для исторического познания. Эти места памяти выступают прежде всего в качестве reminders - опорных пунктов воспоминания, поочередно служащих слабеющей памяти, борьбе против забывания и даже в качестве безмолвной замены утраченной памяти. Места «живут», как живут записи, монументы, возможно, как документы40, в то время как воспоминания, переданные только словесно, парят, повинуясь воле слов. Именно благодаря этой близости, существующей между воспоминаниями и местами, могло сложиться нечто вроде ars memoriae как метода /ос/*, о чем мы будем говорить в начале следующего раздела.

I

40 Об отношении между документом и монументом см. во второй части первой главы с. 246.

* Множ. число от locus (лат.) - место.

68

Глава 1. Память и воображение

Эта связь между воспоминанием и местом ставит сложную проблему, что будет заметнее всего в точке соединения памяти и истории - истории, являющейся также и географией. Это - проблема степени изначальности феномена датирования, параллельного феномену локализации. В этом отношении датирование и локализация представляют собой взаимосвязанные феномены, свидетельствующие о существовании неразрывной связи между проблематикой времени и проблематикой пространства. Вопрос состоит в следующем: в какой мере феноменология датирования и локализации может складываться без обращения к объективному познанию геометрического - скажем, евклидова и картезианского - пространства и хронологического времени, связанного с физическим движением? Именно этот вопрос ставится при всех попытках вновь овладеть Lebenswelt, предшествующим - если не исторически, то концептуально - миру, (ре)-конструированному науками о природе. Сам Бергсон, столь чуткий к угрозам засорения чистого опыта длительности пространственными категориями, позволял себе характеризовать память-воспоминание, сравниваемую с памятью-привычкой, через феномен датирования. О таких отдельных чтениях, воспоминание о которых прерывает произнесение урока наизусть, он говорит: «Это как событие моей жизни: оно по самой своей сущности относится к определенной дате и, следовательно, не может повториться» (Бергсон А. Материя и память, с. 207); и чуть далее, призывая представить себе «два рода памяти, теоретически независимые друг от друга», Бергсон отмечает: «Первая регистрирует в виде образов-воспоминаний все события нашей повседневной жизни по мере того, как они разворачиваются; она не пропускает ни одной подробности и оставляет каждому факту и каждому жесту его место и его время» (с. 207-208). Таким образом, дата как место во времени очевидно способствует первичной поляризации мнемонических феноменов, их разделению на привычку и собственно память. Дата в равной мере является конститутивной для рефлексивной, или, как принято говорить, декларативной, фазы припоминания; усилие по вспоминанию в большинстве случаев является усилием по установлению даты: когда? с какого времени? как долго это длилось? Гуссерль также не избежал этого вопроса, еще задолго до «Кризиса...», в «Лекциях...». Я не могу сказать, что звук начинается, Длится и заканчивается, не отметив, сколько времени он длится. Более того, утверждать, что «В следует за А», значит признать, что последовательность, существующая между двумя различными явлениями, имеет изначальный характер: сознание последовательности

69

Часть первая. О памяти и припоминании

есть первичное данное сознания; оно есть восприятие этой последовательности. Мы не удалились от Аристотеля, для которого различие «предыдущего» и «последующего» есть отличительная черта времени в сравнении с движением. Согласно Гуссерлю, внутреннее сознание времени, будучи изначальным, имеет свои a priori, которые упорядочивают его схватывание.

Возвращаясь к памяти о местах, можно вслед за Кейси попытаться раскрыть смысл пространственности, опираясь на абстрактное понятие геометрического пространства. Для последнего он использует слово site (местоположение, местонахождение), а для жизненной пространственности сохраняет слово «место» (place). Место, говорит он, небезразлично для «вещи», которая его занимает, или, скорее, заполняет, подобно тому, как место, согласно Аристотелю, образует форму в пустоте определенной объемности. Некоторые из этих примечательных мест называют памятными. Акт обитания, о котором мы упоминали чуть выше, образует в этом плане самую прочную человеческую связь между датой и местом. Обитаемые места преимущественно являются памятными. Декларативная память охотно вызывает их в памяти и рассказывает о них - до такой степени воспоминание связано с ними. Что касается наших перемещений, последовательно пройденные места служат reminders о происходивших там событиях. Именно эти места впоследствии будут казаться нам гостеприимными или негостеприимными, словом, пригодными или непригодными для обитания.

Тем не менее в начале второй части, на переходе от памяти к истории, будет поставлен вопрос о том, могут ли историческое время и географическое пространство быть поняты без обращения к категориям смешанного типа, увязывающим жизненное время и жизненное пространство с объективным временем и геометрическим пространством, которые epokh?B интересах «чистой» феноменологии методически выносит за скобки.

Снова возникает вопрос о необычайно стойком характере гус-серлевского epokh?, с которым мы уже неоднократно сталкивались. Какова бы ни была дальнейшая судьба памяти о датах и местах в плане исторического познания, отделение пространства и времени от их объективированной формы прежде всего оправдывается связью, сложившейся между телесной памятью и памятью о местах. В этом плане тело образует изначальное место, «здесь», по отношению к которому все другие места представляют собой «там». Налицо совершенная симметричность между пространствен-ностью и временностью: «здесь» и «теперь» наряду с «я», «ты», «он», «она» принадлежат к одному и тому же ряду дейктиков,

70

Глава 1. Память и воображение

размечающих нашу речь. По правде говоря, «здесь» и «теперь» представляют собой абсолютные места и даты. Однако как долго можно откладывать решение вопроса об объективности времени и пространства? Могу ли я не связывать мое «здесь» с «там», ограниченным телом другого, не обращаясь при этом к системе нейтральных мест? Как представляется, феноменология памяти о местах с самого начала вовлечена в непреодолимое диалектическое движение исключения жизненного пространства из геометрического пространства и последующего включения одного через другое в целостный процесс установления отношения собственного с чуждым. Можно ли считать соседом кого-либо другого без топографического описания? Можно ли выделить «здесь» и «там» на горизонте общего мира, если цепочка конкретных соседств не была занесена в реестр обширного свода, где места значат больше, чем просто местонахождение? Думается, что наиболее памятные места не были бы способны выполнять свою функцию памятных, если бы они не были также местоположениями, значительными с точки зрения переплетения пейзажа и географии. Короче говоря, были бы памятные места хранителями личной и коллективной памяти, если бы они не находились «на своем месте» в двойственном смысле места и местоположения?

Трудность, с которой мы здесь сталкиваемся, становится особенно заметной, когда мы вслед за Кейси помещаем наш анализ мнемонических явлений, связанных с поминанием, в конец нашего исследования, что, как предполагается, удаляет память от ее «ментального» ядра. Разумеется, вполне законно переместить поминание в рамки полярности «рефлексивность - внутримировость»41. Но тогда цена, которую придется платить за это включение поминания в рамки внутримировости, окажется чрезвычайно высо-

41 Можно также поместить акт поминания в рамки полярности «память-привычка» - «память-воспоминание». Посредничество текстов (основополагающие повествования, литургические тексты) действует в этом отношении наподобие reminders, о которых мы говорили чуть выше; не существует отправления ритуала без вызывания в памяти мифа, ориентирующего воспоминание на то, что достойно поминания. Таким образом, поминание - это также своего рода вызывания в памяти в смысле повторной актуализации основополагающих событий, подкрепленные призывом «помнить», придающим торжественность церемонии, - поминать, отмечает Кейси, значит придавать торжественность, принимая прошлое всерьез и прославляя его в ходе соответствующих церемоний (Casey E. Remembering, op. cit., p. 223). Скорее критический, нежели дескриптивный, подход к публичному феномену поминания будет предложен в третьей части, в рамках критической философии истории. Прежде надо пройти сквозь толщу эпистемологии исторического познания. Первое упоминание о ловушках, связанных с восславлением поминания, будет приведено в следующей главе.

71

Часть первая. О памяти и припоминании

кой: коль скоро мы делаем акцент на телесной жестуальности и на пространственное™ ритуалов, сопровождающих временные ритмы празднеств, мы оказываемся не в состоянии обойти вопрос о том, в каком пространстве и в каком времени разворачиваются эти праздничные образы памяти. Могло бы публичное пространство, внутри которого сосредоточены празднующие, календарь празднеств, отмеряющий значимое время духовных литургий и патриотических празднований, выполнять свои функции всеобщего объединения (religio*равное religare**) без соединения феноменологически понимаемых пространства и времени с пространством и временем космологическими? И - что особенно важно - не связаны ли основополагающие события и акты, обычно находящиеся в давно минувшем времени, с календарным временем так, что последнее порой определяет нулевую отметку в официальной системе датирования42? И еще вопрос - более радикальный: не превращает ли это своего рода увековечение, осуществляемое в ходе повторения ритуалов, независимо от смерти одного за другим тех, кто участвует в праздновании, наши поминания в акт глубочайшего отчаяния, чтобы противодействовать забвению в его наиболее скрытой форме - в форме стирания следов, превращения в руины? Ведь это забвение, как кажется, действует в точке соединения времени с физическим движением, в той точке, где, как отмечает Аристотель в «Физике» (IV, 12, 221 а-Ь), время «точит» и «уничтожает». Этой нотой сомнения я прерываю (но не завершаю) свой очерк феноменологии памяти.

III. ВОСПОМИНАНИЕ И ОБРАЗ

В разделе под названием «Воспоминание и образ» мы вплотную приближаемся к критической точке всякой феноменологии памяти. Речь больше не идет о полярности, которую можно было бы

Богослужение (лат.). , Привязывать, связывать (лат.).

42 Разумеется, не следует ограничивать акты поминания религиозными и патриотическими празднованиями; обряд погребения и надгробные речи также являются восславлением; я сказал бы, что они протекают во времени близких, на полпути от частной памяти к памяти социальной; однако это время близких и отведенное ему пространство - кладбище, мемориал по увековечению памяти - очерчиваются на фоне публичного пространства и социального времени. Всякий раз, как мы произносим или пишем фразу: «в память о...», мы заносим имена тех, кому отдаем дань памяти, в великую книгу совместной памяти, которая в свою очередь включается в величайшее время.

72

Глава 1. Память и воображение

объять таким родовым понятием, как «память», даже понимаемой в двух смыслах: как простое присутствие в воспоминании - греческое тпетё и как вспоминание, припоминание - греческое anamnesis. Вопрос, вызывающий затруднение, звучит так: является ли воспоминание образом и если является, то каким именно? А если стало бы возможным - в ходе соответствующего эйдетического анализа - выявить сущностное различие между образом и воспоминанием, то как объяснить их переплетение, даже смешение не только на уровне языка, но и в плане жизненного опыта: разве не подразумеваем мы под воспоминанием-образом, даже под воспоминанием вообще образ прошлого, который мы себе создаем? Эта проблема не нова: западная философия унаследовала ее от греков и их различных толкований термина eik?n... Мы, разумеется, всегда говорили, что общим для воображения и памяти является присутствие того, что отсутствует, а разъединяющим - с одной стороны, свойственное воображению отвлечение от реальности и видение ирреального, а с другой стороны, свойственное памяти полагание предшествующего реального. Однако именно установлению линий переноса одной проблематики на другую будет посвящен наш анализ - наиболее трудный из всех. Какая необходимость толкает к тому, чтобы после разъединения воображения и памяти их снова соединять, но иным способом, не тем, который управлял их разъединением? Словом, о какой эйдетической необходимости свидетельствует выражение «воспоминание-образ», которое все еще преследует нашу феноменологию памяти и которое с новой силой заявит о себе в плане эпистемологии историографической операции, когда речь пойдет об исторической репрезентации прошлого43?

Именно Гуссерля мы возьмем в качестве первого проводника в постижении эйдетических различий между образом и воспоминанием. Вклад Гуссерля в эту дискуссию значителен, хотя его фрагментарные исследования, ведшиеся более двадцати пяти лет, не завершились написанием какой-либо работы на эту тему. Тем не менее некоторые из них собраны в XXIII томе «Гуссерлианы» под названием «Vorstellung, B?d, Phantasie» (1898-1925; «Фантазия, образное сознание, память»)44, терминология которого обусловлена дискуссией конца XIX века, ведшейся вокруг таких крупных мыслителей, как, например, Брентано. В этих исследованиях,

43 См. вторую часть третьей главы.

44 Husserliana, XXIII (note HUA XXIII). Vorstellung, Bild, Phantasie (1898-1925). Текст снабжен введением и издан Эдуардом Марбахом (Dordrecht, Boston, Londres, Nijhoff, 1980).

73

Часть первая. О памяти и припоминании

поражающих своим упорством и интеллектуальной честностью, я, со своей стороны, специально выделяю второй главный вклад дескриптивной феноменологии в проблематику памяти наряду с анализом удержания и вторичного воспоминания, содержащимся в первых двух разделах «Лекций по феноменологии внутреннего сознания времени» 1905 года. Именно к соотношению этих двух параллельных серий я и хочу привлечь внимание читателя: и то и другое имеет дело с «предметным» аспектом Erinnerung, которое во французском языке с полным основанием обозначается существительным «воспоминание».

На деле в этих трудных текстах изучаются характерные отличия, сообразно которым - благодаря их «предметным» коррелятам (Gegenst?ndlichen) - разграничивается многообразие актов сознания с их специфической интенциональностью. Сложность описания вытекает не только из переплетения этих коррелятов, но и из загроможденное™ языка предшествующими употреблениями - либо глубоко традиционными, как, например, использование термина Vorstellung, к сожалению, упорно переводимого на французский как «представление» (repr?sentation), либо навязанными современными дискуссиями. Таким образом, слово Vorstellung, прочно вошедшее в употребление уже со времен Канта, объединяло в себе все корреляты отличных от суждения актов - ощущения, интуиции: феноменология разума, над проектом которой Гуссерль постоянно работал, не могла поэтому обойтись без них. Однако сравнение с восприятием и всеми другими чувственно-интуитивными актами сулило более обнадеживающий результат. Именно это сравнение Гуссерль взял на вооружение: оно требовало выделять среди многообразия «модусов презентации» какой-либо вещи восприятием конституирующее «простое и чистое представление», Gegenw?rtigung, а все другие акты относить в рубрику презентификации, Vergegenw?rtigung. (Этот термин переводят также как ре-презентация (re-pr?sentation) с риском смешать ее с представлением (repr?sentation, Vorstellung).

Название труда Гуссерля охватывает сферу феноменологии интуитивных презентификации. Мы видим, где здесь возможно пересечение с феноменологией воспоминания: последнее есть своего рода интуитивная презентификация, имеющая дело со временем. Зачастую Гуссерль называет свою программу «феноменологией восприятия, Bild., Phantasie, времени, вещи (Ding)», феноменологией, которую еще предстоит создавать. То, что в качестве ориентира берутся восприятие и способ его презентации, не должно преждевременно наводить на мысль о некой «метафизике присут-

74

Глава 1. Память и воображение

ствия»: речь идет о презентации какой-либо вещи благодаря характерному для нее свойству интуитивности. Во всех рукописных текстах этого тома также речь идет о предметных модусах, которым, как и восприятию, присуща интуитивность, но они отличаются от восприятия тем, что не презентируют свой объект. В этом их общая черта. Различия приходят потом. Что касается места воспоминания в этой картине, оно остается частично детерминированным до тех пор, пока не установлена его связь с сознанием времени; однако эта связь может осуществляться на уровне изучения удержания и вторичного воспоминания, которым еще свойственно предметное измерение. Тогда надо будет сопоставить, как того требует Гуссерль, рукописи, собранные в X томе, то есть «Внутреннее сознание времени», и рукописи XXIII тома «Гуссерлианы». В последнем важно родство с другими модальностями презентификации. Цель нашего анализа на этой стадии - отношение между воспоминанием и образом, причем наше слово «образ» охватывает ту же область, что и Vergegenw?rtigung Гуссерля. Но разве не похоже это на случай с греческим eik?n и его распрями с phantasia ? Мы вновь обнаруживаем их в отношении между Bilan Phantasie. А воспоминание имеет много общего с данными двумя модальностями, как того требовало бы гуссерлевское перечисление в приведенном выше названии, к которому следует добавить «ожидание» (Erwartung), поместив его рядом с воспоминанием, но в крайней оппозиции к спектру временных презентаций, что следует из рукописей, посвященных времени.

Когда Гуссерль говорит о Bild, он имеет в виду презентификации, которые изображают вещь косвенно: портреты, картины, статуи, фотографии и т.п. Аристотель был инициатором этой феноменологии, отмечая, что картину, рисунок можно рассматривать либо как ныне существующий образ, либо как образ, обозначающий ирреальную или отсутствующую вещь45. В весьма неточном повседневном языке в этом случае в равной мере употребляется как слово «образ», так и слово «представление», но порой делается уточнение - ставится вопрос о том, что эта картина представляет, образом чего или кого она является. Тогда слово Bild можно было бы переводить как «изображение» - следуя глаголу «изображать» (d?peindre).

45 Это можно найти в переводе Анри Дюссора, сверенном Жераром Гра-нелем с «Le?ons sur la conscience intime du temps» (1905-1928). Опираясь на оригинал этого текста, Р. Вернет снабдил предисловием и издал работы, дополняющие «Лекции» 1905 г. под названием: «Zur Ph?nomenologie des inneren ^eitbewusstsein (1893-1917)». Husserliana X, Hambourg, Meiner, 1985.

75

Часть первая. О памяти и припоминании

Когда Гуссерль говорит о Phantasie, он имеет в виду фей, ангелов, дьяволов из легенд: речь идет о вымысле (в некоторых текстах употребляется слово Fiktum, фикция). Впрочем, Гуссерля они интересуют в их связи со спонтанностью, присущей вере (belief, часто говорит он, отдавая дань великой англоязычной традиции).

Феноменология воспоминания присутствует во всех этих различениях и ответвлениях. Однако предложенные примеры не должны уводить от сущностного, эйдетического, изучения. И нескончаемые исследования Гуссерля свидетельствуют о том, как трудно обеспечить устойчивость значений, которые постоянно накладываются друг на друга.

Именно различение между Bildn Phantasie создавало для него сложности с самого начала (1898-1906) - то есть со времени написания «Логических исследований», в контексте теории суждения и новой теории значений, что выдвигает на первый план вопрос об интуитивности под названием Erf?hlung, «исполнения» интенций означивания. Позже, во время написания «Идей», на первый план - по сравнению с позициональным характером восприятия - выйдет модальность нейтральности, свойственная Phantasie. Таким образом, косвенно встанет вопрос об осуществляемой с помощью различных представлений индивидуации какой-либо вещи, как если бы интуитивность периодически занимала верхнюю ступень на лестнице познания. В другие моменты вызывает удивление как раз крайнее удаление Phantasie от презентации в плоти и крови. Тогда Phantasie стремится полностью занять место того, что на английском языке обозначается словом idea*, противоположным слову impression** в его употреблении английскими эмпириками. Так что речь уже идет не только о дьявольщине, а также о поэтическом или каком-либо другом вымысле. Именно эта не-пре-зентирующая интуитивность устанавливает границы поля исследования. Рискнем ли мы безмятежно говорить о фантазии, о фантастическом, как это делали греки? (Вопрос о том, писать ли «phantaisie» или «fantasie», остается тогда открытым.) В феноменологии воспоминания важно то, что временная отметка удержания может присоединяться к фантазии, предварительно возведенной в жанр, общий для всех не-презентаций. Но слово Vorstellung сохраняется, когда акцент делается на интуитивности, общей для презентации и презентифи-кации в сфере феноменологической логики значений. К одной ли только Phantasie следует тогда относить временные характеристики

Идея (англ.}. ** Впечатление (англ.).

76

Глава 1. Память и воображение

удержания и вторичного воспоминания? Да, если акцент делается на не-презентации. Нет, если акцент в случае вторичного воспоминания делается на воспроизведении: тогда вырисовывается родство с ВЩ который, помимо приведенных выше примеров, охватывает все поле «изображенного» (das Abgebildete), то есть косвенной пре-зентификации, основанной на самой представленной вещи. А если акцент ставится на «вере в привязанность к воспоминанию» (Seinsglaube an das Erinnerte), тогда противоположность между воспоминанием и фантазией становится абсолютной: фантазии в настоящем недостает «как если бы» воспроизведенного прошлого. Зато родство с «изображенным» предстает более непосредственным, как в случае, когда мы узнаем на фотографии дорогое нам существо. «Вспомненное» опирается тогда на «изображенное». Именно с этой игрой сходства и несходства Гуссерль не перестанет бороться46; единственно постоянной останется тема интуитивных презентификаций, но делается оговорка о свойственной им переплетенности с концептуальными модальностями представления вообще; эта тема включает в себя презентации и не-презентации, следовательно, тотальность объективирующих «схватываний», и оставляет вне себя только жизненные и аффективные практики, правда, как предполагается, построенные на этих схватываниях.

Поле исследования без конца то расширяется вплоть до всех Auffassungen (восприятий), то сужается до бесконечных разветвлений презентификаций или вторичных презентаций. Тогда начинается игра между вспомненным, вымышленным (Fictum) и изображенным (Abgebildete) на фоне глобального противостояния восприятию, объект которого сам себя презентирует (Selbstgegenw?rtige} непосредственным образом; изображенное благодаря своему косвенному характеру берет верх над тем, что скрыто; физический образ (Bild)

46 Текст из: Husserliana VIII «Erste Philosophie» (1923-1924)», снабженный введением и изданный Р. Боэмом (La Haye, Nijhoff, 1959), свидетельствует о растерянности Гуссерля, столкнувшегося с поразительным переплетением рассматриваемых феноменов: «С виду воспоминание презентифицирует просто вспоминаемое прошлое, ожидание - ожидаемое будущее, «изображение» (Abbildung) - изображаемый предмет, фантазия - «вымышленное» (Fiktum); таким же образом восприятие нацелено на воспринятое. На деле всё происходит не так» (op. cit., p. 130; trad. P. Ricoeur). Это не единственный раз, когда Гуссерль признает свою ошибку. Реймонд Кэссес, превосходный знаток гуссерлевских работ в целом, указал мне страницы в: Husserliana XXIV. Einleitung in die Logique und Erkenntnistheorie Vorlesungen (1906-1907) (текст снабжен введением и издан У. Меллем - Dordrecht, Boston, Londres, Nijhoff, 1984), посвященные «различию между фантазийным сознанием и первичным воспоминанием» (S. 255-258) и «аналогиям» между двумя видами презентификаций. Речь всюду идет о временных объектах, включающих в себя «временное протяжение».

77

Часть первая. О памяти и припоминании

выступает в качестве опоры. В таком случае линия раздела проходит между образом (Bild) и вещью (Sache в смысле res, pragmatcf)\ вещь, о которой идет речь, не является пространственной вещью (Ding).

Однако если воспоминание есть образ в этом смысле, то оно обладает позициональным измерением, что в данном отношении сближает его с восприятием. На другом языке, на котором изъясняюсь я, речь пойдет о «бывшести» вспомненного прошлого как о том, что действительно имело место в прошлом, этом последнем референте акта воспоминания. В таком случае с точки зрения феноменологии на первый план выступит разрыв между ирреальным и реальным (будь оно настоящим, прошедшим или будущим). В то время как воображение может иметь дело с вымышленными сущностями, коль скоро оно не изображает реальное, а добровольно удаляется от него, воспоминание полагает вещи прошлого; в то время как изображенное имеет опору в презентации как презентации косвенной, вымысел и выдумка коренным образом находятся вне представления. Однако если принять во внимание разнообразие точек зрения, с позиции которых описываются феномены, и изменчивость протяженности, признаваемой за этими феноменологическими видами, то «сознание Bild» и «сознание Phantasie», будучи равными, могут по очереди отделяться друг от друга, чтобы противостоять друг другу, либо взаимно включаться в тот или иной смысл в зависимости от места, которое признается за ними в поле интуитивных презентификаций: всего места или части места. (Случается, Гуссерль прибегает к существительному Phantasma для обозначения этих опор, используемых при операции «изображения» (depiction), вовлекая, таким образом, саму Phantasie в сферу «изображения» Bild41.)

Именно эта обширная проблематика презентификаций будет потеснена в третьем разделе «Лекций по феноменологии внутреннего сознания времени». В то же время противостояние между презентацией и презентификацией продолжается и внутри предметного поля коррелятов интенционального сознания, равно как и различение между первичным воспоминанием и воспоминанием вторичным, этими вреГменными вариантами презентификаций, «превращения в настоящее» того, что не являет себя как настоящее в смысле презентирования. Подобные исследования, исходящие из воспоминания, а уже не из Bild или Phantasie, увеличивают сложность вещей. Как прошлая, вспомненная вещь была бы

* Вещь, предмет (греч.)

47 HUA XXIII, Beilage XIII, op. cit., p. 168sq.

78

Глава 1. Память и воображение

чистой Phantasie**, но как данная заново она представляет воспоминание в качестве модификации sui generis* восприятия49; в этом втором аспекте Phantasie привела бы «в подвешенное состояние» (aufgehobene)^ воспоминание, которое в силу этого стало бы более ординарным, чем нечто вымышленное. Таким образом, мы имели бы последовательность: восприятие, воспоминание, вымысел. Итак, порог неактуальности между воспоминанием и фантазией пройден, феноменология воспоминания должна поэтому освободиться от опеки фантазии, фантастического, отмеченных знаком неактуальности, нейтральности. Таким образом, ссылаться на нейтральность, чтобы определить фантастическое по отношению к тому, что вспомнено, как это происходит в § 111 «Идей-I», значит обращаться к вере; уверенности, общей для ряда: восприятие, воспоминание, ожидание, - противостоят модусы неуверенности, такие как «принятие» (Aufnahme}, «предчувствие» (Ahnung)', эти модальности принадлежат к тому же циклу, что и «принятие позиции» (Stellungnahmungeh), общему для всех модальностей неактуального, нейтрального.

Линия раздела, следовательно, проходит вдоль разлома между презентацией и презентификацией. Воспоминание есть специфическая модификация презентации, по меньшей мере как первичное воспоминание, или удержание, что подтверждается в первых разделах лекций 1905 г. Здесь «Гуссерлиана XXIII» и «Гуссерлиа-на X» пересекаются, поскольку акцент прежде всего делается на модусе осуществления (или исполнения, Vollzug), отделяющем репродуцирование от продуцирования, неактуальность от актуальности, не-полагание от полагания. Любая возможность смешения воспоминания с образом в том его смысле, который приписывается термину Bild, отныне исключается. Всё разыгрывается на сцене «предметного» коррелята вопрошаемых переживаний.

В «Идеях-I», вопреки идеалистическому повороту, осуществленному философией сознания, будет использоваться тот же язык при описании того, «как осуществляются» интуитивные модальности, понятые как презентификация51. В текстах, следующих за «Идеями-I», критерий позициональности будет все упрочиваться:

48 HUA XXIII, n 4, p. 218sq (1908). В своем роде, своеобразный (лат.).

49 HUA XXIII, п. 6, p. 241sq.

50 HUA XXIII, p. 245.

51 HUA X соединяет Ideen I, § 36sq и HUA XXIII, n 9, исследуя с позиции осуществления операцию, создающую фантазию, и отличие фантазии от воспоминания. «Тетически немодифицированная интенциональность» воспоминания препятствует какому бы то ни было смешению с фантазией: коррелятом последней является «чистая возможность» модальности (HUA XXIII, р. 359).

79

Часть первая. О памяти и припоминании

воспоминание принадлежит «миру опыта», если сравнивать его с «мирами фантазии», ирреального. Первичным является общий мир (еще не говорится о том, на основании какого интерсубъективного опосредования), вторичный мир полностью «свободен», его горизонт абсолютно «недетерминирован». Следовательно, их в принципе нельзя смешивать, спутывать, как бы сложны ни были отношения между Fiktum и возможностью, включая их несводимость друг к другу. Феноменология, внимательная к эйдетическим отличиям, никогда не забывала об их различении.

Если бы надо было охарактеризовать разницу в подходах между развитием мысли в «Гуссерлиане X» (которое дублирует ход мысли в первом разделе «Лекций о внутреннем сознании времени» 1905 г.), и рассуждениями в работе «Фантазия, образное сознание, память», то можно было бы сказать, что в последней работе акцент делается на различиях между членами семейства презентификаций, а значит, и модификаций, затрагивающих презентации «предметного» коррелята, в то время как в «Лекциях» 1905 г. акцент делается на временных модальностях, свойственных тому виду презентификаций, каковыми являются воспоминания. В этом отношении знаменательно, что в анализе «Гуссерлианы XXIII» ключевое понятие презентации (Gegenw?rtigung) остается отличным от понятия временного настоящего, так что тема «теперь» (Jetzt) без ущерба отсутствует в предметном анализе воспоминания. Не следует ли отсюда, что нельзя отделять настоящее, «теперь» - понятие, с которым сообразуется рад временных указателей, - от идеи презентации, на которую опираются варианты презентификаций? И если ыэта гипотеза прочтения подтверждается, не существует ли в таком случае родства между воспоминанием и образом внутри большого семейства презентификаций, что ретроспективно позволило мне сменить тему рассмотрения и остановиться на предметном моменте движения, ведущего все содержание «Лекций» 1905 г. к проблеме самоконституирования потока сознания? В ходе возврата к себе будет осуществляться переход от интенциональности ad extra, так называемой поперечной, о которой речь идет в феноменологии воспоминания, к интенциональности ad intra, продольной, превалирующей в само-конституировании потока сознания. Таким образом, мы восстановим нить феноменологии памяти, прерванную в третьей главе.

В конце этого путешествия, совершенного в обществе Гуссерля по запутанному лабиринту, затрудняющему странствование, следует признать, что пройдена лишь половина пути к осмыслению путаницы, осложняющей сравнение образа и воспоминания.

80