Часть 7.

Континуальность и проблема отражения

Признавая наличие континуального нерефлексивного слоя со­знания, в котором отсутствует субъект-объектная оппозиция, мы

129

должны доставить вопрос о специфике отражения, соответствующе­го этому слою.

«...Логично предположить, что вся материя обладает свойством, по существу родственным с ощущением, свойством отражения...» (2, 18, с. 91). Это свойство фиксирует способность вещей реагиро­вать друг на друга в процессе взаимодействия и «записывать» в своем теле результаты этого взаимодействия. Именно «вследствие взаимодействия вещей отношение между ними носит характер взаимоотражения: любая из них объективно является одновремен­но отражаемой и отражающей по отношению к другой» (204, с. 184).

В философии проблема отражения традиционно решалась в гно­сеологическом аспекте: отражение рассматривалось как сознатель­ное отражение субъектом объекта, а результат отражения - как идеальное отображение или образ. Исходным принципом диалек-тико-материалистической теории познания является положение о вторичности субъективного образа по отношению к их источнику-объекту. Принцип первичности - вторичности - главный мировоз­зренческий и методологический принцип диалектико-материалисти-ческой теории отражения, который всегда противостоял идеям тождества в гносеологии идеализма всех мастей. Согласно этому принципу, во взаимодействие вступают субъект и объект; из сум­марного продукта этого взаимодействия субъект извлекает инфор­мацию об объекте, его структуре и свойствах. Извлечь информацию об объекте можно только в случае осмысления содержания опыта. Вопрос о механизмах этого осмысления, т. е. о.механизмах пере­хода от незнания к знанию, и является центральным вопросом гносеологии. Решить его, беря за основу сенсуалистическую кон­цепцию психики, которая объясняет все процессы формирования содержания опыта из физического воздействия стимула на рецеп-торные поверхности органов чувств, очень трудно. Поэтому сенсуа­лизм в его абстрактно-метафизическом варианте всегда был пред­метом критики «умного идеализма», исходившего из предположе­ния о «готовности» человеческого ума к восприятию указанных физических воздействий, стимулов. Это и признание наличия апри­орных форм чувственности и рассудка, и предположение, что чувственный материал «в себе» есть мышление, а потому «готов» развернуть свое содержание в форме понятия и т. д.

Аналогичные проблемы решались и в психологии. По свидетель-ству Б. М. Величковского и В. П. Зинченко, «ассоциативная психо­логия допускала существование обобщенных представлений - своего рода гальтоновских «коллективных фотографий». Для когни­тивной психологии более характерно предположение об обогащении или замене сенсорных данных словесными ассоциативными значе-

130

ниями. Оба варианта решения доказали свою научную ограничен­ность». «Действительно, наивно полагать, что объединение сенсор­ного регистра и блока семантической обработки даст в сумме процесс опознания» (43, с. 72).

Принцип предметно-практической деятельности, как генетиче­ской основы всех форм человеческих состояний психики, сформу­лированный в марксизме, дает возможность думать, что «готов­ность» к восприятию, к отражению не преддана человеку, а им же самим формируется в актах предметных действий. В структуру этих действий «впечатано» то когнитивное и эмоциональное содер­жание, которое человек затем обнаруживает в себе как состояния своей психики. Условия когнитивного и чувственного содержания опыта сознания формируются в одном и том же процессе взаимо­действия человека с миром. Поэтому это взаимодействие является «целостным актом отражения», включающим в себя «единство двух противоположных компонентов - знания и отношения, интеллек­туального и «аффективного» (185, с. 264). О «полифоническом принципе организации взаимоотношений различных психологиче­ских (а равно и психофизиологических) систем», об отсутствии «между ними явно выраженных границ» пишут и другие авторы (43, с. 78).

Теория познания, ориентированная на признание первичности субъект-объектной оппозиции и рефлексивности, содержания опыта сознания, не отрицает, что «предметность ... есть вторичная связь, направленная от образа к оригиналу-объекту, т. е. она представ­ляет собой обратное проецирование отображения на оригинал» (204, с. 186). Предметность предполагает наличие пространствен­ной артикуляции, Следовательно, указанная вторичная связь воз­можна только потому, что такая артикуляция составляет содержа­ние образа. Причем для самого субъекта и его сознания простран­ственные формы чувственности даны как нечто, присущее ему от природы. Это и привело Канта к выводу об априорности этих форм.

На самом же деле, как стало известно из исследований психо­логов, физиологов и т. д., индивиды сами строят все состояния своей психики и пространственную форму созерцания тоже. Это «строительство» не представлено в самосознании. Но тогда можно говорить о наличии такого уровня взаимодействия-отражения, где не существует субъект-объектной различенности, где результат отражения не опосредуется сознательной мыслью, не целеполага-ется и контролируемо не воспроизводится. Именно в сфере этого генетически первичного отражения возникают условия возможно­сти познавательного процесса как такового.

Наличие в отражательной человеческой деятельности несколь­ких уровней признают многие исследователи сознания. Так, Д. И. Дубровский выделяет три уровня информационных процес-

131

сов, соответствующих трем уровням отражения: 1) допсихический, 2) неосознаваемо-психический и 3) осознаваемо-психический. На первом уровне информация воплощена в кодовой организации соответствующей подсистемы человеческого организма, заданной в основном генетически (88, с. 51-52). Мы не отрицаем наличия генетически закодированной информации в человеческом организ­ме, но считаем, что на этом уровне нет собственно явления отраже­ния, ибо такого рода информация пребывает в человеке до факта включенности его в чувственно-предметное действие. И здесь ни­какой человеческой психики еще нет, что и подчеркивает сам Д.,И. Дубровский термином «допсихическое». Отражательная дея­тельность начинается только на втором уровне, где «конкретное «содержание» информационного процесса «закрыто» для нас, хотя это «содержание» может косвенно и спорадически проявляться в тех или иных симптомах, субъективных символических формах и т. д.» (88, с. 52).

К попыткам научно описать этот уровень отражения относятся и теория установки Д. И. Узнадзе, и теория интенции американ­ского психолога Дж. Брунера. Теория установки является сейчас общепризнанной. Но прав Д. И. Дубровский в том, что «для даль­нейшего развития этой концепции важна реалистическая оценка ее теоретических возможностей и результатов исследований, получен­ных на ее основе» (88, с. 44-45). Дж. Брунер, занимаясь пробле­мами развития познавательной деятельности детей, рассматривает интенцию в качестве одного из «предварительных условий осуще­ствления ... уникально человеческих форм познавательной деятель­ности». Велика роль интенции в формировании основных схем поведения у младенцев. Так, ориентировочные реакции являются «первоначальным аккомпанементом пробудившейся у малыша ин­тенции». Предметы не просто отражаются в виде образа, а высту­пают в качестве спусковых механизмов, которые «развязывают» какую-то упорядоченную последовательность действий, или «раз­вязывают» предварительную установку. Упорядоченность вначале бывает очень слабой, но действия повторяются в определенном порядке и приводят к достижению какого-то состояния, «к которо­му, как оказывается, и направлена данная интенция» (38, с. 275, 290). Интенциональные программы последовательности действий не являются застывшими, а компоненты реализации действий не жестко фиксированы. «Если налицо намерение достать некоторый предмет, это можно сделать одной рукой, или другой, или ртом, прямым движением или обходным путем и т. д.» (38, с. 295). Здесь, в этом пространстве встречи младенца с миром, рождаются усло­вия возможности когнитивного и эмоционального отношения к миру, но акт этого «рождения» остается анонимным и в дальней­шем не проясненным в рефлексивных процессах.

132

По отношению к этому слою сознания можно говорить об ин-тенциональном отражении, т. е. таком, когда есть объект, направ­ленность на него, но нет знания, представленного на уровне самосознающего себя Я, ни о самой направленности, ни об объек­те, ни о процессе отражения. Характеризуя интенцию, М. К. Ма-мардашвили пишет, что «она «имеет в виду» своей объект, но не знает самое себя, и другой не может знать за нее; она может вы­ступать лишь «собственно-лично», как «сама вещь» (141, с. 59). Дж. Брунер попытался определить интенцию более научно, ибо, с его точки зрения, «абстрактное понятие интенции имеет философ­ское происхождение» (38, с. 289). Интенция, утверждает он, «пред­полагает наличие внутреннего импульса в нервной системе, посред­ством которого начатое действие не только осуществляется в эффекторах обычной последовательностью движений, но и сигна­лизируется соответствующим сенсорным и координационным систе­мам посредством опережающего разряда возбуждения... или... внутренней обратной связи, предвосхищающей действие» (38, с. 289).

Наличие внутренней структуры «управления произвольными движениями человека, так сказать внутренней, еще не реализован­ной моторики», признают и советские психологи Н. А. Берштейн, А. В. Запорожец и А. Н. Леонтьев, выдвинувшие проблему форми­рования «образа ситуации» и «образа действия» (43, с. 76). Такие внутренние структуры могут, по-видимому, рассматриваться в ка­честве интенций.

Интенциональная направленность на соответствующий предмет, являясь первым пробуждением у младенца, формирует сенсомотор-ные навыки человека. Наблюдая раннее поведение младенцев в возрасте около четырех месяцев, Дж. Брунер пишет: «Поражаешь­ся тому, насколько интенциональность опережает навык». «Дей­ствия, компоненты навыка, организуются в последовательность под контролем интенции, направленной на предмет. Интенция пред­шествует действию, направляет его и устанавливает критерий за­вершения» (38, с. 248-250). Но так как интенциональный контроль не является самосознательным действием, находящимся под конт­ролем ума, ибо интенция не знает сама о себе, то описать ее в терминах самосознательного и рефлексирующего Я нельзя. Интен­циональная направленность на предмет как бы программирует, целеполагает, без ведома Я, последовательность действий, при которой в каждый момент не только предвидится следующий шаг, но как бы присутствует чувство «того, насколько выполняемое в определенный момент и ожидаемое в дальнейшем действие отве­чает целям реализуемой программы» (38, с. 246). Можно, по-ви­димому, говорить об изначальной «в себе» «разумности» действий, протекающих под контролем интенции.

133

В теории познания диалектического материализма общепризна-но, что любому восприятию предпосылается наличие знаний: мы видим нечто как красное, ибо мы уже знаем, что красный цвет такой. Возникает вопрос: как мы это знаем? Можно объяснить это знание через рассмотрение процесса обучения. Ребенку много раз показывают красное, прежде чем он начинает его видеть и узна­вать. Ребенка учат категоризовать мир. Такой процесс научения протекает в сфере самосознательной его деятельности. Но совре­менные исследования в психологии показали, что процесс катего­ризации начинается на сенсорном уровне задолго до самосозна­тельного научения. Эта первичная категоризация на нерефлексивном уровне сознания является своего рода базой всех дальнейших категоризации. Дж. Брунер считает, что на уровне сенсорных про­цессов, которые явно не находятся под контролем сознания, проис­ходит сравнение и идентификация. «Основное допущение, которое мы должны принять с самого начала, - пишет он,- состоит в том, что всякий перцептивный опыт есть конечный продукт процесса категоризации». Этот процесс скрыт от самосознательного Я, кото­рое не осознает перехода от отсутствия идентификации объекта к ее наличию. Факт неосознанности такого перехода и порождает точки зрения о врожденности таких категорий, как «движение, причинность, намерение, тождество, эквивалентность, время и про­странство» (38, с. 15, 17).

Советские психологи, исходя из концепции предметно-деятель-ностной природы психики, предлагают в качестве «генетически исходной единицы психологического анализа брать чувственно-предметное действие субъекта» (43, с. 74, 77). Это позволяет им показать, что указанные выше категории не врождены, а создают­ся, строятся как реальность психического в процессах реальных взаимодействий индивида с объективным миром. Эти процессы представляют собой «живое движение», которое не есть простое перемещение тела в пространстве. Будучи целенаправленным, оно, по мнению Б. М. Величковского и В. П. Зинченко, представляет собой «особого рода гетерогенную целостность, в которой имеются элементы перцепции, памяти, предвидения и контроля». «Живое движение - это скорее преодоление пространства. Его трансфор­мация в предметное действие происходит благодаря тому, что оно включает в себя предмет со всеми специфическими особенностями последнего как свой собственный органический компонент и тем самым становится опосредствованным. Сказанное в полной мере и в первую очередь относится к орудиям труда, которые, как из­вестно, постепенно настолько включаются в «схему тела», что на их границы переносится и тактильно-пропрецептивная чувстви­тельность» (43, с. 76).

Ориентация на врожденность фундаментальных перцептивных

134

категорий неизбежно замыкает мир психического только на нейро-физиологические события, на описание с предельно возможной детализацией в химических и нейрофизиологических терминах ра­боты мозга и его рецепторов. Деятельностная позиция, признавая фундаментальность перцептивных категорий, открывает возмож­ность исследования психического как «экстрацеребрального и трансиндивидного» по исходу (98, с. 118).

В пространстве изначально-первичной «встречи» индивида с миром (а «встреча» всегда есть чувственно-предметное действие) формируется генетически исходная, «подлинно конкретная «едини­ца» психического (сознания)» (43, с. 74), являющаяся одновре­менно условием и предметного знания, и предметного пережива­ния. В сфере взаимодействия природы и живого существа идет построение пространственных схем, которые находятся одновре­менно и на стороне субъективности, и на стороне объективности. И не только пространственных схем, но и схем движения, отож­дествления и т. д. Несомненно, они имеют какое-то кодирование в нейропсихологических структурах. Но одновременно эти схемы обретают предметное бытие, образуя мир чувственно-сверхчув­ственных предметов, включающих в себя живую ткань тех процес­сов, которые происходят в пространстве взаимодействия человека и мира, их взаимного отражения. Объективированная проекция «живого» взаимодействия человека с миром представляет собой субъективную (связанную с деятельностью человека) реальность, являющуюся онтологическим обстоятельством, которым нельзя пренебрегать при анализе механизмов воспроизводства и регуля­ции сознательной жизни. Предпосылки такой реальности формиру­ются в процессе интенционального отражения, которое не есть отношение сознания к действительности, субъекта к объекту. Здесь нет еще образа, вторичного по отношению к объекту. Зрительная картина мира не рождается сразу же как пространственная (98, с. 121). Осознанию мира, как пространственного, предшествует работа по построению пространственных категорий на сенсорном уровне, направляемая интенцией.

В этом смысле можно говорить о том, что интенциональное отражение есть отношение в действительности. Об этом говорит и В. П. Иванов: «...Механизм человеческого сознания и мышления возник как аналог практики ... а не предстал в виде их познава­тельного образа, поэтому сознание «вошло» в субъект как его все­общая регулятивная способность и лишь вследствие этого приобре­ло для субъекта определенность в качестве духовного образа реально сущего» (100, с. 188-189).

На уровне интенционального отражения устанавливается неко­торое внутреннее состояние и соответствующее ему содержание, которое затем и становится условием возможности акта отраже-

135

ния, реализующегося как отношение субъекта к объекту. Это внутреннее состояние и соответствующее ему содержание высту­пает как «всеобщая регулятивная способность» субъекта.

Признание интенционального отражения делает проблематич­ным прежнее понимание процесса воспитания. Этот процесс не поддается полному контролю со стороны педагога, даже в том случае, если последний четко формулирует цель воспитания, созна­тельно выбирает средства воздействия на воспитуемого и т. д. В этой связи предложенный Гегелем способ воспитания мальчиков не учитывал того факта, что помимо и вне целенаправленной дея­тельности воспитателя в пространстве внутреннего состояния вос­питуемого возникают спонтанно какие-то смысловые образования, факт появления которых не может предугадать и учесть никакой педагог.

Интенциональное отражение - это глубинный слой порождения сознания. Сознание порождается, но не природным, а обществен­ным бытием человека. А. Н. Леонтьев писал, что «сознание порож­дается обществом, оно производится» (132, с. 98).

Люди воспринимают (отражают) какие-то факты, события, процессы. Но все они «даны нам всегда в результате каких-то, далее неразложимых взаимодействий с миром, внутренней сторо­ной которых является развитие нас самих в качестве вообще спо­собных что бы то ни было выразить, участвующих, следовательно, в каком-то «языке», из которого (и вместе с которым) мы, кстати, впервые только и узнаем и можем другим сообщить о действиях мира, т. е. последние даны всегда уже интерпретированными, уже проработанными психикой и сознанием; мир уже испытан, измерен (и сдвинулся вместе с нами)» (141, с. 70). Эти «далее неразложи­мые взаимодействия с миром» и являются процессом первичного и фундаментального интенционального отражения.

Континуальность и рациональность

Люди всегда действуют «с умом» в том смысле, что интенцио-нальные действия сопровождаются развитием человеческих способ­ностей что-то понимать и знать об этих действиях вне и до специ­альных познавательных процедур, предполагающих контролируе­мый выбор средств и целей познавательной деятельности. В сфере интенционального отражения рождается знание, но неявное. Не­явное знание - это неосознанное знание, а потому оно не вербали-зировано. Любое осознание - это уровень дискретизации, где зна­ние всегда выступает в явной форме. Осознанное отражение не интенционально: оно предполагает знание объекта, на который направлено внимание отражающего субъекта. Поэтому можно го­ворить о вторичности осознанного отражения по отношению к

136

интенциональному. Осознание, как форма бытия явного знания,, может быть проинтерпретировано в качестве отражения отраже­ния. Процесс отражения отражения, или переход неявного знания в явное, является всецело социально обусловленным, вследствие чего базовые перцептивно-динамические категории претерпевают различные историко-культурные интерпретации.

Человек видит, слышит, осязает, обоняет, чувствует, даже мыс­лит, не нуждаясь при этом в знании механизмов этих процессов. Аналогично Маркс говорил о естественной форме общественной жизни, которая реализовалась спонтанно без предварительного по­строения схемы ее протекания, но сопровождалась мышлением, вплетенным «в само дело», или мышлением «в». Такое мышление не знает о средствах и приемах своих действий, и более того, не осознает предмет, на который оно направляется. В этом смысле мышление «в» интенционально. Оно сопровождает все спонтанные действия людей, а потому фактические зависимости, складываю­щиеся между людьми в процессе их производства, всегда были пронизаны неявным знанием. Мышление «в» не есть рассудок, ко­торый Гегель определил как «мышление с сознанием», как «...цель­ное, истинное, глубокое понятие природы, жизненности...» (цит. по 2, 29, с. 258). Рассудок предполагает сознательное направление мысли «к познанию тождества - различия - основы - сущности versus явления, - причинности etc». Сознательность рассудка про­является в том, что «все эти моменты (шаги, ступени, процессы) познания направляются от субъекта к объекту, проверяясь прак­тикой и приходя через эту проверку к истине ( = абсолютной идее)» - так материалистически переосмыслил В. И. Ленин идеи Гегеля (2, 29, с. 301).

Мышление «в» имеет своего носителя, которым является кон­кретный участник тех или иных событий. Но специфика этого но­сителя в том, что он не есть субъект и его возможности быть субъ­ектом ограничены в силу его включенности в спонтанные акты деятельности, не взятой под самосознательный контроль мышления и воления. Но не будучи субъектом, индивид в интенциональном отражении ведет себя так, как если бы он был знающим и пони­мающим. Причем эти понимание и знание не поддаются объясне­нию в тех терминах, которые использует рефлексивная установка сознания, описывая процесс познания: ощущение, восприятие, пред­ставление и т. д. Если мышление «о» знает (познает) нечто в явной форме и знает то, как оно это знание (познание) реализует, то мышление «в», хотя и направлено на объект, но не знает ни объекта, ни самого себя.

В отличие от мышления «о», всегда предполагающего субъект-объектную оппозицию, а потому сознательно ориентированного на ясно осознаваемый объект, мышление «в» реализуется в действии

137

спонтанно и самопроизвольно, обеспечивая его адекватность. На­пример, «пионеры» буржуазного способа производства не размыш­ляли о данном способе производства: они участвовали в этом производстве, и это участие сопровождалось мышлением «в», ко­торое обеспечивало возможность адекватных данному способу про­изводства действий, а также норм и правил поведения. Мышление «в» есть одновременно делание и понимание этого делания, дела­ние «с умом», но «умом», который еще не стоит в отношении к деланию. Складывается ситуация, когда не человек мыслит, а в человеке что-то мыслится. Поэтому буржуазный способ производ­ства в глазах непосредственных его строителей не был проблема­тичным. Он был понятен, его право на существование не доказы­валось, а принималось как само собой разумеющееся. Понимание этого мира для его «пионеров» выступало как естественное состоя­ние, аналогичное состоянию голода и жажды.

Можно согласиться с тем, что в любые эпохи люди, «исключив сомнения относительно некоторых аспектов» их мира, были «в со­стоянии без лишних рассуждений вести повседневную жизнь» (159, с. 273). Например, кредитная система как форма экономического отношения между людьми в процессе товарного производства име­ла свои сугубо специальные, естественно возникающие «техноло­гические» условия и правила функционирования. Как показал Маркс, одновременно с этим кредит есть «политэкономическое суждение относительно нравственности человека» (1, 42, с. 22). «Добропорядочным» человеком в этой системе, естественно, был только «платежеспособный» человек. В рамках кредитной системы признание одного человека другим реализуется через ссужение одним человеком другому той или иной стоимости (1, 42, с. 21). Реальные кредитные операции сопряжены с риском для кредито­ра, поэтому он действует по определенным правилам: «...недовер­чивое и расчетливое обдумывание - кредитовать или не кредито­вать; слежка за тайнами личной жизни и т. д. человека, ищущего кредит; разглашение временных неудач этого человека для того, чтобы, вызвав внезапное потрясение его кредита, убрать с дороги соперника и т. д.» (1, 42, с. 23). Этот набор правил - нравственная суть кредитора. Эти правила рождаются вместе с делом, составляя его необходимый момент, и принимаются всеми, кто занят в кре­дитных операциях, как естественные и необходимые, само собой разумеющиеся. Их не предваряет теоретическое исследование и вытекающие из него рекомендации как вести себя в той или иной ситуации. Кредиторная игра «создает свои правила сама, и эти правила принимаются участниками этой игры» безоговорочно. По­этому трудно назвать в истории нравственности конкретных твор­цов ее норм. Они никем конкретно не изобретаются, а складыва­ются в коллективных действиях людей. «...Творческий акт в этой

138

сфере имеет наиболее массовидный характер (26, с. 121).

Кредитор не выступает в роли субъекта познания по отноше­нию к кредиту как к объекту. Он не познает теоретическими сред­ствами мышления «о» природу кредита, он живет в ситуации кредита. В теоретико-познавательном отношении к кредиту нахо­дился К. Маркс, а поэтому он обнаруживает, что кредит - это не­естественное для человека действие, что в кредитных отношениях «человеческая индивидуальность, человеческая мораль сами стали предметом торговли и тем материалом, в котором существуют деньги» (1, 42, с. 22).

«Политэкономическое суждение относительно нравственности человека» рождается и системой обмена. Главный вопрос, который волнует владельца товара, - сколько других товаров он сможет получить в обмен на свой. Это - естественная установка, прису­щая участникам обмена, и она является необходимой, ибо в про­тивном случае обмен перестанет быть естественным процессом для товаровладельца. Такая установка предполагает эгоизм и безраз­личие к судьбе другого человека, к содержанию его сущностных сил. «Взаимная ценность» людей есть «...стоимость имеющихся у каждого из них предметов». Поэтому сам человек представляет для другого человека «нечто, лишенное ценности» (1, 42, с. 35). «Война всех против всех», «волчьи законы» - естественное состоя­ние, понятное всем. Естественность этого состояния для товаровла­дельца была связана с тем, что обмен как реальный акт жизни приводит «...в движение и подтвердит только характер того отно­шения, которое каждый из нас имеет к своему собственному про­дукту, а значит и к продукту другого. Каждый из нас видит в своем продукте лишь свою собственную опредмеченную корысть и, сле­довательно, в продукте другого - иную, независимую от него, чуж­дую опредмеченную корысть» (1, 42, с. 33). Корысть, как жизнен­ная ориентация, есть результат непосредственного переживания индивидами процесса обмена, адекватное протекание которого не­возможно без такой ориентации. Нельзя по-иному реально пере­живать акт обмена, если ты являешься товаровладельцем. Это как бы акт веры в то, что так надо и так правильно. Правильно взаим­но грабить друг друга и надувать, ибо эти действия предполагает сам акт товарного обмена, в котором «...идеальное, мысленное на­дувательство имеет место с обеих сторон...». Правила обмена включают в себя понимание «взаимного признания» только в фор­ме борьбы. В любой борьбе, и это естественно для сознания това­ровладельца, «...побеждает тот, кто обладает большей энергией, силой, прозорливостью или ловкостью» (1, 42, с. 34).

О том, что эмпирические отношения, в которых находится каж­дый отдельный индивид, определяют содержание его духа, знал и Гегель. Но так как этот дух «не есть болящий и мыслящий свобод-

139

но дух; форма чувства, в которую оказывается здесь погруженным индивидуум, есть скорее отказ от его существования в смысле су­щей у себя самой духовности» (59, 3, с. 144), то Гегель оставил за порогом философского исследования такого рода духовность. В этом контексте понятен пафос гегелевских надежд на юношество, которое «еще не находится в плену у системы ограниченных целей, поставленных перед ним внешними нуждами», а потому способно «свободно отдаться бескорыстным научным занятиям» (59, 1, с. 83).

Содержание сознания товаровладельца совпадает с содержа­нием его реального способа жизни. Маркс показал, как формиру­ется содержание «действительного сознания» не только агентов материального производства капиталистического общества, но и представителей административно-бюрократического государствен­ного аппарата (1, 1, с. 199-203, 2б9-273). Исследуя превращение «всякой частной собственности в промышленный капитал», Маркс в качестве симптома этого превращения рассматривает изменение содержания потребностей и отношения к удовлетворению наслаж­дениями у промышленного капиталиста. Экономии и бережливости капиталист учился не по учебникам: превращение потребностей и наслаждения в нечто побочное для него произошло в самом про­цессе его деятельности. В реальной деятельности промышленного капиталиста потребление и наслаждение получили специфическое содержание. Они превратились в «отдых, подчиненный производ­ству», при этом наслаждение превратилось в «...рассчитанное, т. е. тоже экономическое наслаждение, ибо капиталист причисляет свое наслаждение к издержкам капитала...» «Таким образом наслажде­ние подчинено капиталу, наслаждающийся индивид - капитализи­рующему индивиду, тогда как раньше имело место обратное» (1, 42, с. 139).

Главным стержнем всей жизнедеятельности капиталиста стала «экономия», «нерасточительство», воспринимаемые как естествен­ные установки любого человека, как его характерологические, от века данные признаки. Сознание рационального хозяйствования и экономно-расчетливого способа жизни родилось впервые не в голо­вах теоретиков: оно было смыслообразующим моментом капита­листического способа производства и выражалось в реальных дей­ствиях его агентов.

Мышление «в» обеспечивает адекватность действия без предва­рительного планирования. Современная психология подтверждает наличие таких ситуаций, например, экстремальных, когда совер­шаются адекватные действия, не предваряемые никакими созна­тельно контролируемыми схемами и правилами. Мышление здесь как бы «вцементировано» в само действие.

Генетически первой и самой простой формой мышления «в» было «ручное мышление», т. е. мышление, сопровождающее «рабо-

140

ту руки». И если бихевиоризм рассматривает всякое мышление как форму действия, аналогичную ручной деятельности, и тем сводит к ней все высшие формы мышления, то марксизм видит в «ручном мышлении» только основание многообразия форм мышления. «Ручное мышление» - доречевое, и эта характерная черта генети­чески первого мышления «в» присуща мышлению «в» вообще. Су­ществование области мышления, которая не связана непосредствен­но с речью, признавал и советский психолог Л. С. Выготский. В качестве примеров неречевого мышления он называл инструмен­тальное и техническое. Наряду с неречевым мышлением, существу­ют виды речи, которые не связаны с областью мышления. Это в основном речь, имеющая эмоционально-экспрессивную функцию (51, 2, с. НО-111). Другой советский психолог Б. М. Теплов так­же признавал существование области мышления «в» (в его терми­нологии «практического мышления») (201, с. 145-147).

Существование знаний о мире, не выраженных в языке, при­знает и современная наука об искусственном интеллс те при реше­нии вопросов, о способах формализации знаний. К, такому виду знаний относятся так называемые «фреймы» (термин «фрейм» (рамка) введен М. Минским), которые представляют собой храня­щуюся в памяти структуру данных для отображения стереотипных ситуаций (95, с. 74). К разряду стереотипных ситуаций относится подавляющее большинство наших практически-обыденных форм деятельности, начиная от визита к знакомым, пребывания в раз­личного рода помещениям (своя квартира, музейный зал, театр и т. д.) и кончая служебно-деловыми отношениями. Безусловно, «фреймы» являются продуктами мышления, которое всегда стре­мится соединить что-то с чем-то, установить отношение между чем-то и чем-то. «Всякая мысль имеет движение, течение, развер­тывание, одним словом, мысль выполняет какую-то функцию, ка­кую-то работу, решает какую-то задачу» (51, 2, с. 305).

Мышление, создавая «фреймы», «работает», т. е. соединяет что-то с чем-то, устанавливает какие-то отношения между чем-то и чем-то, но эта работа не сопровождается самосознательным рас­суждением, развернутым в дискурсивной форме. В. А. Звегинцев пишет, что, «если рассматривать фрейм (который нередко при этом заменяется термином «ситуация» или «сцена») с лингвистической точки зрения, то он предстает как прототипное значение языково­го выражения, посредством которого в речевом акте идентифици­руется и понимается ситуация мира действительности» (95, с. 75).

Многочисленные эксперименты подтвердили, что существует опыт индивидуальной практической деятельности субъекта, кото­рый включает в себя образы и символы, организованные «в устой­чивые, динамически подвижные системы отношений» и функциони­рующие «наряду с вербальными категориальными системами в

141

процессе решения разнообразных практических и познавательных задач» (43, с. 77). К такому содержанию опыта можно отнести не- явное, или периферическое знание, выделенное М. Полани (192, с. 136-144). В отличие от явного, «выраженного в словах и импер-сонального знания», неявное знание персонально и трудно вер­бализуется. Оно требует средств трансляции, не сводимых к естественным или искусственным языкам. Такое знание передается в процессе личных контактов и предполагает широкое использова­ние остенсивных определений. К сфере неявных знаний М. Полани относит навыки практического мастерства (примером может слу­жить неартикулированное знание «на кончиках пальцев», являю­щееся личностным знанием ремесленника, скульптора, музыканта, навыки езды на велосипеде, плавания, письма, медицинской ди­агностики, гипноза, дегустации и т. д.). В идеях М. Полани нашла отражение реальная гносеологическая проблема «несводимости личностного знания ученого к логико-вербальным формам его вы­ражения». Учитывать эту «несводимость» необходимо при реали­зации учебного процесса, который «не должен быть всецело ориен­тирован на использование лишь технических средств обучения. Личный контакт с педагогом, в процессе которого происходит трансляция неартикулируемого знания-навыка логически правиль­но рассуждать, методологически корректно подходить к пробле­ме - был и остается стержнем учебно-воспитательного процесса» (192, с. 144).

Мышление «в», как мышление вообще, соединяет что-то с чем-то, устанавливает отношения и т. д., но эта работа ограничена рам­ками данной ситуации, а потому все виды «соединений», «установ­лений» реализуются для обеспечения адекватного действия. Смысл «для» заключается в том, что мышление «в» не может полностью отдаться жизни предмета, элиминировав партикулярность своего носителя, как это делает мышление «о». Мышление «в» отражает не просто мир, существующий вне человека, а бытие человека в мире; поэтому генетически первое категориальное определение мира - качество - мышление «в» формировало в деятельности вы­деления тех свойств предметного мира, которые обеспечивали воз­можность удовлетворять потребность в пище, одежде и т. д.: съедобно - несъедобно, твердое - мягкое, греет - не греет и т. д. «...Люди никоим образом не начинают с того, что «стоят в этом теоретическом отношении к предметам внешнего мира». Как и вся­кое животное, они начинают с того, чтобы есть, пить и т. д., т. е. не «стоять» в каком-нибудь отношении, а активно действовать, овла­девать при помощи действия известными предметами внешнего мира и таким образом удовлетворять свои потребности». Маркс имеет в виду не просто действия, а действия, являющиеся одновре­менно деятельностью сравнения, отличения, реализующейся на

142

доречевом уровне. «...Люди дают отдельные названия целым клас­сам этих предметов, которые они уже отличают на опыте от остального внешнего мира». Речь здесь идет о той ситуации, когда знание о свойствах тех или иных предметов, удовлетворяющих по­требности людей, существует в невербализованной форме и впле­тено в акты самой деятельности. Впоследствии «люди только дают этим предметам особое (родовое) название...» и тем самым пере­ходят со ступени доречевого мышления и неявного знания на уро­вень речевого мышления и явного знания (1, 19, с. 377-378).

Не представленная в самосознании и не контролируемая им работа мышления «в», обеспечивающая адекватность действий, по­зволяет предположить, что «действие по определению разумно» (190, с. 157). Существует традиция в понимании соотношения зна­ния и со-знания: «сознавать - значит вести себя со знанием дела, со-знательно» (260, с. 153). В случае мышления «в» действие совершается также со знанием дела, но говорить здесь о со-зна-тельности в традиционном смысле слова нельзя. Люди что-то зна­ют, не зная, как они это знают. Пример такого положения дел привел М. К. Мамардашвили, выступая на заседании научного со­вета по проблеме «Сознание» при ГКНТ СССР. Если признается существование «внешнего объективного мира», и если последний сопоставляется с сознанием, то «об этом внешнем мире (чтобы осуществить эту процедуру) мы должны уже знать. А термин «зна­ние» сам принадлежит к сознанию или субъективности. Так каким же образом можно знать о мире, который сопоставляется затем с субъективностью, независимо от самой этой субъективности?» (190, с. 159).

Можно предположить, что работа мышления «в» протекает как естественный процесс, который согласуется с закономерностями, складывающимися в континууме «физика - психика». Такое мыш­ление нельзя понять, трактуя его как процедуру перевода внешней деятельности во внутренний план. Оно возникает в самом акте деятельности-взаимодействия человека с миром, а потому вклю­чает в себя одновременно и внешнюю, и внутреннюю деятельность. Мышление «в» строится, как и любая другая психическая функ­ция, в реальных актах деятельности человека. Его содержание однозначно не вытекает из предметно-физического содержания, как и не сводится только к физиологическим процессам. Мышление «в» имеет свою категориальную структуру, состоящую из перцептив­ных категорий, служащих условием возможности любой практиче­ской деятельности (98, с. 122). Их нельзя усвоить как нечто пред-данное: они должны быть построены каждым отдельным челове­ком в живом движении, в ходе его реального взаимодействия с миром. Это «строительство» реализуется без самосознательного

143

контроля со стороны самого человека, т. е. в этом «строительстве» не участвует самосознательное «Я». Поэтому мышление «в» проте­кает как неосознаваемый процесс, как действие в человеке чего-то, о чем он не знает, что не контролируется сознательно.

В процесс мышления «в» включается все тело человека, а не только интеллектуальная работа мозга. В этом процессе «прини­мают участие все клетки человеческого организма, управляясь и координируясь соответствующими центрами» (95, с. 65). Поэтому, говоря о категориях мышления «в», надо иметь в виду единство интеллектуально-предметного и аффективного процесса, тесно связанных с биодинамическими структурами. На уровне обыденно-практического осознания это единство не представлено. И только научный анализ может показать, что мышление есть динамическая смысловая система, представляющая собой единство аффективных и интеллектуальных процессов.

Деятельность мышления «в» вписывает человека в мир и мир в человека, являясь тем фундаментом, на котором строится все зда­ние сознавательно-психической жизни индивидов, протекающей под контролем Я (в тех культурах, в которых носитель сознания конституирован как «Я»). Так как Я не контролирует процессы, связанные с мышлением «в», то, обнаружив в самосознании пред­метное и эмоциональное содержание, Я принимает его в качестве непосредственной данности. Это обстоятельство способствовало формированию философского принципа «когито».

ГЛАВА 5. ЯЗЫК И СОЗНАНИЕ Континуальность, дискретность и номинативный язык

Континуальность не представлена в содержании опыта сознания. Степень этой непредставленности изменялась в историческом развитии человека. Исследования исто­рических форм языка показывают, что континуальность более все­го «замаскирована» в номинативном строе языка (136, с. 246- 407). В древних мифологических системах культуры процесс объ­ективации состояний континуальности представлен как бы в «чистом» виде. Континуальность «проговаривает» себя в языке мифа. Поэтому мифологические номинации «продолжают оставать­ся загадкой» (260, с. 156) для культур, в которых континуальность «замаскирована предметно-смысловыми, легко вербализуемыми категориями», выполняющими «ведущую работу в общении». За­гадку мифологических номинаций решают сравнительно просто, относя их к области заблуждений, ошибок, фантазий «относитель­но известного нам строения этого мира» (98, с. 122, 116). «Извест-

144

ное» же нам строение мира мы выражаем с помощью номинатив­ного строя языка.

В нем нельзя одновременно выражать и предметное содержа­ние, и те состояния сознания, в которых происходит формирование этого содержания. Континуальность есть нонсенс для номинатив­ного строя языка, приспособленного для передачи информации о свойствах и закономерностях объективного мира. Это «приспособ­ление» исторически реализовалось путем «усечения» слова-симво­ла и превращения его в слово-термин. И если в слове-символе пре­обладало мотивационно-эмоциональное содержание, то в слове-термине оно было вытеснено предметным содержанием, которое и стало рассматриваться в качестве первичной единицы человеческо­го языка (14). Слово-термин широко используется в языке науки, и его введение обусловлено необходимостью точного и однозначного обозначения данных науки.

Формирование номинативного языка как средства выражения предметного содержания шло одновременно с усиливающейся дис­кретизацией континуальности, с процессом явленности ее в форме оппозиции Я - не-Я- Ставший номинативным язык и есть показа­тель полной завершенности процесса выделения человека из при­роды, осознания им своей противоположности природе, а затем осознания им своей автономности по отношению к коллективу лю­дей, в котором он живет. В такой ситуации человек воспринимает характеристики мира как только принадлежащие миру. Свое уча­стие в формировании условий возможности восприятия этих харак­теристик человек не осознает. Такая «неосознанность» проявляется в структуре номинативного языка, его грамматических формах, главная функция которых заключается в указании на объект, его обозначении, представлении и замещении (137, с. 37). Высказыва­ния, сделанные на языке предметных номинаций, можно называть объектными высказываниями. Основными единицами языка этих высказываний являются слова-термины и предложения, имеющие в качестве своей основы субъектно-предикатное суждение.

Предложения объектных высказываний, в силу своего чисто предметного содержания, тяготеют к анонимности, безличностно-сти. Любое такое предложение не имеет автора: «оно - ничье» (М. М. Бахтин). Слова-термины и предложения с субъектно-пре-дикатной структурой можно воспроизводить бесконечное число раз в актах речевого общения и исследовать как объектные образова­ния (30, с. 263).

В номинативно-глагольных или предикативных предложениях, являющихся формой бытия объектных высказываний, всегда что-то утверждается или отрицается относительно предметов и явлений внешнего мира, что обусловило существование вполне определен­ных типов предложений в рамках этих высказываний. Лингвисты

!45

назвали их «он» и «оно»-предложения. Субъектом «он»-предложе-ний являются люди, животные, растения, вещи, абстрактные сущ­ности. Такого типа субъекты выполняют одновременно две функ­ции: референции и индивидуализации. Субъектами «оно»-предло-жений (или «локус»-предложений) выступает нечто неоформлен­ное в специальном названии. (Например, «сегодня пасмурно»). Субъекты этих предложений выполняют только функцию референ­ции, т. е. обозначения предмета действительности (денотат, рефе­рент, экстенсионал) (198, с. 149).

В этих высказываниях преобладает повествовательная модаль­ность; вопросительная и побудительная модальности применяются здесь только в качестве риторических приемов. «Природу мы не спрашиваем, и она нам не отвечает. Мы ставим вопросы себе и определенным образом организуем наблюдение или эксперимент, чтобы получить ответ» (30, с. 293). Повествовательная модаль­ность не приспособлена для передачи мотивационно-эмоциональ-ного содержания, так как генетически связана с предметным со­держанием, которое безразлично к экспрессивной стороне челове­ческого отношения к миру.

Номинативно-глагольная реальность номинативного языка, хот'я и существует всегда в определенном контексте, а~ также адресова­на всегда другому (язык, с точки зрения Маркса, возник в связи с потребностями в общении), характеризуется практической нераз-личенностью значений и смыслов. В предложениях: «дерево стоит» и «человек стоит» глагол «стоит» обозначает одно и то же: отсут­ствие движения, перемещения. Слабая различенность значения и смысла определила точность и однозначность семантики этого языка, которая необходима при коммуникации, нацеленной на передачу информации о свойствах предметов и действиях с ними. Семантическая многозначность затруднила бы взаимопонимание людей в сфере предметно-практической деятельности.

Неразличенность (или слабая различенность) значения и смыс­ла объектных высказываний порождена и спецификой контекста, адресата и т. д., обусловливающих смысл любого текста. Для вы­сказываний объектного типа в качестве контекста выступает уже имеющееся знание о предмете, а адресат рассматривается «макси­мально обобщенно и с отвлечением от его экспрессивной стороны» (30, с. 278). Взаимное понимание индивидов, обменивающихся вы­сказываниями объектного типа, обеспечивается правилами порож­дения этих высказываний, в качестве которых выступает грамма­тика и логика. Так как их связь с человеческой предметной дея­тельностью и общением не представлена в сознании, то возникает иллюзия субстанциальности логики по отношению к языку. Эту иллюзию Гегель рационализировал, доказывая, что развитие языка принадлежит рассудку, который вначале творит имена (лексику)

146

(«его <духа> пробуждение есть царство имен»), а затем - зако­ны и правила связи и отношения имен (57, 1, с. 291-292). И далее Гегель пишет: «Здесь одновременно и разделение: дух <выступа-ет> как сознание» (57, 1, с. 292).

Такая позиция Гегеля уязвима с трех сторон. Во-первых, осно­вой языка, как показали современные лингвистические исследова­ния, являются не имена, а предложения (136, с. 471). А. Ф. Лосев писал в этой связи, что язык состоит «из целых предложений», ибо он «есть орудие общения, а общение предполагает те или иные вы­сказывания, понятные тем, кто владеет данным языком. Но выска­зывание чего-нибудь о чем-нибудь есть ... предицирование чего-ни­будь о чем-нибудь». Это утверждение имеет смысл и по отношению к инкорпорированному строю языка, в котором «предложение и отдельное слово в их фактическом употреблении вообще никак не различаются» (136, с. 246). Во-вторых, Гегелю была неизвестна точка зрения, согласно которой первичной функцией языка явля­лась не предметно-номинативная, а суггестивно-коммуникативная, выражающая отношение людей друг к другу, а точнее, отношение одного коллектива людей к другому (10). Эта позиция согласуется с точкой зрения Л. С. Выготского, согласно которой мышление и речь имеют разные генетические корни. Речь, имеющую эмоцио­нально-экспрессивную функцию, он считал не связанной с мышле­нием (51, 2, с. ПО-111, 116). Более того, многие исследователи считают, что не слово, а авербальныё средства лежали в основании человеческой коммуникации (64, с. 24; 170, с. 8, 101 -120). В-треть­их, рассудочно-духовный акт творчества имен предметного мира не является первичным и непосредственным. Он опосредован практи­ческой семантизацией мира. Звучащее слово-термин соединяется с предметом не непосредственно: ему предшествует практическая семантизация. Применение топора в практической деятельности людей семантизировало мир, т. е. выявляло объективные свойства вещей, такие как хрупкость, твердость и т. п., имеющие значение для человека и его деятельности. Эта практическая семантизация, соответствующая невербальному этапу конструирования человеком определенных представлений о мире, и явилась основой обозначе­ния предмета словом-термином. Р. И. Павиленис называет эти не­вербальные представления о мире «концептуальными системами» (170, с. 101-120). К. Маркс писал по этому поводу, что словесное наименование лишь выражает в виде представления то, что повто­ряющаяся деятельность превратила в опыт, и люди только дают этим предметам, служащим для удовлетворения их потребностей, «особое (родовое) название, ибо они уже знают способность этих предметов служить удовлетворению их потребностей...» (1, 19, с. 377-378). Потребности общения вынуждали людей давать пред­метам названия и грамматизировать их.

147

Предметно-практическое отношение человека к природе всегда сопровождалось семантизацией - выделением значений предметов, их классов, свойств, отношений и т. д. с точки зрения человеческих потребностей. Процесс реально-практической семантизации - это выделение значения того или иного предмета, его свойств и его отношений с другими предметами для человека: съедобно - не­съедобно, твердо - мягко, действует - испытывает воздействие и т. д. Семантика есть снятое содержание предметно-практической деятельности людей, которая по исходу континуальна.

Семантизированные единицы содержат, включают в себя чело­веческий фактор. Об этом свидетельствует неоднородность, неоди­наковость языковой классификации практического опыта у разных народов (например, количество времен глаголов в русском и анг­лийском языках), отсутствие полного совпадения принципов деле­ния в природе и языке. Если бы семантизация включала только чисто объектное содержание, языковая классификация опыта была бы единой и однородной (181, с. 109).

Современная психология также доказывает, что восприятию предметов предшествуют эмоции или комбинации эмоций, которые рождаются в процессе взаимодействия людей с миром и которые изменяют или фильтруют сенсорные данные, передаваемые рецеп­торами. «Чистого» ощущения не бывает, а потому не бывает и очи­щенной от человеческих факторов семантизации (101, с. 125).

Человечество в своей практической деятельности семантизиро­вало мир согласно его объективной логике, ибо «человек в процес­се производства может действовать лишь так, как действует сама природа, т. е. может изменять лишь формы веществ» (1, 23, с. 51- 52). Но делает он это не ради мира самого по себе, а исходя из своих человеческих потребностей, которые всегда сопровождаются эмоциями. Процесс практической семантизации никогда не был безусловным и абсолютным выяснением того, «что есть что» ради самого «что», и его нельзя свести только к деятельности рассудка, как это предполагал Гегель. И бесспорно был прав А. Ф. Лосев, когда писал, что аксиомой для марксистско-ленинской теории яв­ляется тот факт, что «всякое человеческое знание и мышление, даже самое высокое и самое абстрактное, уходят своими корнями в чувственный опыт», «и в этом смысле от чувственности никуда нельзя уйти» (136, с. 274).

«Семантизированные единицы», появляющиеся в предметно-практической деятельности, и есть фундаментальные категории. Их содержание континуально, так как оно есть единство объективного и субъективного, предметности и деятельности, когнитивного и эмоционально-чувственного. Поэтому можно говорить о первона­чальной когнитивно-аффективной структуре этих фундаментальных

148

категорий. А это значит, что семантические значения рождаются в континуальном поле предметно-практической деятельности. Конти­нуальность «семантизированных» единиц в сфере явленности пред­стает в дискретной форме. Поэтому возникает объективная иллю­зия, согласно которой семантическое значение «относится» только к объективно-предметному миру. Генетическая связь семантиче­ских значений с субъективностью (деятельностью) «приоткрывает­ся» в таких ситуациях, когда люди не могут иногда раскрыть содержание того или иного значения термина-слова путем обра­щения только к предметным характеристикам, и легко справляют­ся с этой задачей, если в интерпретацию значения включают опи­сание их действия с тем предметом, который обозначается данным термином-словом (182). О существовании этой связи говорят и рудименты «личной нерасчлененности», неотдифференцированно-сти личности от окружающей среды (136, с. 286-288). Развитие языка шло по пути закрепления этой иллюзии, формирования субъектно-предикатных форм высказывания и соответствующих им грамматических категорий.

Грамматические категории номинативного языка не приспособ­лены для передачи континуального содержания «семантических» единиц. Легче и полнее всего человечество научилось грамматизи-ровать дискретное предметное содержание (содержание не-Я), из которого элиминирована «человеческая» составляющая. Л. С. Вы­готский экспериментально обнаружил, что ребенок раньше реаги­рует на свои действия или действия другого человека с предметом, чем на сам предмет. Но процесс выражения в слове идет обратно: раньше назвшается и осмысляется предмет, чем действие с ним (51, 2, с. 210). Это питает объективную иллюзию обусловленности содержания сознания только содержанием предметного мира, ка­ков он в своем чисто-предметном бытии. События, связанные с деятельностными, субъективными моментами, которые только и сделали возможным появление предметного содержания «семанти­зированных» единиц, грамматические категории номинативного языка не ухватывают, не передают.

Критика объективной видимости того, что содержание сознания составляют предметные определения, была на идеалистический манер предпринята Гегелем, считавшим акцентированность созна­ния на объективном (не-Я) проявлением его ущербности и одно­сторонности. Дух должен в своем развитии доработаться до пони­мания того факта, что его содержание не есть только объективное, но и субъективное, что содержание, которым владеет дух, не при­надлежит только предмету, что это он, дух, отпустил себя в мир в виде предмета, а потому все определения предмета есть опреде­ления духа, принявшего предметную форму. В этой идеалистически выраженной попытке рассмотреть «самопорождение человека как

149