Часть 6.

\

217 на 436? Никто не станет пытаться сосчитать это без ка-

рандаша и бумаги, разве только из упрямства. Счет на бумаге

выполняет не одну полезную функцию; он обеспечивает на-

дежное сохранение промежуточных результатов, но, кроме то-

го, сами символы служат ориентирами; как только ваши глаза

и пальцы достигают каждой следующей строчки, эти ориенти-

ры подсказывают вам, каким должен быть следующий шаг в

этой хорошо изученной процедуре. (Если вы сомневаетесь в

этой второй функции, просто попробуйте перемножить много-

значные числа, записывая промежуточные результаты на раз-

ных кусочках бумаги, размещая их в нестандартном порядке, а

не выстраивая в столбик, как это принято.) Мы, грегорийские

создания, пользуемся благами буквально тысяч таких полезных

приемов, изобретенных другими в смутных глубинах истории

или предыстории и переданных нам по магистралям культуры,

а не по тропкам генетической наследственности. Благодаря

этому культурному наследию мы учимся тому, как распро-

странять наши мысли в мир, где мы можем найти наиболее

оптимальное использование нашим превосходно сконструиро-

ванным врожденным способностям к слежению и распознава-

нию образов.

Произвести такое изменение в мире не означает просто

разгрузить память. Также это может позволить агенту пустить

в ход какой-нибудь когнитивный талант, который иначе ос-

тался бы без применения, ибо подготавливаются специальные

ресурсы для него - в простейшем случае непреднамеренно.

Робототехник Филипп Госьер (1994) недавно предложил яркую

иллюстрацию этой возможности с помощью крошечных робо-

тов, которые сначала изменяют окружающую их среду, а затем

под воздействием новой (созданной ими) среды изменяется их

собственный поведенческий репертуар. Эти роботы являются

движущимися средствами Брайтенберга в реальном воплоще-

нии, и их создатель, робототехник Франческо Мондада, назвал

их Кеперас (итальянское название для жуков-скарабеев). По

размеру они немного меньше хоккейной шайбы, а передвига-

ются с помощью двух маленьких колес и ролика. У роботов

имеется очень простая система зрения - только два или три

фотоэлемента, связанных с колесами таким образом, что по-

ступающие от них сигналы позволяют роботам избегать столк-

145

новений со стенками, огораживающими их мир, расположен-

ный на поверхности стола. Можно сказать, что эти роботы

снабжены врожденной способностью избегать стен, основыва-

ясь на видеосигналах. По всему столу разбросаны небольшие

передвигаемые колышки (в виде деревянных цилиндров), и

благодаря своей врожденной системе зрения роботы могут

огибать эти легковесные препятствия, но когда роботы проез-

жают мимо них, проволочные крючки на их спинах обычно

зацепляются за колышки. Роботы беспорядочно носятся по по-

верхности стола, непреднамеренно цепляя за собой колышки, а

затем оставляя их там, где они отцепляются из-за резкого по-

ворота робота. (См. рис. 5.2) Со временем эти столкновения

приводят к новому размещению колышков в окружающей сре-

де, и, если два или более колышков оказываются рядом друг с

другом, они образуют группу, которую впоследствии роботы

«ошибочно принимают» за участок стены и поэтому пытаются

обогнуть. Быстро и без дополнительных указаний со стороны

«центрального штаба», роботы выстраивают в ряд все колыш-

ки, прежде разбросанные в их окружающей среде, организуя

последнюю как серию соединенных между собой стен. Беспо-

рядочно перемещаясь в изначально неупорядоченной среде,

Кеперас сначала структурируют эту среду, придавая ей вид

лабиринта, а затем под эту структуру подстраивают свое соб-

ственное поведение; они начинают перемещаться вдоль стен.

Рис. 5.2

Роботы Филиппа Госьера

стена колышки «стена»

О / ч о о о

9

146

Вряд ли можно представить себе более простой пример

тактики, которая в своих совершенных вариантах предпола-

гает составление диаграмм и построение моделей. Почему мы

вообще чертим диаграммы, например на классной доске или (в

прошлые времена) на дне пещеры? Мы делаем это, потому что,

представляя информацию в новом формате, мы делаем ее дос-

тупной для того или иного специализированного способа вос-

приятия.

Попперовские создания - и их разновидность, грегорий-

ские создания, - живут в окружающей среде, которую можно

приблизительно разделить на две части: «внешнюю» и «внут-

реннюю». Обитателей «внутренней» среды отличает не столько

то, по какую сторону кожи они находятся (как отметил Б.Ф.

Скиннер [Skinner 1964, р. 84], «Кожа не так уж и важна в ка-

честве границы»), сколько то, что они являются мобильными и

поэтому во многом вездесущими, а, как следствие, более

управляемыми и лучше известными, и, стало быть, они с боль-

шей вероятностью, сконструированы ради пользы агента. (Как

мы отмечали во второй главе, списку покупок на клочке бума-

ги значение придается точно так лее, как и списку покупок,

запомненному в уме.) «Внешняя» среда меняется многими

трудно отслеживаемыми способами и в основном географиче-

ски располагается вне организма. (Ограниченность географи-

ческого критерия при проведении этого различия нигде не

проявляется столь ярко, как в случае антигенов, злостных за-

хватчиков извне, и антител, преданных внутренних защитни-

ков: и те и другие смешиваются с дружественными силами,

например с бактериями в вашем кишечнике, деятельность ко-

торых обеспечивает ваше существование, а также с безучаст-

ными наблюдателями - массой микроскопических агентов,

населяющих ваше тело.) Мобильное знание попперовского соз-

дания о мире должно включать в качестве очень небольшой

своей части знание (знание-как) о вездесущей части своего

мира, т.е. о себе самом.. Конечно, попперовское создание долж-

но знать, какие конечности принадлежат ему и в какой рот

класть пишу, но оно также в какой-то мере должно знать и то,

что касается его собственного мозга. И как оно это делает? Ис-

пользуя те же самые старые методы: размещая ориентиры и

Метки там, где они придутся кстати! К числу ресурсов, кото-

147

рыми агент должен управлять под прессом времени, принад-

лежат и ресурсы его собственной нервной системы. Этому зна-

нию о себе не нужно быть представленным явным образом, по

крайней мере, не в большей мере, чем в этом нуждается муд-

рость, которой обладает неспособное мыслить создание. Оно

может быть просто встроенным «знанием-как», но при этом

принципиально важным знанием о том, как манипулировать

этой удивительно послушной и относительно устойчивой ча-

стью мира, которой являешься ты сам.

Вам нужны подобные усовершенствования ваших внут-

ренних ресурсов для того, чтобы упростить себе жизнь, чтобы

делать многие вещи лучше и быстрее - время всегда драго-

ценно - при имеющихся у вас способностях. Повторяю, нет

смысла создавать внутренний символ как некий инструмент

для самоконтроля, если, обратив на него свой «внутренний

взор», вы не можете вспомнить, зачем вы его создали. Манипу-

лируемость системы указателей, ориентиров, меток, символов

и других средств напоминания зависит от того, насколько ус-

тойчивы ваши врожденные способности к отслеживанию и

повторной идентификации, обеспечивающие вас резервными,

многорежимными способами доступа к вашим инструментам.

Для ваших врожденных методов управления ресурсами не су-

ществует различия между тем, что находится вовне и внутри.

У грегорийских созданий, таких как мы, представления

свойств и вещей, существующих в мире (внешнем или внут-

реннем), сами становятся полноправ-ными объектами, т.е. тем,

чем можно манипулировать, что можно отслеживать, переме-

щать, накапливать, выстраивать в ряд, изучать, перемеши-

вать, упорядочивать, а также использовать иными способами.

В своей книге «О фотографии» (1977) литературный критик

Сьюзан Зонтаг указывает, что изобретение скоростной фото-

съемки было революционным техническим достижением для

науки, так как впервые люди получили возможность исследо-

вать сложные явления не в режиме реального времени, а в

наиболее удобном для них временном режиме, т.е. не торопясь,

методично, с многократными повторами анализируя отпечат-

ки, сделанные с этих сложных явлений. Как отмечалось в главе

3, от природы наше сознание приспособлено иметь дело только

с изменениями, протекающими с определенной скоростью. Со-

148

бытия, происходящие быстрее или медленнее, просто невиди-

мы для нас. Фотография была техническим изобретением, ко-

торое сопровождалось огромным ростом наших познаватель-

ных возможностей, позволив нам представлять интересующие

нас события в формате и темпе, приспособленном к нашим ор-

ганам чувств.

До того как появились фотоаппараты и скоростная съемка,

существовало множество приемов наблюдения и записи, кото-

рые позволяли ученому оставить извлеченные прямо из мира

данные для последующего анализа в удобное время. Совер-

шенные диаграммы и иллюстрации, созданные за несколько ве-

ков истории науки, свидетельствуют о силе этих методов, но в

фотоаппарате есть нечто особенное: он «туп». Для того чтобы

«схватить» данные, представленные затем в его снимках, ему не

нужно понимать предмет так, как его должен понимать худож-

ник или иллюстратор. Таким образом, фотоаппарат передает в

неотредактированном, беспримесном и объективном виде ва-

риант представления реальности тому, кто способен проанали-

зировать и в конечном счете понять рассматриваемое явление.

Это механическое отображение сложных данных в более про-

стой, естественный или удобный для пользователя формат яв-

ляется, как мы видели, признаком возросшего интеллекта.

Но вместе с фотоаппаратом и огромным количеством по-

лучаемых с его помощью снимков, пришла и проблема ресур-

сов: нужно было ставить метки на сами фотографии. Едва ли

имеет смысл снимать интересующее вас событие на фотоплен-

ку, если вы не можете вспомнить, какой среди тысячи сним-

ков, разбросанных перед вами, представляет интересующее

вас событие. Эта «проблема соответствия» не встает, как мы

видели, в случае более простых и непосредственных вариантов

слежения, но часто следует заплатить цену за ее решение; этот

способ может окупиться (время - деньги) в тех случаях, когда

он позволяет проводить опосредованное слежение за важными

вещами, за которыми невозможно следить напрямую. Вспом-

ните о блестящем приеме - накалывать цветные булавки на

карту, чтобы отметить место, где происходило каждое из мно-

гочисленных событий, которые мы пытаемся понять. Мы мо-

жем обнаружить источник эпидемии, увидев -- увидев благо-

даря цветовым кодам, - что все однородные случаи выстраи-

149

ваются на карте вдоль того или иного не замеченного или даже

прежде не зафиксированного объекта - водопроводной маги-

страли, сточной трубы или, быть может, маршрута почтальона.

Тайное логово серийного убийцы можно иногда обнаружить -

это своего рода «виллентаксис»3, - определяя географический

центр, вокруг которого распределяются его нападения. Ради-

кальные улучшения во всех видах наших исследований, от

стратегий добывания пищи в эпоху охоты и собирательства до

современных исследований, проводимых полицией, литера-

турными критиками и физиками, в основном обязаны своим

появлением бурному росту наших технологий представления

данных.

Мы храним «указатели» и «индексы» у себя в голове, а как

можно большее количество фактических данных оставляем во

внешнем мире - в наших записных книжках, библиотеках,

тетрадях, компьютерах и, по сути, в кругу наших друзей и

коллег. Человеческое сознание не только не ограничивается

мозгом, но оно лишилось бы многих своих способностей, если

бы эти внешние инструменты были устранены, по крайней ме-

ре, стало бы столь лее беспомощным, как и близорукие люди,

когда у них отбирают очки. Чем больше данных и приемов вы

выгружаете вовне, тем более зависимым вы становитесь от

этой периферии; вместе с тем, чем ближе вы знакомитесь с

периферийными объектами во время манипулирования с ни-

ми, тем уверенней вы можете обходиться без них, «закачивая»

задачи обратно себе в голову и решая их в уме, натренирован-

ном внешней практикой. (Можете ли вы мысленно располо-

жить слова этой фразы в алфавитном порядке?)

Особенно богатым источником новых техник представле-

ния данных является выработанная нами - и только нами -

привычка осознанно подстраивать найти новые задачи под

старые механизмы решения. Возьмите, к примеру, огромное

множество различных методов, позволяющих рассуждать о

времени, на самом деле, рассуждая о пространстве (Jaynes,

1976). У нас есть масса традиционных способов отображать

прошлое, настоящее и будущее, до и после, раньше и позже -

3 От английского снова «villain», которое означает «злодей», «негодяй»/

«преступник». - Прим. ред.

150

различия, фактически невидимые в первозданной природе,

представляя их как левое и правое, верх и низ, движения по

часовой стрелке и против часовой стрелки. Для большинства

из нас понедельник располагается левее вторника, а четыре

часа дня или ночи (согласно ценной конвенции, которая, к со-

жалению, исчезает из нашей культуры) размещается справа

под тремя часами. Наше опространствование времени на этом

не заканчивается. В науке, в частности, оно принимает форму

графиков, которые сегодня стали привычным способом схема-

тичного представления времени практически для всех образо-

ванных людей. (Возьмите доходы, температуру или громкость

вашей стереосистемы, изменяющиеся слева направо с течени-

ем времени.) Мы используем наше чувство пространства для

того, чтобы видеть ход времени (обычно, согласно стандарт-

ной конвенции, слева направо, за исключением диаграмм,

представляющих процесс эволюции, в которых более ранние

эпохи часто изображаются внизу, а сегодня - сверху). Как по-

казывают эти примеры (отсутствие здесь рисунков неслучай-

но), наша способность представлять такие диаграммы, когда

нас на словах просят об этом, сама является ценной грегорий-

ской способностью, имеющей разнообразное применение. Эта

способность представлять диаграммы паразитирует на нашей

способности рисовать и видеть их, выгружая их, по крайней

мере на время, в окружающий мир.

Благодаря нашему подкрепленному вспомогательными

средствами воображению мы можем формулировать метафи-

зические возможности, иначе не поддающиеся определению и

наблюдению, как, например, случай с приносящей удачу мо-

неткой Эми, рассмотренный в конце четвертой главы. Нам

нужно уметь представлять себе траекторию, которую иначе

нельзя увидеть и которая связывает подлинную Эми из вче-

рашнего дня с одной из монеток в куче - нам нужно нарисо-

вать ее «мысленно». Без таких вспомогательных визуальных

средств, внутренних либо внешних, нам будет крайне трудно

следить за этими метафизическими рассуждениями, не говоря

уже о том, чтобы вносить в них свой вклад. (Не означает ли

это, что слепорожденный человек не может участвовать в ме-

тафизических обсуждениях? Нет, так как слепые создают свои

собственные методы пространственного воображения, связан-

151

ные, как и у зрячих людей, с тем или иным отслеживанием

движущихся в пространстве, одна за другой, вещей. Но инте-

ресным является другой вопрос: какие различия, если таковые

имеются, можно найти в стиле абстрактного мышления, ус-

ваиваемого теми, кто родился слепым или глухим.) Вооружен-

ные этими орудиями ума, мы склонны забывать, что наш, образ

мыслей о мире не является единственно возможным и, в част-

ности, не является необходимой предпосылкой успешного взаи-

модействия с миром. Вероятно, сначала кажется очевидным,

что поскольку собаки, дельфины и летучие мыши проявляют

такую разумность, они должны обладать понятиями, более или

менее похожими на найти, но по размышлении это вовсе не

столь очевидно. На большинство вопросов об онтологии и эпи-

стемологии других созданий, вопросов, которые мы поставили с

нашей эволюционной точки зрения, пока еще нет ответов, и эти

ответы, без сомнения, будут неожиданными. Мы предприняли

только первый шаг: мы усмотрели некоторые возможности для

исследования, которые раньше упускали из виду.

Среди всех орудий ума, которыми мы снабжаем наш мозг

из кладовых культуры, естественно, нет более важного, чем

слова - сначала устные, затем письменные. Слова делают нас

более разумными, облегчая наше познание таким же образом

(только во много раз усиленными), каким метки и ориентиры

облегчают перемещение в мире для простых созданий. Пере-

движение в абстрактном многомерном мире идей просто не-

возможно без огромного количества перемещаемых и запоми-

наемых ориентиров, которые можно передавать, критиковать,

записывать и рассматривать с различных точек зрения. Важно

помнить, что речь и письмо - это два совершенно разных но-

вовведения, разделенных многими сотнями тысяч (а может

быть, и миллионов) лет, и каждое из них имеет свой отдельный

набор возможностей. Мы склонны рассматривать эти два яв-

ления вместе, особенно когда строим теории о мозге или соз-

нании. В большинстве работ, написанных о возможностях

«языка мысли» как среды для выполнения познавательных

операций, предполагается, что речь идет о письменном языке

мысли, т.е. «мозг записывает, а сознание считывает», как я

сформулировал несколько лет назад. Мы сможем лучше пред-

ставить, как появление языка способствовало значительному

152

эосту наших познавательных возможностей, если сосредото-

наше внимание на том, как и почему устный язык мысли

потомок нашего естественного публичного языка - может

хорошо работать.

Разговор с самим собой

If the untrained infant's mind is to Become an intelligent one,

it must acquire both discipline and initiative4.

Alan Turing

В истории создания сознания нет этапа более возвышенно-

го, более бурного, более значительного, чем изобретение языка.

Когда биологический вид Homo sapiens овладел этим изобрете-

нием, он совершил рывок, благодаря которому намного обог-

нал всех других животных в способности предвидеть и раз-

мышлять. Что верно для всего вида, то верно и для отдельного

индивида. В жизни индивида нет шага, открывающего больше

возможностей, нежели «научение» языку. Я должен взять это

слово в кавычки, так как мы уже начали понимать (благодаря

исследованиям лингвистов и психолингвистов), что дети во

многих отношениях генетически предрасположены к языку.

Как часто повторяет отец современной лингвистики Ноам

Хомский (допуская простительное преувеличение), птицам не

нужно учиться использовать свое оперение, а детям не нужно

учиться своему языку. Большая часть тяжелой работы по соз-

данию существа, использующего язык (или оперенье), была

проделана много эпох назад, и ее результат предоставляется

ребенку в виде врожденных способностей и предрасположен-

ностей, легко адаптируемых к местным требованиям лексики и

грамматики. Дети усваивают язык с поразительной скоростью,

выучивая в среднем по десятку новых слов в день в течение

нескольких лет, пока не достигнут юношеского возраста, и тог-

J

4 Чтобы ненатренированный разум ребенка стал развитым, он должен

обрести и дисциплину, и инициативу.

Алин Тыо/;/ш<',

153

да эта скорость резко падает. Они овладевают почти всеми

тонкостями грамматики до поступления в школу. Помимо мно-

гочисленных лингвистических взаимодействий с членами семьи

(и домашними животными) малыши часами занимаются тем,

что издают разнообразные звуки: сперва это лепет, потом пора-

зительная смесь из слов и бессмысленных слогов, произносимых

самым разным тоном - наставительным, успокаивающим,

объясняющим, упрашивающим, а со временем развивается

скрупулезное комментирование своих действий.

Дети любят говорить сами с собой. Какое это может иметь

отношение к их сознанию? Пока я не могу ответить на этот

вопрос, но у меня есть несколько теоретических предложений

относительно дальнейших исследований. Рассмотрим, что про-

исходит в начале языковой жизни любого ребенка. «Горячо!» -

говорит мать. «Не прикасайся к плите!» Пока еще ребенок не

должен знать, что значит «горячо», «прикасаться» или «плита», -

эти слова первоначально являются для него всего лишь звука-

ми, событиями, воспринимаемыми на слух, которые обладают

определенной качественностью, определенной привычностью

и запоминаются благодаря подражанию. Дети начинают вы-

зывать в памяти некий тип ситуации - приближение к плите

и удаление от нее, - который включает не только ситуации,

когда они, как правило, слышат определенный запрет, но

также ситуации, когда определенные звуки повторяются в

подражание. Сильно упрощая, давайте предположим, что ре-

бенок приобретает привычку говорить себе (вслух): «Горячо!»,

«Не прикасайся!», не имея никакого представления о том, что

значат эти слова, и озвучивая их просто как составную часть

упражнения, связанного с приближением к плите и удалением

от нее, а также, как своего рода мантру, которую можно про-

изнести и в любое другое время. В конце концов, детям нра-

вится повторять слова, которые они только что услышали, -

повторять их в соответствующей ситуации и вне ее, а также

выстраивать цепочки распознаваний и ассоциаций между

свойствами, воспринимаемыми на слух, и сопутствующими им

чувственными свойствами, внутренними состояниями и т.д.

Таково приблизительное описание процесса, который дол-

жен иметь продолжение. Этот процесс, возможно, послужил

причиной возникновения привычки, которую мы можем на-

154

звать полупонимаемым комментированием, своих действий.

Ребенок, изначально побуждаемый некоторыми яркими слухо-

выми ассоциациями, вызванными предостережениями роди-

телей, приобретает привычку добавлять звуковое сопровожде-

ние своим действиям - «комментировать» их. Сначала он бу-

дет произносить по большей части что-то «неразборчивое» -

бессмысленные фразы, составленные из напоминающих слова

звуков, и перемешанные с реальными словами, проговаривае-

мыми с большим чувством, но без понимания их смысла, и с

несколькими понимаемыми словами. Это будут псевдопрось-

бы, псевдозапреты, псевдопохвалы, псевдоописания, но все

они в конечном счете станут настоящими просьбами, запрета-

ми, похвалами и описаниями. Таким образом, привычка ис-

пользовать «метки» будет приобретена прежде, чем будут поня-

ты, хотя бы частично, сами эти метки.

Я предполагаю, что именно эти изначально «глупые» прие-

мы - простое навешивание меток в подходящих и неподхо-

дящих ситуациях - вскоре могли перерасти в привычку по-

новому представлять себе свои собственные состояния и дей-

ствия. По мере того как ребенок устанавливает больше ассо-

циативных связей между слуховыми процессами и процессами

артикуляции, с одной стороны, и структурами параллельно

протекающих процессов, с другой, в его памяти создаются

особые узлы. Слово может стать знакомым, даже не будучи по-

нятным. Именно эти опоры знакомого могли придавать метке

независимую идентичность внутри системы. Без такой неза-

висимости метки невидимы. Чтобы слово служило полезной,

манипулируемой меткой при усовершенствовании ресурсов

мозга, оно должно быть готовым закрепителем для искомых

ассоциаций, которые в какой-то мере уже установлены в сис-

теме. Кроме того, слова могут быть произвольными, и их произ-

вольность, по сути, отчасти объясняет их различимость: очень

мала опасность не заметить присутствия такой метки; она не

так легко сливается с окружением, как вмятина в углу коробки

для обуви. Она не скрывает того, что создана намеренно.

Привычка полупонимаемого комментирования своих дей-

ствий могла, по моему предположению, быть источником соз-

нательного создания меток в виде слов (или неразборчивых

слов или иных личных неологизмов), которое, в свою очередь,

155

могло привести к еще более эффективному приему - отбро-

сить все или большую часть слуховых и артикуляционных ас-

социаций и основываться лишь на оставшейся части ассо-

циаций (и возможных ассоциаций) в качестве опорных пунк-

тов. Я предполагаю, что ребенок может отказаться от озвучи-

ваний вслух и создать личные, не проговариваемые вслух не-

ологизмы в качестве меток для его собственных действий.

Мы можем воспринимать лингвистический объект как най-

денный (даже если мы случайно создали его сами, а не услыша-

ли от кого-нибудь еще) и сохранять его для дальнейшего анали-

за как нечто автономное. Эта наша способность основывается

на том, что мы можем повторно идентифицировать или распо-

знавать такого рода метку при разных обстоятельствах, а это,

в свою очередь, обусловливается наличием у метки некоторой

особенности (или особенностей), благодаря которой она запо-

минается, т.е. обусловливается ее внешним видом, независи-

мым от ее значения. Как только мы создали метки и приобрели

привычку навешивать их на переживаемые в опыте положе-

ния дел, мы создали новый класс объектов, которые сами могут

стать предметом всевозможных операций по распознаванию

образов, выстраиванию ассоциативных связей и т.д. Подобно

ученым, предающихся неторопливому ретроспективному анали-

зу фотографий, отснятых в разгар экспериментальной бата-

лии, мы можем размышлять над любыми структурами, кото-

рые мы выявляем в разнообразных помеченных нами и извле-

каемых из памяти «экспонатов».

По мере нашего развития наши метки становятся все более

совершенными, ясными, лучше артикулированными, и цель,

наконец, достигнута, когда мы приближаемся к почти волшеб-

ному совершенству, с которого мы начали, когда простого со-

зерцания представлений (данных) достаточно для того, чтобы

воскресить в памяти все соответствующие «уроки». Мы начи-

наем понимать те объекты, которые создали. Мы можем на-

звать эти созданные нами узловые точки в нашей памяти, эти

бледные тени произнесенных и услышанных слов понятиями.

Тогда понятие - это внутренняя метка, которая может вклю-

чать или не включать среди своих многочисленных ассоциаций

слуховые и артикуляционные особенности слова (публичного

или личного). Но слова, я полагаю, являются прототипами или

156

предшественниками понятий. Первыми понятиями, которыми

можно манипулировать, по моему предположению, являются

«озвученные» понятия, и только те понятия, которыми можно

манипулировать, могут стать для нас объектами тщательного

изучения.

В «Теэтете» Платон сравнивает память человека с большой

клеткой для птиц:

Сократ. Смотри же, может ли приобретший знание не иметь его?

Например, если кто-нибудь, наловив диких птиц, голубей или других,

стал бы кормить их дома, содержа в голубятне, ведь в известном

смысле можно было бы сказать, что он всегда ими обладает, посколь-

ку он их приобрел. Не так ли?

Теэтет. Да.

Сократ. В другом же смысле он не обладает ни одной [из пой-

манных] птиц, но лишь властен когда угодно подойти, поймать лю-

бую, подержать и снова отпустить, поскольку в домашней ограде он

сделал их ручными. И он может делать так столько раз, сколько ему

вздумается.5

Мастерство состоит в том, чтобы заполучить нужную птицу

тогда, когда она вам нужна. Как мы это делаем? Используя

специальные приемы. Мы строим сложные системы мнемони-

ческих связей - указателей, меток, горок и лестниц, крюков и

цепей. Мы совершенствуем наши ресурсы непрестанным i

вторением и исправлением, превращая наш мозг (и все свя-

занные с ним и имеющиеся у нас периферийные инструменты)

в гигантскую структурированную сеть знаний, необходимых

для выполнения действий. Пока нет никаких данных в i ользу

того, что какое-либо другое животное делает нечто подобное.

5 Платон. Собр. соч.: В 4 т. М, 1993. Т. 2. С 258.

ГЛАВА 6

НАШ РАЗУМ И Р АЗУМ ДРУГИХ

Once the child has learned the meaning of "why* and "because",

he has become a fully paid-up member of the human race.

Elaine Morgan. The Descent of the Child: Human Evolution from

a New Perspective. 1

Наше сознание, их психика

Сознание кажется менее загадочным, когда понятно, как

его можно было бы сложить из частей и как оно все еще на

этих частях основывается. Голое человеческое сознание - без

бумаги и карандаша, без речи, сопоставляемых записей и соз-

даваемых схем - это, прежде всего, нечто невиданное для нас.

Каждое человеческое сознание, на которое вы когда-либо обра-

щали внимание, включая, в частности, и ваше собственное,

рассматриваемое вами «изнутри», - это не только продукт есте-

ственного отбора, но и результат культурного переконструиро-

вания огромных масштабов. Легко понять, почему сознание

кажется загадочным тому, кто не имеет представления обо

всех его составляющих частях и о том, как они создавались.

Каждая часть имеет долгую историю своего конструирования,

иногда длиной в миллионы лет.

До того как появились мыслящие существа, существовали

создания, обладающие грубой «механической»2 интенциональ-

ностью; они были простыми устройствами слежения и распо-

знавания, не имевшими никакого представления о том, что

1 Как только ребенок усваивает значение «почему» и «потому что», он

становится полноценным членом человеческого рода.

Элэйн Морган, Происхождение ребенка: новая точка зрения на эволюцию чело-

века.

2 Слово «механический» (англ, «unthinking) »употреблено здесь в том

смысле, какой оно имеет в выражении «совершать действия механически»/

т.е. «не думая». - Прим, ред.

они делают и почему. Но они хорошо справлялись со своими

задачами. Эти устройства отслеживали объекты, почти без-

ошибочно реагируя на отклонения и повороты в их движении,

по большей части держа объекты «на прицеле» и очень редко

сбиваясь при выполнении своей задачи. Можно сказать, что на

протяжении гораздо больших отрезков времени конструкции

этих устройств также что-то отслеживали: не ускользающих

особей противоположного пола или добычу, а нечто абстракт-

ное - незакрепленные рациональные оснъвания своей дея-

тельности. С изменением окружающей среды изменялись и

конструкции устройств с учетом новых условий, продолжая

обеспечивать своих владельцев всем необходимым и не взва-

ливая на них бремя размышлений. Эти создания охотились, но

не думали, что они охотятся, спасались бегством, но не думали,

что спасаются бегством. У них было необходимое им знание-

как. Знание-как - это разновидность мудрости или полезной

информации, но не репрезентированное знание.

Затем некоторые создания начали совершенствовать ту

часть окружающей среды, которую было легче всего контроли-

ровать, расставляя метки как внутри, так и снаружи, выгру-

жая решение задач в мир и в другие части своего мозга. Они

начали создавать и использовать представления (данных), но

не знали, что делают это. Им и не нужно было это знать. Сле-

дует ли нам называть этот вид невольного использования

представлений «мышлением»? Если да, то мы должны были бы

признать, что эти создания мыслили, но не знали, что они

мыслят! Неосознаваемое мышление - любителям «парадок-

сальных» формулировок такое выражение могло бы понра-

виться, но будет правильней сказать, что это было разумное,

но машинальное поведение, так как оно было не только нереф-

лексивным, но и не рефлексируемым.

Мы, люди, совершаем многие разумные действия механи-

чески. Мы чистим зубы, завязываем шнурки на ботинках, ве-

дем автомобиль и далее отвечаем на вопросы не думая. Но

большинство этих наших действий отличаются от действий

Других созданий, потому что мы можем думать о них, а другие

создания не могут думать таким же образом о своих разумных,

Но машинальных действиях. Конечно, многие из наших меха-

нических действий, например вождение машины, мы можем

159

выполнять не думая только после долгого периода конструк-

тивных разработок, которые были полностью осознанными.

Как это достигается? Усовершенствования, которые мы вно-

сим в свой мозг, обучаясь языку, позволяют нам разбирать,

вспоминать, повторять, перепланировать наши действия, пре-

вращая тем самым мозг в нечто вроде эхокамеры, в которой

могут «зависать» и становиться самостоятельными объектами

процессы, иначе протекающие незамеченными. Те из них, ко-

торые остаются там дольше всего, приобретая в результате

влияние, мы называем нашими осознанными мыслями.

Мысленные содержания становятся осознанными не бла-

годаря попаданию в какую-то особую камеру в мозге и не бла-

годаря преобразованию в некую привилегированную и таин-

ственную сущность, но в результате победы в борьбе с другими

мысленными содержаниями за доминирование в управлении

поведением, а, следовательно, и за оказание долговременного

влияния - или, как мы неправильно говорим, за то, чтобы «ос-

таться в памяти». Поскольку лее мы разговариваем, а разговор

с самим собой - один из самых важных видов нашей деятель-

ности, то один из наиболее эффективных способов для мыс-

ленного содержания обрести влияние - это получить доступ к

управлению, основанному на использовании языка.

Обычно это предположение относительно человеческого

сознания встречают искренним недоумением, говоря пример-

но следующее: «Предполохшм, что все эти странные процессы

борьбы действительно протекают в моем мозге и осознанными

становятся, как вы говорите, просто те процессы, которые вы-

игрывают в этой борьбе. Как это делает их осознанными? Что

происходит помимо них и благодаря чему я о них знаю? Ибо, в

конце концов, объяснить надо именно мое сознание, как оно

известно мне с точки зрения первого лица!» Такие вопросы

свидетельствуют о глубоком заблуждении, ибо они предполага-

ют, что вы являетесь чем-то еще, помимо всей этой мозговой и

телесной активности - некоей картезианской res cogitans3.

Однако вы есть лишь организация всей этой борьбы между

множеством способностей и умений, развившихся у вашего

тела. Вы «автоматически» знаете об этих происходящих в ва-

3 Вещь мыслящая (лат.). - Прим. перев.

160

шем теле вещах, потому что если бы вы не знали, оно не было

бы вашим телом! (Вы можете надеть чужие перчатки, ошибоч-

но полагая, что они ваши, но вы не можете подписать договор

чужой рукой, ошибочно полагая, что она ваша, и вы не можете

поддаться чужой грусти или страху, ошибочно полагая, что

они ваши.)

Действия, о которых вы можете нам рассказать, а также

основания для их совершения являются вашими, потому что

вы создали их - и потому что они создали вас. Вы и есть тот

агент действия, о чьей жизни вы можете рассказать. Можете

рассказать нам, а можете и самому себе. Процесс самоописа-

ния начинается с раннего детства и с самого начала включает

в себя немалую долю фантазий. (Возьмите, к примеру, Снупи

из мультфильма «Peanuts», который сидит на своей собачьей

будке и представляет: «Вот ас Первой мировой войны летит на

бой».) Оно продолжается всю жизнь. (Возьмите, к примеру,

официанта, о котором говорит Жан-Поль Сартр при обсужде-

нии «самообмана» в «Бытии и ничто» и который целиком по-

глощен тем, чтобы соответствовать своему самоописанию как

официанта.) Именно это делаем мы. Именно это и есть мы.

Действительно ли психика других существ очень отличается

от человеческого сознания? Я хотел бы, чтобы вы представили

себе простой эксперимент, о котором, смею предположить, вы

никогда раньше не думали. Пожалуйста, представьте себе, дос-

таточно детально, человека в белом халате, который взбирается

вверх по веревке, держа в зубах красное пластмассовое ведро.

Вам будет несложно это представить. Молсет ли шимпанзе вы-

полнить такое же мысленное задание? Не знаю. Я выбрал в ка-

честве составных частей человека, веревку, подъем вверх, вед-

1Р°> зубы, т.е. привычные объекты в перцептуальном и поведен-

\ песком мире подопытного шимпанзе. Я уверен, что шимпанзе

Молсет не только воспринимать такие вещи, но и воспринимать

их как человека, ведро и т.д. Тогда я допускаю, что в некотором

минимальном смысле шимпанзе имеет понятие человека, ве-

ревки, ведра (но, вероятно, не имеет понятий лобстера, лимери-

Ка и юриста). Мой вопрос: Что может шимпанзе делать со свои-

ми понятиями? Еще во время Первой мировой войны немецкий

Психолог Вольфганг Кёлер поставил несколько знаменитых экс-

f Периментов с шимпанзе с тем, чтобы узнать, какого рода зада-

161

чи они могут решать с помощью мышления. Может ли шимпан-

зе сообразить и поставить несколько коробок в своей клетке

так, чтобы достать бананы, висящие на недосягаемой высоте

под потолком? Сходным образом, может ли он сообразить и свя-

зать две палки в одну, достаточно длинную для того, чтобы

сбить бананы на пол? Согласно общепринятому мнению шим-

панзе Кёлера справлялись с этими задачами, но на самом деле

действия животных не впечатляют; одни из них решили эти за-

дачи только после многочисленных попыток, другие же так и не

прозрели. Последующие исследования, включая и совсем не-

давние, проведенные гораздо более искусно, все лее не дали от-

вета на этот кажущийся простым вопрос о том, что могут ду-

мать шимпанзе, если их обеспечить всеми необходимыми под-

сказками. Но давайте предположим пока, что эксперименты

Кёлера, как это принято считать, на самом деле дали ответ на

этот вопрос, т.е. шимпанзе действительно может найти реше-

ние для простой задачи такого рода при условии, что составные

части решения находятся в поле его зрения и готовы для ис-

пользования - для манипулирования методом проб и ошибок.

Мой вопрос иной: может ли шимпанзе вспомнить состав-

ные части решения тогда, когда они отсутствуют и не напоми-

нают о себе своим видом? Поводом для выполнения вами рас-

сматриваемого упражнения послужило высказанное мной

предложение. Я уверен, что вы можете так же легко предло-

жить себе нечто подобное сами, а затем принять это предло-

жение, создавая таким образом во многом новые мысленные

образы. (К числу вещей, которые мы знаем о себе, относится и

то, что мы все очень любим занимать свое воображение де-

тальными картинами того, что соответствует нашим интере-

сам на данный момент.) В предыдущих главах я в общих чер-

тах описал, как работает психика животных, и из этого описа-

ния следует, что шимпанзе не могут выполнять подобные дей-

ствия. Они могли бы случайно как-то соединить вместе соот-

ветствующие понятия (их разновидность понятий), а затем им,

возможно, посчастливилось бы обратить внимание на какие-

либо интересные результаты, но даже это, я полагаю, находит-

ся за пределами их возможностей при манипулировании ре-

сурсами.

Эти вопросы о психике обезьян довольно просты, но никто

не знает на них ответов - пока. Нет ничего невозможного в

том, чтобы найти эти ответы, но разработать соответствующие

эксперименты непросто. Заметьте, что на эти вопросы нельзя

ответить, определив относительные размеры мозга животного

или даже измерив его когнитивные возможности (память, спо-

собность различения). Безусловно, мозг шимпанзе содержит

множество механизмов для хранения всей информации, необ-

ходимой в качестве сырья для выполнения подобного рода за-

даний; вопрос заключается в том, организованы ли эти меха-

низмы нужным образом, чтобы допускать такое использова-

ние. (У вас есть большой птичник и множество птиц; можете

ли вы заставить их летать строем?) Психику делает мощной и,

по сути, осознающей, не материал, из которого она состоит, и

не размер, а то, что она способна делать. Может ли она кон-

центрироваться? Может ли отвлекаться? Может ли вспоминать

прошедшие события? Может ли отслеживать несколько разных

вещей одновременно? Какие стороны своей собственной теку-

щей деятельности она может замечать и контролировать?

Когда будут даны ответы на такого рода вопросы, мы бу-

дем знать все необходимое о психике животного, чтобы ре-

шить важные нравственные проблемы. В этих ответах будет

содержаться все, что мы хотим знать о понятии сознания, за

исключением той идеи, «не выключен» ли, по недавнему выра-

жению одного автора, в таких созданиях «свет сознания». Не-

смотря на всю свою популярность, это плохая идея. Ей не

только не было дано определения или хотя бы разъяснения ни

одним из ее приверженцев; здесь просто нечего разъяснять

или определять. Ибо предположим, что мы ответили на все

прочие вопросы о психике некоего создания, и теперь некото-

рые философы утверждают, что мы все еще не знаем ответа на

самый главный вопрос, горит ли в нем свет сознания - да или

нет? Почему любой из двух ответов был бы важен? Мы должны

получить ответ на этот вопрос, прежде чем принимать всерь-

ез их вопрос.

Имеет ли собака понятие кошки? И да и нет. Каким бы

близким по экстенсионалу ни было «понятие» собаки о кошке к

вашему понятию (вы и собака выделяете одни и те же классы

объектов в качестве кошек и некошек), оно радикально отли-

162 163

чается в одном отношении: собака не может обдумывать свое

понятие. Она не может спросить себя, знает ли она, что такое

кошки; она не может поинтересоваться, являются ли коплен

животными; она не может пытаться отличить сущность кошки

от ее простых акциденций. Понятия в мире собаки не являют-

ся вещами в том же смысле, в каком являются кошки. В на-

шем лее мире понятия - это вещи, потому что у нас есть язык.

Белый медведь, в отличие от льва, компетентен в отношении

снега, так что в одном смысле белый медведь имеет понятие,

которого нет у льва, - понятие снега. Но ни одно млекопи-

тающее, лишенное языка, не может обладать понятием снега

так лее, как обладаем им мы, потому что такое млекопитающее

не способно рассматривать снег «в общем» или «сам по себе». Это

объясняется не той тривиальной причиной, что у него нет слова

(естественного языка) для снега; это объясняется тем, что без

естественного языка он не способен выдергивать понятия из

переплетений их коннекционистских гнезд и манипулировать

ими. Мы можем говорить об имплицитном или операциональ-

ном знании белого медведя о снеге (snow-how медведя), и мы

можем даже эмпирически исследовать экстенсионал его

«встроенного» понятия снега, но только помня о том, что само-

му белому медведю это понятие не подвластно.

«Может быть, он и не умеет говорить, но, конечно же, он

мыслит!» - одной из главных задач данной книги было пошат-

нуть вашу уверенность в этой привычной точке зрения. Воз-

можно, самой большой помехой для наших попыток выяснить

мыслительные способности животных является наша почти

непреодолимая привычка представлять, что животные сопро-

вождают свои умные действия потоком рефлексивного созна-

ния, в некотором роде подобного нашему. Это не означает, что

теперь мы знаем, что они не делают ничего подобного; скорее,

на начальном этапе наших исследований мы не доллшы пред-

полагать, что это имеет место. На философские и научные

рассуждения по этому вопросу значительное влияние оказала

классическая статья Томаса Нагеля «Каково это быть летучей

мышью?», вышедшая в 1974 г. Нас неправильно ориентирует

уже само ее название, побуждая не придавать значения всем

тем разнообразным способам, которыми летучие мыши (и дру-

гие животные) могут совершать свои искусные действия без

164

того, чтобы это «было как» что-то для них. Мы создадим для се-

бя непостижимую тайну, если не думая согласимся, что вопрос

Нагеля имеет смысл и мы знаем, о чем спрашиваем.

Каково это для птицы строить гнездо? Этот вопрос побуж-

дает вас представить себе, как вы строили бы гнездо, а затем

провести детальное сравнение. Но так как строительство гнезд

не является для вас привычным занятием, вы должны сперва

напомнить себе, каково это для вас делать что-то привычное.

Скажем, каково это для вас завязывать Шнурки на ботинках?

Иногда вы обращаете внимание на то, как делаете это; иногда

это делают ваши пальцы незаметно для вас, в то время как вы

думаете о других вещах. Поэтому вы можете предположить,

что, занимаясь постройкой гнезда, птица мечтает или строит

планы на будущий день. Возможно, но имеющиеся на сего-

дняшний день данные убедительно говорят о том, что птица не

снабжена всем необходимым для совершения подобных дейст-

вий. По сути, отмеченное вами различие - когда мы обращаем

внимание на совершаемое действие и когда выполняем его,

направив мысли на что-то другое, - вероятно, вообще не име-

ет аналога в случае птицы. Тот факт, что вы не могли бы по-

строить гнезда, не продумав тщательно и досконально, что вы

делаете и Почему, вовсе не является достаточным основанием

для предположения, что когда птица строит гнездо, она долж-

на по-птичьи думать о том, что она делает (по крайней мере,

когда строит свое первое гнездо, не владея в совершенстве

этим делом). Чем больше мы узнаем о том, как мозг участвует в

процессах, обеспечивающих выполнение искусных действий

его владельцами-животными, тей меньше эти процессы ка-

жутся похожими на мысли, которые, по нашим смутным пред-

I ставлениям, должны были бы в том участвовать. Это не озна-

чает, что наши мысли не являются процессами, протекающи-

ми в нашем мозге, или что они не играют ключевой роли в

управлении нашим поведением, как мы обычно это предпола-

гаем. Возмохшо, в конечном счете, некоторые процессы в на-

шем собственном человеческом мозге будут выделены как на-

ши сокровенные мысли, но тогда останется выяснить, зависят

ли мыслительные способности других биологических видов от

наличия у них такой же психической жизни, какая есть у нас.

165

Боль и страдания: что здесь важно

There is always a well-known solution to every

human problem - neat, plausible, and wrong.

H.L. Mencken. Prejudices, second series*.

Весьма утешительным завершением нашего повествования

были бы такие слова: «Таким обрг :ом, мы видим, что из наших

открытий следует, что у насекомых, рыб и рептилий вообще

отсутствует способность ощущать, они просто автоматы, но

амфибии, птицы и млекопитающие способны ощущать или

осознавать точно так же, как и мы! И (для протокола) челове-

ческий зародыш начинает ощущать между пятнадцатой и ше-

стнадцатой неделями». Такое ясное и правдоподобное решение

было бы для нас огромным облегчением в некоторых нравст-

венных вопросах, но пока ничего подобного утверждать нель-

зя, и нет оснований надеяться, что и в будущем это можно бу-

дет сделать. Вряд ли мы совершенно не заметили свойства

психического, которое имело бы принципиальное значение для

морали; рассмотренные лее нами свойства, видимо, появляют-

ся в эволюционной истории и в развитии индивидуальных ор-

ганизмов не просто постепенно, а несинхронно, непоследова-

тельно и вразнобой. Конечно, возможно, что дальнейшие иссле-

дования выявят не замеченную пока систему сходств и разли-

чий, которая действительно нас поразит, и мы впервые сможем

понять, где и почему природа провела разграничительную ли-

нию. Однако эта не та возможность, на которую стоит рассчи-

тывать, тем более, что мы даже не можем представить, каким

будет это открытие и почему оно поразит нас своей моральной

значимостью. (В равной мере мы могли бы вообразить, что в

один прекрасный день облака разойдутся и Бог напрямую воз-

4 Для любой человеческой проблемы всегда есть общеизвестное реше-

ние - ясное, правдоподобное и неверное.

Г. Л. Менкен, Предрассудки, выпуск второй

166

вестит нам, каких животных включить в узкий круг привиле-

гированных существ, а каких нет.)

Наше исследование видов психики (и протопсихики), по-

видимому, не выявило никакой ясной пороговой величины или

критической массы - пока мы не достигли того типа созна-

ния, которым обладаем мы, человеческие существа, исполь-

зующие язык. Эта разновидность психики уникальна и на не-

сколько порядков мощнее любой другой, но мы, вероятно, не

хотим придавать этому слишком большого морального значе-

ния. Мы вполне могли бы заключить, что в любых моральных

оценках способность страдать значит больше, нежели способ-

ность к малопонятным и сложным рассуждениям о будущем (и

обо всем остальном на свете). Какова же тогда связь между бо-

лью, страданием и сознанием?

Хотя различие между болью и страданием, подобно боль-

шинству обыденных ненаучных различий, несколько расплыв-

чато, тем не менее оно служит полезным и интуитивно удовле-

творительным показателем или мерой моральной значимости.

Феномен боли не является ни однородным, ни простым у раз-

ных биологических видов. Мы можем понять это на собствен-

ном примере, отметив, насколько неочевидны ответы на неко-

торые простые вопросы. Ощущаются ли как боль стимулы от

наших болевых рецепторов, когда они, например, мешают

нашему телу занять во время сна неудобное положение или

положение, чреватое вывихом сустава? Или эти стимулы было

бы правильней назвать неосознаваемой болью? Как бы то ни

было, имеют ли они моральную значимость? Мы могли бы на-

зывать такие защитные для тела состояния нервной системы

«ощущаемыми», не имея в виду, что они переживаются каким-

либо я, эго или субъектом. Чтобы такие состояния имели зна-

чение - неважно, назовем или не назовем мы их болью, осоз-

наваемыми состояниями или переживаниями, - должен суще-

ствовать устойчивый субъект, для которого они значимы, по-

скольку являются источником страданий.

Рассмотрим широко обсуждаемое явление диссоциации?,

возникающее в случае очень сильной боли или страха. Когда с

5 В психиатрической литературе это явление еще называют «раздвое-

нием личности», «расщеплением сознания» и пр. - Прим. ред.

167

маленькими детьми обращаются жестоко, они обычно прибе-

гают к отчаянной, но эффективной стратегеме: они «уходят».

Каким-то образом они заставляют себя поверить, что страдают

от боли не они. По-видимому, существуют две основные раз-

новидности диссоциации: когда дети просто отрицают, что

боль принадлежит им, и наблюдают ее со стороны, и когда они,

по крайней мере на мгновение, переживают что-то вроде рас-

щепления на несколько личностей (эту боль переживаю не «я», а

«он»). Согласно моей не совсем несерьезной гипотезе на этот счет

различие между этими двумя типами детей заключается в не-

явном принятии следующей философской доктрины: каждое

переживание должно быть переживанием какого-нибудь субъ-

екта. Дети, не принимающие этого принципа, не видят ничего

плохого в том, чтобы просто отвергнуть принадлежность им бо-

ли, оставив ее блуждать без субъекта, когда она не причиняет

страданий никому конкретно. Те лее из них, кто принимают

этот принцип, должны изобрести кого-то другого в качестве

субъекта боли - «кого угодно кроме .меня!».

Не важно, получит ли подобная интерпретация явления

диссоциации подтверждение или нет, но большинство психи-

атров согласны в том, что до некоторой степени диссоциация

работает, т.е. в чем бы ни заключался этот психологический

трюк, он действительно оказывает обезболивающее действие,

или, точнее сказать, независимо от того, уменьшает он боль

или нет, он определенно притупляет страдания. Итак, мы

имеем следующий скромный результат: различие между ре-

бенком без диссоциации и ребенком с диссоциацией, в чем бы

оно ни заключалось, заметно влияет на наличие или количест-

во страданий. (Спешу добавить, что сказанное мной вовсе не

означает, что переживаемая детьми диссоциация каким-то об-

разом смягчает жестокость отвратительного поведения их му-

чителей; однако в значительной степени уменьшаются страда-

ния детей, хотя в дальнейшем они могут жестоко заплатить,

пытаясь справиться с последствиями диссоциации.)

Ребенок с диссоциацией страдает не так сильно, как ребе-

нок без диссоциации. Но что мы можем сказать о созданиях,

которые диссоциированы от природы, - которые никогда не

достигают или даже не пытаются достичь той сложной внут-

ренней организации, которая является стандартной для нор-

168