Часть 8.

процесс» Маркс видел «величие гегелевской «Феноменологии» и ее конечного результата» (1, 42, с. 158).

Элиминация из практического сознания людей экзистенциаль­ных моментов, «впечатанных» в предметные характеристики мира, есть реальный факт человеческого бытия. Человек, осознавая со­держание предметного природного мира, не угадывал в этом содер­жании себя. Строя объектные высказывания, люди не видели, что эти высказывания замещают, представляют континуальное субъ­ект-объектное содержание. Доказано, что все формы практического взаимодействия человека с миром обусловлены потребностями и сопровождаются эмоциями удивления, интереса. Они являются «спусковым механизмом» включения любых когнитивных процес­сов. Вспомним Аристотеля, утверждавшего вслед за Платоном, что причиной появления философии было удивление, испытываемое людьми в их отношении к миру. Но в содержании объектных выска­зываний эмоции не проявляются, что поддерживает иллюзию о самодостаточности чисто логического мышления для реализации познавательной деятельности. Рассеять эту иллюзию помогли «ду­мающие» ЭВМ, которые обнаружили, что для умного мышления им недостаточно одной только логики.

В объектных высказываниях представлено чисто предметное содержание. Но как знаки языка связаны с тем, что они обозна­чают? Ответ на вопрос пыталась дать уже философия XVII- XVIII вв. Язык есть знак представлений, которые являются знака­ми вещей. Представление (мысль) может выразить себя через язык-слово. Мысль воспринимает все характеристики вещей сразу, а потому идеи существуют в ней как нерасчлененная целостность. Чтобы высказать такого рода целостность, объективировать ее, сделать «видимой», надо развернуть мысль, представление в сло­весных знаках. Сконцентрированные целостные представления-идеи овнешняются путем их разворачивания в слова и предложе­ния. Если мысль отражает мир, то язык обозначает мысль.

Эта концепция соотношения мысли и языка была принята в дальнейшем практически всеми философами и лингвистами. Гегель писал: «О наших мыслях мы знаем только тогда, когда имеем определенные, действительные мысли, когда мы даем им форму предметности, различенности от нашего внутреннего существа, сле­довательно, форму внешности, и притом такой внешности, которая в то же время носит на себе печать высшего внутреннего. Таким внутренним внешним является единственно только членораздель­ный звук, слово» (59, 3, с. 303). Мысль узнает о себе, только выра­зив себя в слове, поэтому для изучения всеобщих форм ее строения нет другого пути, кроме изучения языка. Гегель считал язык наи­более адекватной, но не единственной формой выражения мысли. Философия в качестве языка рассматривала язык объектных вы-

сказываний. А так как он имеет устойчивые грамматические струк­туры, то грамматика номинативного строя языка и стала выполнять функцию рационального анализа мышления. Так как в этом языке предложение «пользуется грамматическими категориями в их соб­ственном и непосредственном виде, в их завершенности и вырабо-танности», то именно здесь открывается «путь для систематической увязки номинативного синтаксиса с формами мышления вообще» (136, с. 350). Философской теорией мышления от Аристотеля до Гегеля была логика (105, с. 35), поэтому через грамматический строй языка стали изучать логику мышления и одновременно ло­гику бытия. «Языковед и логик свои разные предметы исследова­ния находят в одном и том же объективном факте, а именно: в человеческой речи», построенной по законам номинативного строя языка (22, с. 166). «...Языковеды большей частью только и анали­зируют номинативное предложение; а представители логики вооб­ще не знают никаких деноминативных грамматических строев и не знают того, что предметом их обсуждения является номинативное мышление и что сами они пользуются номинативным языком и мышлением» (136, с. 350-351).

Так как этот язык специфицирован для выражения субъект-объектной оппозиции и объектное высказывание составляет глав­ный момент в его структуре, то историко-философская интерпрета­ция логических категорий, вычлененных из языка, имела онтологи­ческий крен.

Языковая реальность и логицизм онтологии

Вычленение логических форм из языка впервые в истории философии предпринял Аристотель. В трактатах «Об истолкова­нии», «Топика», «Категории» он анализирует различного рода вы­сказывания, имевшие место в диспутах, спорах и т. д. на темы, ка­сающиеся человека и вещей мира в их актуальном бытии. Это - мир рассуждений и мнений, имевших место в повседневной жизнедеятельности людей, т. е. мир житейской практики, для кото­рой вопросы «что есть» и «как что есть» являются одними из самых главных.

К области житейской практики во времена Аристотеля относи­лась деятельность законодателя, политика и т. д. Способ их дея­тельности- рассуждательство, которое вплоть до Аристотеля не имело никаких предписаний и правил своего построения. Аристо­тель приводит пример практики обучения эристическим доводам. Одни учителя «предлагали ученикам заучивать риторические речи, другие - речи, в которых умело ставятся вопросы, речи, которые, как они полагали, чаще всего подходят для приведения доводов за и против. Поэтому обучение ими учеников было быстрым, но не-

151

умелым. Ибо они полагали, что можно обучать, передавая учени­кам не само искусство, а то, что получено искусством». Науки о способах, средствах, искусстве построения «умозаключения относи­тельно предложенных для обсуждения проблем» не было (19, 2, с. 593, 591).

С чего начинать построение этой науки? Предписания, по кото­рым строится миф, Аристотель отбросил, так как они не могли служить средством выражения мысли, следующей «императиву нелживой простоты». Впервые «императив нелживой простоты все­му на свете» предъявил Платон в своих «воспитательных» мифах, которые были написаны в духе «здоровых и трезвенных рациональ­но-утилитарных иносказаний, ориентированных на моральный уро­вень адептов» (15, с. 96). Но лишь Аристотель не только применил данный императив, но и выяснил те принципы и основания, на базе которых возможно было его выполнить. Необходимо следовать ло­гике вещей в словах (сказываниях) и речах. О чем и как надо говорить, чтобы высказывание было истинным, - такова тема ари­стотелевской логики.

Аристотель начинает с анализа высказываний, которые накопи-лили люди в виде знаний о себе, о мире. Большинство людей счи­тают их правдоподобными. Эмпирической базой логических исследований для Аристотеля стали объектные высказывания но­минативного языка. Поэтому-то А. Ф. Лосев и пишет, что «...тради­ционная логика есть логика номинативная» (136, с. 351). Аристо­тель был уверен, что, анализируя мир высказываний людей о жи­тейской практике, он сможет найти принципы построения истин­ных высказываний. Одним из этих принципов явилось открытое Аристотелем существование общих родов сказывания о бытии, со­ответствующих общим родам самого бытия. Когда мы рассуждаем о вещах, мы не можем пользоваться самими вещами, а используем имена - знаки представлений вещей в душе. Представления - это подобия предметов. У разных людей представления об одних и тех же предметах одинаковы (19, 2, с. 93). Правильно оперируя с име­нами и имея правильные имена, мы оперируем с вещами. Все за­блуждения происходят оттого, что между представлениями и име­нами нет соответствия, «ибо число имен и слов ограничено, а количество вещей неограничено». «Поэтому одно и то же слово и одно и то же имя неизбежно обозначает многое (19, 2, с. 536). Если еще учесть, что «имена имеют значение в силу соглашения, ведь от природы нет никакого имени» (19, 2, с. 94), то ясно, что ошибочное значение порождает неправильное умозаключение или когда рассуждаешь сам, или когда слушаешь другого. Отсюда проблема: прежде, чем приступить к исследованию приемов рас­суждения, а также правил построения различных силлогизмов, надо найти гарантии содержательной правильности рассуждений,

152

т. е. гарантии предметной соотнесенности знания, высказанного в суждении.

Поэтому Аристотель рассматривает вначале имена предметов и показывает, что надо различать одноименные предметы, «у кото­рых только имя общее, а соответствующая этому имени речь о сущности разная; соименные предметы - это предметы, у которых и имя общее, и соответствующая этому имени речь о сущности одна и та же», и, наконец, - отыменные предметы, «которые полу­чают наименование от чего-то в соответствии с его именем» (19, 2, с. 53). Только для соименных предметов имеет значение логиче­ская связь единичного, вида и рода. Суть этой связи в том, что если род выступает как сказуемое подлежащего, то в силу их со-именности все, что говорится о сказуемом, применимо к подлежа­щему. Эта логико-семантическая связь обусловливает и граммати­ческое построение предложения. В грамматически правильно по­строенном предложении в качестве грамматического подлежащего должно стоять имя единичной вещи, а сказуемое, как вид и род, должно сказывать о ней.

Проблему «что есть» и «как это что есть» Аристотель решает путем семантического анализа имен и глаголов. Имена обозначают «что есть», т. е. единичные вещи. Первое описание того, как они есть, возможно через указание вида и рода. Но можно пойти глуб­же и выявить как что есть, для чего описать род и вид, которые будут логическими подлежащими. Итак, единичное, род, вид - сущности первого и второго порядка - это то, о чем должно идти сказывание. В предложении сущность должна быть подлежащим.

Какие предикации должны иметь место в высказываниях о сущности? Анализируя словарь номинативного языка, Аристотель открыл, что «из сказанного без какой-либо связи каждое означает» какой-то вполне определенный вид сказывания о бытии или кате­горию (19, 2, с. 55, 357-358). Сами по себе они не содержат ни­какого утверждения и никакого отрицания. Взятые вне связи, они не обозначают ни истину, ни ложь. Они суть мысли, но «без свя­зывания или разъединения» (19, 2, с. 93). Это - обозначение чего-то именем без «быть», или указание «быть - не быть» без обозна­чения того, к чему это относится. В первом случае речь идет о категории сущности, во втором - об остальных девяти категориях, описанных в работе «Категории».

Открыв категории путем анализа языка, Аристотель попытался показать, как надо учитывать их содержание при построении вы­сказываний. Теперь, когда известно, по каким рубрикам идет ска­зывание о мире, он ставит вопрос о том, как связать эти роды сказывания между собой, чтобы они соответствовали самим вещам, как строить высказывающую речь, ибо «не всякая речь есть вы­сказывающая речь, а лишь та, в которой содержится истинность

6. Т. П. Матяш 153

или ложность чего-либо» (19, 2, с. 95). Под высказывающей Ари­стотель понимал речь, построенную по типу субъектно-предикат-ных суждений, выражающих предметное содержание. Суждениями он называл высказывания о присущности или неприсущности чего-либо чему-либо. Речь, построенная из суждений, выражает истину или ложь, а потому не всякое предложение является суждением. Так, побудительные и вопросительные предложения не выражают ни истины, ни лжи, вследствие чего они не есть суждения.

Аристотель очерчивает поле своих логико-семантических иссле­дований высказывающей речью и считает, что не всякая речь есть высказывающая. Высказывающая речь - область объектных вы­сказываний. Проблему соотношения логики и грамматики Аристо­тель решал, используя в качестве эмпирической базы язык объект­ных высказываний, ими он ограничивал поле своих исследований: «...Мольба, например, есть речь, но она не истинна и не ложна». Эти и другие виды речи, например, пожелание, должны стать предметом не логики, а искусства красноречия (риторики), стихотворного искусства (поэтики) и т. д. (19, 2, с. 95). Аристотель исключил из логики («аподейктики») и вопрос как форму мышле­ния (33, с. 8).

Советский языковед Ю. А. Степанов отмечает, что Аристотель анализировал простые номинативно-глагольные предложения древ­негреческого языка. Это не противоречит утверждению самого Аристотеля о том, что он рассматривал «слова, взятые без связи», т. е. лексику. Современные исследователи языка приходят к выво­ду, что лексика является абстракцией предложения. «Имена и Предикаты в сфере Словаря - абстракции предложения», а «так­сономия Предикатов - наиболее простая система, которая подво­дится под таксономию Синтаксиса. Таксономия Предикатов совпа­дает с перечнем категорий Аристотеля, которые лингвистически рассматривались ранее лишь как «части речи». В словарной систе­ме языка всегда запечатлеваются различия субъектов и предика­тов номинативно-глагольных предложений. Та часть словаря, кото­рая обозначает предметы внешнего мира, предрасположена быть субъектом высказывания. Сигнификатная часть словаря (слова, обозначающие понятия о внешнем мире) служит предикатами вы­сказываний (198, с. 4-5). Аналогичную точку зрения высказывают и другие авторы (78, с. 163; 172, с. 169-170).

Анализируя словарь, Аристотель, по сути, анализировал грам­матику объектных высказываний-предложений. Он признавал, что с помощью такого рода предложений-суждений можно сказать все и обо всем. Но что из сказанного будет соответствовать тому, о чем сказывают? Что и как надо говорить о тех или иных вещах, чтобы слово соответствовало вещи? В реальных актах говорения часто производятся действия со словами, которые не соответствуют

154

логике вещей, грамматика не всегда соотносится с логикой. С точ­ки зрения грамматики, выражение «Белое есть Сократ» вполне допустимо и даже правильно. Но это высказывание некорректно с точки зрения логики, ибо логическим подлежащим может быть только сущность первого или второго порядка. В данном случае таким логическим подлежащим будет Сократ.

Чтобы реальное высказывание было истинным, необходимо, считал Аристотель, совпадение грамматического подлежащего с логическим подлежащим. Но еще надо быть уверенным в том, что речь идет об истинной сущности. Взятая в своем изолированном бытии в качестве категории (без «быть»), она не может понимать­ся ни как истинная, ни как ложная. Надо соединить ее с глаголом «быть», построить относительно нее высказывание существования. Например, «козлоолень» формально может в качестве имени единичной вещи претендовать на роль сущности, а значит, и под­лежащего в предложении. Но глагол «быть» обнаруживает не­истинность этих притязаний. Вне связи с реальным миром выска­зывающая речь не имеет логического смысла (она не истинна и не ложна). Высказывание «он сидит» может быть, считает Аристо­тель, отнесено к истине или лжи только в том случае, если оно соотнесено с реальной ситуацией: кто он? о каком времени идет речь? и т. д.

Аристотель различал предложения, взятые вне их соотнесения с реальным миром, как грамматические единицы, и предложения, содержание которых соотнесено с содержанием предметного мира. Последние он называл суждениями. Грамматическая правильность предложения не является гарантией его логической правильности или истинности содержащегося в нем утверждения или отрицания. Об истинности или неистинности предложения можно говорить только тогда, когда имеется в виду высказывающая речь, отнесен­ная к реальному предметному содержанию. Поэтому логика для Аристотеля не просто способ связи слов в предложении, а наука об отношении слова и стоящего за ним ума к действительности.

Высказывающая речь должна иметь в качестве подлежащего сущность (единичный предмет, род, вид), но при этом следует про­верять каждый раз ее реальность связкой «быть». Предикатом сущности выступают девять остальных категорий, относительно которых Аристотель пытался выяснить соответствующее им онто­логическое содержание. «Главная особенность количества - это то, что о нем говорится как о равном или неравном» (19, 2, с. 66). То, что не есть количество, можно сравнивать с другим по иным критериям и параметрам: сходство - несходство, одинаковость - неодинаковость и т. д. Зная содержание категорий, можно решить вопрос о том, какие из них могут являться предикациями той или иной сущности. Рассматривать с количественной точки зрения

6* 155

можно только число, слово, линию, поверхность, тело, время, место (19, 2, с. 62). Соотнесенным может быть не все, а только чувство, восприятие, знание, положение, расположение, обладание (19, 2, с. 66). Но к соотнесенному не принадлежит ни одна сущность (19, 2, с. 72). Нельзя произвольно использовать и категорию противо­положности. Чтобы не проявить лингвистического произвола в установлении того, какие вещи являются противоположными, надо, по Аристотелю, исходить из того, что «по природе противополож­ности относятся к тому, что тождественно или по виду, или по роду: болезни и здоровье находятся по природе в теле животного, белизна и чернота-просто в теле, а справедливость и несправедли­вость- в душе человека» (19, 2, с. 86). Предикация «противопо­ложность» будет истинна только в ее применении к тождественным по виду или роду вещам.

Категории в философии Аристотеля - содержательная основа логики - науки о способах, средствах, искусстве построения сил­логизмов «о всякой предлагаемой проблеме» (19, 2, с. 591). К ис­кусству построения силлогизмов относятся доказательные и диа­лектические умозаключения. Все умозаключения строятся по поводу сущностей и их предикаций, в роли которых и выступают категории. Потому «то, из чего составляются доводы, одинаково по числу и совпадает с тем, о чем строится умозаключение» (19, 3, с. 352). Категории, по Аристотелю, это и онтологические роды бы­тия, и логико-гносеологические принципы построения истинных высказываний о бытии. 3. Н. Микеладзе сформулировал эту мысль так: «В «Категориях» изложены онтологические предпосылки ло­гики и методологии эмпирических и дедуктивных наук, а также диалектических рассуждений» (148, с. 598).

Почему категории, вычлененные из объектных суждений-выска­зываний обыденного языка, смогли выполнять методологические функции в сфере эмпирических и дедуктивных наук? Гегель счи­тал, что здесь имеет место конечное мышление, и Аристотель вы­явил приемы такого мышления. «Знакомство с формами конечного мышления может служить средством для подготовки к эмпириче­ским наукам, которые руководствуются этими формами, и в этом смысле логику называли инструментальной» (59, 1, с. 116). Но формы конечного мышления не пригодны для познания тех пред­метов, содержание которых бесконечно. К таким предметам Гегель относил бога. И он критиковал всю докантовскую метафизику, ко­торая старалась познать бесконечные предметы путем приписыва­ния им конечных определений мышления и стремилась узнать, «должно ли приписывать» таким «предметам такого рода предика­ты» (59, 1, с. 137).

Критикуя софистов, Аристотель показывает, что с чисто формально-логической стороны их рассуждения могут быть безу-

156

пречны в том смысле, что они будут соответствовать понятию сил­логизма, т. е. будут построены в форме необходимого следования между данными предположениями и заключением. Данные пред­положения чисто формально будут определять содержание заклю­чения, которое, вследствие неистинности предметного содержания посылок, будет также неверным, ложным. Так как категории - со­держательная сторона умозаключений, то, зная роды категорий, можно, с точки зрения Аристотеля, обнаружить логическую (содер­жательную) ошибку. Например, когда о нетождественном говорит­ся одинаково. Чтобы диалогический спор не превратился в софи­стические пустые речевания, Аристотель в «Топике» перечисляет орудия (органоны) диалогики, которые сводятся к выяснению а) «что такое то-то и то-то?»; б) «кто есть такой-то и такой-то?»; в) «в скольких значениях говорится о том-то и том-то?»; г) «об­стоит ли дело так-то или нет?» (149, с. 113). Но ответить на эти вопросы - значит выяснить категориальное содержание диалога.

Выделив десять категорий из языка объектных высказываний, Аристотель наделил их статусом содержательных принципов по­строения силлогизмов. Они стали логической канвой, по которой высказывающая речь могла ткать свои истинные узоры. В выска­зывающей речи грамматика обнаружила свою зависимость от ло­гики, язык - зависимость от мышления. Так появилась традиция рассматривать язык только как средство выражения предметного содержания, как оболочку, за которой скрываются глубинные структуры логического содержания: формы мысли (логические ка­тегории) и формы мышления (суждения, умозаключения,понятия). Форма мышления - «определенный тип или способ связи элемен­тов мысли между собой или мыслей друг с другом» (22, с. 172). Свое завершение эта традиция получила у Гегеля. Традиция пони­мать язык только как средство выражения предметного содержания мышления сложилась не только в философии, но и в психологии, лингвистике и т. д. Советский языковед И. И. Мещанинов, назы­вая эту традицию логицизмом, писал: «Человек, передавая логиче­ские категории мышления, придает им формальное лингвистическое выражение, создавая свои грамматические языковые категории, и тем самым устанавливается тема исследования: «Язык и мышле­ние» (145, с. 9).

С точки зрения Гегеля, формы мысли (категории) «отлагаются прежде всего в человеческом языке», ибо «логическое ... есть сама присущая» языку «природа». Все, что человек «превращает в язык и выражает в языке, содержит в скрытом ли, спутанном или более разработанном виде некоторую категорию» (56, 1, с. 82). Грамма­тическое выражение категориальных форм, утверждает Гегель вслед за Гумбольтом, не одинаково в разных языках. Наиболее адекватной грамматической формой выражения логического содер-

157

жания обладает латинский язык (59, 3, с. 297). Поэтому изучение латыни с ее более общими правилами грамматики, с более про­стым строением предложений, минимумом исключений из правил и т. д. Гегель рассматривал как школу логического мышления (57, 2, с. 560).

В решении проблемы соотношения языка и мышления, грамма­тического и логического Гегель исходил из того, что грамматика порождается логикой. Развитие языка принадлежит рассудку, ко­торый творит имена путем одевания бестелесного значения, рож­денного в стихии чистого мышления, в звуковые формы (57, 2, с. 192). Звук без значения - животный звук. Чтобы дух проявил себя, стал сознанием, он должен превратить себя в звучащее зна­чение, в словесное мышление. Поэтому без слова и вне слова нет сознания. Когда дух сотворил имя, он выступил как сознание (57, 2, с. 292). Творя язык, рассудок порождает «грамматическую сторону» мыслей (59, 3, с. 296), т. е. «грамматическую сторону» категорий, определений рефлексии и понятия (57, 2, с. 93). Рас­смотрим подробнее механизм этого порождения, как он представ­лен у Гегеля.

Категории (определения бытия) просты и выступают в виде чистых форм мысли (57, 2, с. 108). В них противоположные мо­менты еще не выявлены. К простым определениям бытия относятся категории «бытие», «количество», «качество» и др. Определения рефлексии - это те же категории, в которых мышление выявило противоположные моменты. Например, положительное и отрица­тельное. Определения рефлексии - это результат собственной реф­лексии каждой из категорий мышления. Рефлексивные определе­ния предполагают движение мысли, при котором она выходит за пределы своей изолированной определенности. Это означает, что данная определенность вступает в связь и отношение с другими определенностями (связь и отношение категорий). Несмотря на связь, определенности мысли в рефлексивном движении сохраняют свою изолированность и независимость друг от друга.

Категории и определения рефлексии грамматизируются в сло­вах языка, составляя их внутренний план, их логическое значение. Обнаружив в немецком языке множество слов, обладающих не­сколькими значениями, Гегель пришел к выводу, что в языке отразилась логика спекулятивного (а не только конечного) мыш­ления, которое определяет нечто и другое как единство. Поэтому проблема отыскания философской терминологии для обозначения рефлексивных определений не представляет особых трудностей. Для этой цели могут быть использованы слова естественного не­мецкого языка. Например, снятие («aufheben») имеет двойственное значение: сохранить, удержать и положить конец (56, 1, с. 82, 168). Или немецкий глагол «быть» (sein) «сохранил в прошедшем вре-

158

мени (gewesen) «был» сущность (das Wesen), ибо сущность есть прошедшее, но вневременное прошедшее бытие» (56, 2, с. 7). Кате­гории и определения рефлексии составляют, с точки зрения Гегеля, содержание объективной логики, т. е. той части науки о мышлении, где формы мысли рассматриваются вне зависимости от того, что они есть понятия о чем-то. Поэтому-то рефлексия и может превра­титься в спекулятивно-логическую манипуляцию, что имело место в идеалистической философии (1, 3, с. 248).

Следующая форма мысли - понятие - составляет предмет субъ­ективной логики и всегда является понятием о чем-то (57, 2, с. 123). Оно относится к действительности; его содержанием явля­ется вещь, «какова она сама по себе и для себя» (57, 2, с. 94). Понятие - это целостное содержание сути вещи. Но целостность можно выразить только через ее моменты и их связь. Поэтому ре­альной формой, через которую понятие может реализовать себя, является суждение. Процесс суждения - «процесс определения по­нятия в нем же самом» (56, 1, с. 114). Реализация понятия через суждение возможна, потому что суждение содержит: «а) предмет в определении единичности как субъект; в) его определение все­общности, или его предикат, причем, однако же, субъект может относиться к предикату и как единичность к особенности, и как особенность к всеобщности; с) простое бессодержательное соотно­шение предиката с субъектом: «есть», связку» (57, 2, с. 120).

Понятие - спекулятивная истина, которая показывает не толь­ко тождество субъекта и объекта, но и их различие. Движение к истине (понятию) предполагает переход одного определения в другое. Но в отличие от движения рефлексивных определений, в этом переходе обнаруживается, что определения рефлексии одно-сторонни, ограниченны. Эта односторонность и ограниченность мо­жет быть снята не просто в процессе перехода одной определенно­сти в другую, а в процессе отрицания данной определенностью самой себя, в процессе самодвижения и саморазвития мысли. А это уже диалектика. Отдельное предложение в форме суждения не может выразить спекулятивную истину, ибо в отдельном суждении дано тождество субъекта и предиката и нет движения предикатов, через которое только и можно показать различие в этом тожде­стве. Следовательно, понятие грамматизируется в системе предло­жений, формой которых является субъектно-предикатное суждение.

Замысел Гегеля состоял в том, чтобы показать, как на уровне понятия исчезает субъектно-предикатная структура предложения, в которой мысль может выражать себя только посредством нани­зывания каких-то предикатов на предмет (субъект) размышлений. При этом способе определения субъекта сам он остается вне дви­жения мысли, вне изменения. Изменяются и движутся только его

159

предикаты. В понятии же, считал Гегель, должно быть показано движение, развитие самого субъекта, ибо в понятии есть только субъект. Как показал В. С. Библер, Гегелю не удалось преобразо­вать «предикатно-предикатную» схему развития понятия в «субъ­ект-субъектную». Гегелевское понятие так и осталось развитием предикатов; категории, которые работают в системе гегелевской логики, - это атрибуты, предикаты универсального логического субъекта, которым в пределе выступает абсолютный дух. Этот уни­версальный логический субъект остается неизменным: его движе­ние есть познание им самого себя через развертывание предика­тивных определений (34, с. 137-170).

Функция предиката - выразить истинное содержание предмета (субъекта). Поэтому суждения отличаются друг от друга тем, на­сколько представленное в них отношение субъекта и предиката соответствует соотношению «предметности с понятием». Так как «истина есть соответствие понятия своему предмету», то «область истины начинается в суждении» (57, 2, с. 126-127). Поэтому Ге­гель и рассматривал различные виды суждений как формы реали­зации понятия. В различного рода суждениях различно соответ­ствие содержания предикатов истине. В этой связи Гегель и выстраивает иерархию суждений: суждения качества, количества, отношения (необходимости), модальные суждения. Полным выра­жением понятия является умозаключение (51, 2, с. 134). Словес­ным оформлением суждений и умозаключений выступает текст. Согласно Гегелю, формы мысли и мышления грамма-тизируются в словах, в предложениях, в тексте.

Общепризнано, что главной движущей силой, которая застав­ляла людей «оттачивать», «отшлифовывать» формы «сказывания о бытии», была потребность в общении, во взаимопонимании в процессе предметно-практической деятельности. Люди интерпрети­ровали свои действия по преобразованию мира как свойства само­го мира и при этом вырабатывали грамматические правила, делаю­щие общепонятным знание о предметном содержании, передавае­мом в общении. Грамматические структуры языка и возникали как формы выражения всеобщих предикаций мира и одновременно - как средства общения по поводу предметов и действия с ними. А. Ф. Лосев пишет в этой связи, что грамматические категории частей речи предназначены для целей общения и не являются про­сто формами выражения логического содержания (логических категорий). Они указывают определенную точку зрения на пред­мет и содержат в себе два семантических слоя: предметно-логиче­ский и интерпретативный (136, с. 358). Попытка решить проблему логики и грамматики без учета фактора общения, считает он, иллюзорна. Мысль о том, что грамматика возникла как способ объективации «практической семантизации» и как орудие взаимо-

160

понимания людей в ходе предметно-практической деятельности, высказывают и другие авторы (27).

Такая точка зрения позволяет решить проблему возможности универсальной логики при наличии множественности грамматиче­ских строев языка. В четкой форме эту проблему обозначили язы­коведы. Так, Э. Бенвенист утверждал, что Аристотель сумел открыть категории в силу специфики морфологии греческого язы­ка, благодаря наличию в этом языке именных и глагольных язы­ковых категорий, обусловивших возможность возникновения субъ-ектно-предикатных структур предложений. Операция вычленения категорий как совокупности предикатов стала возможной в силу того, что в греческом языке есть глагол «быть». Этот глагол явля­ется условием существования всех открытых Аристотелем логиче­ских предикатов, ибо предикаторы языка (слово или словосочета­ние, которые утверждаются относительно объекта, отображенного в субъекте суждения (119, с. 473)) обязательно включают в себя понятие «бытие» (31, с. 111, 112). Значение предикаторов и есть предикат в логическом смысле - «быть в таком-то состоянии», «быть таким-то» и т. д. На этом основании Э. Бенвенист делает вывод, что категории Аристотеля не являются универсальными предикатами бытия и универсальными формами мышления. Они соответствуют только той классификации мира вещей, которая за­ложена в греческом языке. Специфика же последнего состоит в наличии частей речи. «Часть речи есть языковое выражение и прак­тическое осуществление в речи логических категорий» (136, с. 257). Эта специфика обусловлена не логикой мира, а логикой общения, которая не является универсальной. Для языков, не имеющих спе­цификации в частях речи, проблема категорий не актуальна. «В той степени, в какой категории, выделенные Аристотелем, можно при­знать действительными для мышления, они оказываются транс­позицией категорий языка. То, что можно сказать, ограничивает и организует то, что можно мыслить. Язык придает основную фор­му тем свойствам, которые разум признает за вещами. Таким образом, классификация этих предикатов показывает нам прежде всего структуру классов форм одного конкретного языка» (31, с. 111).

Этот вывод, сделанный в лингвистике, имеет непосредственное отношение к философии, так как он содержит в себе в скрытой форме отрицание основополагающей роли практической деятельно­сти людей по преобразованию мира. Если прав Э. Бенвенист, то проблема универсальности предметного содержания мира (объек­тивной логики) теряет смысл.

Ученый абсолютно прав только в одном: грамматические кате­гории греческого языка действительно не тождественны граммати­ческим категориям других языков. Например, в китайском и япон-

161

ском языках слабо развиты части речи, а следовательно, и грамматические категории частей речи. Поэтому провести на мате­риале этих языков вычленение категорий, открытых Аристотелем, действительно труднее, чем на базе греческого языка. Еще Гегель ясно осознавал, что выявить категории логики легче из того языка, в котором части речи морфологически более четко выраже­ны. «Гораздо важнее, если в данном языке определения мысли вы­ражены в виде существительных и глаголов и таким образом отче­канены так, что получают предметную форму» (56, 1, с. 82). Гегель допускал возможность изучения логики на материале тех языков, в которых определения мысли не выражены в виде частей речи. Это будет та же логика, ибо един и универсален абсолютный дух - таков контекст гегелевского решения проблемы соотношения логики и грамматики.

Советские языковеды и философы подвергли критическому анализу позицию Э. Бенвениста. Они провели исследование логи­ческой емкости языков различных групп и типов. Во внимание принимались не только грамматические категории частей речи, но и «понятийные категории» языка. К ним относятся: субъектив­ность, предикативность, атрибутивность, процессуальность и т. д. (146, с. 62). Доказано, что эти категории общи для всех языков мира, но в разных языках они выражаются различными граммати­ческими средствами и построениями. Например, атрибутивность в инкорпорированном языке выражается слиянием слов; в монголь­ских, самоедских и других языках-местоположением слов (син­таксические средства); в индоевропейских языках - морфологиче­ским оформлением слова (146, с. 64). Все языки мира содержат одни и те же «понятийные категории».

Эту позицию разделяют многие исследователи языка. «Осно­ванные на общечеловеческом характере вербального мышления, категориальные значения частей речи являются общеязыковыми, едиными для типологически разных языков... Поскольку системы категориальных значений в разноструктурных языках в основном едины, составы частей речи в них, несмотря на глубокие различия в морфологических признаках и синтаксических свойствах, соотно­сительны и идентичны» (78, с. 166-167). О том, что способы вы­ражения грамматических категорий частей речи различны в разных языках, писал И Л. В. Щерба (220, с. 78).

С точки зрения понятийных категорий осмысливаются и кате­гории, открытые Аристотелем. Они являются обобщением понятий­ных, а не грамматических категорий языка. Поэтому вычленить категории Аристотеля можно практически из любого языка, если исходить из категоризации частей речи на понятийной, семантиче­ской основе (198, с. 134). Проанализировав структуру различных языковых типов, языковеды пришли к выводу, что всем языкам

162

«свойственна субъектно-предикатная структура мысли». Но логи­ческие субъект и предикат не обязательно выражаются подлежа­щим и сказуемым в предложении.

Категории Аристотеля являются универсальными предикатами бытия, которые в разных языках выражены разными грамматиче­скими и синтаксическими способами. Например, аристотелевская категория «претерпевание» («его режут, жгут») (19, 2, с. 55) явля­ется универсальной формой предикации мира. Смысл ее - в обна­ружении таких отношений между предметами, когда один из них становится причиной изменения поведения, состояния или свойства другого. Действие одного предмета (субъекта) переносится на другой предмет (объект). Как эта категория-предикат может быть выражена в языке? Например, через морфемно оформленные при­знаки переходности - непереходности глагола. В тех языках, где переходность - непереходность глагола морфемно не выражается, «претерпевание» передается сочетанием глагола с винительным падежом существительного.

Советские языковеды пришли к выводу, что составы частей речи в разноструктурных языках идентичны (соотносительны), хотя в способах морфологического и синтаксического их выражения су­ществуют большие различия. А это значит, что десять категорий, открытых Аристотелем, существуют во всех языках мира и что предикации предметного мира во всех культурных регионах при­мерно одни и те же. Это - свидетельство универсальности практи­ческой семантизации, сопровождающей предметно-практическое отношение человека к миру. Такая универсальность есть доказа­тельство материального единства мира.

Тот факт, что в европейской философии категории стали пред­метом специального рассмотрения, обусловлен не столько специ­фикой языковой реальности, сколько повышенным вниманием европейцев к выяснению условий истинного познания предметного мира в целях его подчинения человеку. К таким условиям и отно­сились категории.

Домарксистская философия неоднократно обращалась к языко­вой реальности как эмпирической базе своих исследований по во­просам сознания, мышления. Такое обращение было обусловлено тем, что сама философия создавала «словесное бытие мира», а философское освоение мира выступало как «языковое освоение» (35, с. 84). Языковая реальность, с которой философия имела дело, была реальностью номинативного языка. Грамматические и поня­тийные категории этого языка предназначались для «упаковки» предметного содержания и передачи его в процессе человеческого общения. Использование номинативного языка как эмпирической базы философских исследований мышления и сознания способство-

163

вало формированию представлений о субстанциальности логиче­ского.

Рассмотренное историко-философское исследование языковой реальности не является гуманитарным в том смысле, какой вкла­дывают в это понятие М. М. Бахтин, Л. М. Баткин и другие иссле­дователи. В истории философии сложилась традиция анализиро­вать язык, выявляя в нем какие-то надындивидуальные упорядо­ченности, связи, законы и принудительно-регулятивные принципы мышления. Язык при этом рассматривался как объект, «отстранен­ный от наблюдателя». Аристотель и Гегель, исследуя язык, вели себя так, чтобы не быть «диалогически втянутыми в феномен», ко­торый они изучали. Они не «вслушивались» в смысловые переливы чужой речи с ощущением ее бездонной многозначности», они не толковали тексты, а изучали их (29, с. 105). Язык изучался как вещь, как естественное, хотя и органически связанное с человеком, явление. Он рассматривался как универсальная знаковая система, представляющая предметно-логическое содержание. Из такого мо­нологического подхода к языку и родилась проблема соотношения логики и грамматики.

Абсолютизация номинативно-информативной функции языка «экранировала» возможность иного, диалогического подхода к изучению языковой реальности. Исследователи, преодолевшие та­кого рода абсолютизацию, обнаружили, что «лингвистический ана­лиз высказываний - это низший, ссохнувшийся, неполный, вспомо­гательный уровень изучения», ориентированный на обнаружение логических универсалий. Поэтому логика, даже в ее диалектиче­ской форме, - это «абстрактная, монологическая, овеществленная выжимка из диалога» (29, с. ПО).

В языке представлено не только предметно-логическое, но и смысловое содержание, которое нельзя выявить через анализ грам­матических и понятийных категорий. Изучение языка, отношение к нему как к объекту возможно только при условии абстрагирова­ния от смысловой его нагруженности.

Реальность смысла и «новая» онтология

Автономизация, абсолютизация языковой функции предметной отнесенности (номинативной функции) является «реальной абст­ракцией» (Маркс), которая совершается не в голове только иссле­дователя, а в реальной жизни.

Поэтому при исследовании языковой реальности абстрагирова­лись от деятельности общения людей, от влияния знаков языка на их поведение. Это определило и тематику философских исследова­ний в области языка. Она была ограничена вопросами, связанными с выяснением соотношения языка и мышления, специфики языко-

164

вого мышления. Предполагалось, что для того, чтобы состоялось языковое мышление, нужен субъект (тот, кто познает и говорит) и объект его познания и речи. «Если же при этом язык может слу­жить еще и средством общения, то это его побочная функция, не задевающая его сущности». Коммуникативная функция языка ни­кем не отрицалась, но при изучении языка «старались отодвинуть ее на задний план как нечто побочное; на первый план выдвига­лась функция независимого от общения становления мысли» (30, с. 245). Не учитывалось, что в коммуникативных процессах языко­вой словарь и грамматика попадают в поле контекстов, которые трансформируют значения в смыслы, порождают полисемантич-ность языковых единиц, обусловливают нарушения грамматических схем высказываний, дают жизнь вопросительной и восклицатель­ной модальностям и т. д. Под смыслом мы понимаем содержание высказывания, проинтерпретированное участниками речевого об­щения с учетом ситуации общения, места человека в мире, его настроения и т. д. (51, 2, с. 346; 30; 170; 186). Это побудило линг­вистов ввести различение языка и речи. Такое различение впервые ввел швейцарский языковед Ф. де Соссюр (194; 173, с. 28-36).

Проблему различения языка и речи некоторые авторы решают как проблему существования двух форм общественного сознания: когнитивного и лингвистического. Когнитивное сознание есть зна­ние объективной реальности. Лингвистическое рассматривается как средство организации совместной деятельности людей. Оно долж­но способствовать ориентации этой деятельности в желаемом на­правлении (54, с. 97-99).

Языковую форму бытия «лингвистического сознания» мы будем называть контекстными высказываниями. Подобно объектным высказываниям, они так же состоят из «Он» и «Оно»-предложе-ний. Но в ситуации общения объектно-онтологическое содержание высказываний приобретает смысл. Специфика смыслов - в их не­прерывном изменении в разных контекстах. Последние «суть миро­вая история. Так что ни один отдельный контекст, в том числе и первоначальный, не задает окончательно, не закрепляет смысла какого-либо высказывания, всякий смысл бесконечен, поскольку бесконечна история» (29, с. 105).

Исследователь может подойти к анализу текста двояким спосо­бом: или подвергнуть его объектному анализу, сведя его бытие к информационно-предметному содержанию, или рассмотреть текст как «проговаривание» культуры через одного из своих носителей. В первом случае необходимо отвлечение от «субъектной суверен­ности» текста, от его смысловой нагруженности, от его способности к диалогу. Результатом такого анализа и явились категории Ари­стотеля. Во втором случае текст изучается как «живой» «лично­стный» голос той или иной культуры (29, с. 108), и тогда необхо-

165

дим диалог, порождающий смыслы-вопросы и смыслы-ответы.

В реальном общении «сейчас» живущих людей коммуникатив­ный диалог происходит постоянно, и его реализация не ограничи­вается только «Он»- и «Оно»-предложениями. Потребности обще­ния порождают также особые формы высказываний, которые не могут быть «вынуты» из контекста. Уже Аристотель сознательно исключил из своих логических исследований эмоционально-сугге­стивные высказывания, к которым он относил мольбу, а также вопрос и побуждение (19, 2, с. 95). То, что находится за предела­ми высказывающей речи (19, 2, с. 95), не имеет, с его точки зрения, отношения к логике. За этими пределами остались и мифы, рас­суждения в которых строились не по типу высказывающей речи, а поэтому ничего не доказывали. Мифы требовали только повторе­ния, с опорой на веру, их содержания в делах и словах людей. Миф - это вера без рассуждательства. Такую веру Гегель назы­вал голой, не опирающейся на понятие, а потому могущей только «заражать» души людей эмоционально-суггестивно. С точки зрения логоса, миф передает душевное состояние, воспроизведение которо­го есть «словесная ложь» (200, с. 60). Поэтому Аристотель не ис­пользовал тексты мифов для вычленения всеобщих предикаций бытия. Общеизвестный факт обращения Аристотеля к мифам Пла­тона не противоречит сказанному, так как мифы Платона есть образец здравых, рационально-утилитарных иносказаний, ориенти­рованных на воспитание через убеждение, а не через внушение (15, с. 96).

Исследователи творчества Аристотеля солидарны с ним в том, что эмоционально-суггестивные высказывания, включающие вопрос и побуждение, являются формами мышления, отличными от суж­дения, ибо они ничего не утверждают и не отрицают в предметном содержании мира, к ним не применимы характеристики истинности или ложности (22, с. 170-176). Содержание вопроса и побуждения не является чисто предметным, а потому не может быть безлично­стным. Вопросительная и побудительная модальности активно используются в общении.

Среди контекстных высказываний есть такие, которые воздей­ствуют на чувства, мысли, поведение адресата. Они выполняют и информативную функцию, но главное их назначение- выразить эмоции, чувства говорящего с целью эмоционального заражения собеседника и влияния на его поведение. Эти высказывания, поль­зуясь терминологией Ч. Мориса, можно назвать прагматическими (Цит. по: 172). Они выполняют эмоционально-оценочные, собствен­но эмоциональные, регулятивные, контактные функции (111, с. 154-155). Л. С. Выготский утверждал, что речь имеет три кор­пя: экспрессивно-эмоциональный, коммуникативный и мыслитель-но-интенциональный. Экспрессивно-эмоциональные и коммуника-

166

тивные корни речи генетически первичны. Они и обусловливают прагматические высказывания (51, 2, с. 86-87).

Содержание прагматических высказываний связано с эмоцио­нально-личностным отношением говорящего к ситуации. Поэтому Я говорящего должно быть как-то представлено в прагматическом высказывании. Оптимальной формой такой представленности явля­ется введение Я как субъекта в речь. Чтобы субъект проявил себя в речевом тексте, он должен выразить себя в языковом статусе «лица» с помощью личных местоимений Я и Ты. Так возникает тип «Я»-предложений, содержание которых предназначено для пере­дачи эмоционально-поведенческого состояния, намерений к дей­ствию и т. д. Если в высказывании есть Я, значит в нем есть обо­значение того, кто пользуется языковыми знаками.

Почему текст с Я не есть объектное высказывание? Любое слово такого высказывания имеет референцию с постоянным и «объективным» понятием. Речевые же акты «употребления Я не образуют единого класса референции». «Каждое Я имеет свою соб­ственную референцию и соответствует каждый раз единственному индивиду» (31, с. 286). Все остальные языковые элементы, сопро­вождающие акт речи (другие местоимения, наречия и т. д.), по­могают Я выразить что-то, связанное с Я. Указательные слова «здесь» и «теперь» ограничивают непосредственно данные место и время речевого акта. Слова «сегодня», «завтра», «здесь», «через три дня» и т. д. имеют в качестве референта настоящий момент речи. Личные местоимения (Я - Ты), средства остенсивного ука­зания (здесь, этот и т. д.), а также временные формы, имеющие отношение к Я (Ego), Э. Бенвенист называл «лингвистическими ин-дивидуалиями». Они, по его мнению, применяются в контекстных высказываниях и теряют смысл, если язык используется как сред­ство выражения предметно-объектного содержания (31, с. 313- 315). Если в тексте нет Я, то «лингвистические индивидуалии» теряют свою соотнесенность с настоящим моментом и выступают как термины, выражающие исторические времена и места. Текст становится безличностным, сводится к объектным высказываниям (82, с. 287-288).

А. Ф. Лосев отмечает, что Я «есть неизменяемое слово, не имею­щее ни своей основы, ни оформителей этой основы на манер древ­них инкорпорированных комплексов» (136, с. 288). Это местоиме­ние, являясь рудиментом прежних древних строев языка, сохрани­ло и соответствующие свойства и функции: выражать не объектное содержание, а свою причастность к миру и событиям в нем. Анали­зируя речевые формы и обороты индоевропейских языков, А. Ф. Ло­сев приходит к выводу, что «недифференцированность личности от окружающей объективной среды, наблюдаемая нами в прономи-нальном строе, есть явление чрезвычайно живучее и ценное, и ни-

167

какие успехи абстрагирующего и обобщающего мышления так и не сумели преодолеть ее окончательно» (136, с. 290). Почему не сумели? Дело, видимо, заключается в том, что специфика «линг­вистического» сознания не может быть полностью передана сред­ствами только номинативного строя языка.

В текстах с Я субъектом предложений становится сам говоря­щий, который делает свое Я ориентиром для понимания другими смысла предложения. Это понимание отличается от понимания со­держания в случае объектных высказываний, которые имеют стро­гое логическое содержание, а языковые знаки этих высказыва­ний- референцию с постоянными и объективными понятиями вещей. Местоименные же формы «Я--Ты» - это «пустые» знаки, свободные от референтной соотнесенности с реальностью. Они ста­новятся «полными» знаками, обретают референта, как только кто-то принимает их в себя - начинает говорить от имени Я. Знак Я очень мобилен, его может взять каждый говорящий с целью выра­зить себя в межличностном общении (31, с. 286-288). Общение - взаимное влияние друг на друга общающихся. Содержание этого явления: побудить собеседника к ответу, а значит, заставить его принять сообщаемую информацию; приказать ему что-то или побу­дить к какому-нибудь действию; сообщить собеседнику свои чув­ства и тем вызвать у него сопереживание в той или иной степени; выразить свое отношение к чему-то или к кому-то, а тем самым поставить собеседника перед выбором: соглашаться или не согла­шаться с позицией, предложенной Я, и т. д.

Среди «Я»-предложений-высказываний особое место занимают перфомативные, функция которых - осуществлять какое-то дей­ствие. Говоря «прошу извинения», «заседание открыто» и т. д., то или иное Я производит действие самим актом говорения. В первом случае это действие морального плана, во втором - администра­тивно-волевого. Глаголы «клясться», «обещать», «приказывать» и т. д. получают перфомативную и модальную форму только в со­четании с Я-субъектом: Я клянусь, Я приказываю, Я обещаю и т.д. (198, с. 149). Многие из перфомативных высказываний осуществля­ются как акт власти. Они приобретают значение реального дей­ствия только в том случае, если произносятся лицом, реально наделенным властью. Э. Бенвенист приводит в этой связи такой пример: каждый может говорить сколько угодно, что он объявляет мобилизацию. Но это перфомативное высказывание будет бредом шизофреника или просто болтовней, пока его не произнесет лицо, имеющее юридическое право на высказывание такого рода, при­чем, произнесет в определенной ситуации, имеющей место в стране или в мире (31, с. 301-310).

Существует и такой вид прагматических высказываний, когда они не являются средством влияния на эмоционально-поведенче-

168