Часть 8.

Два очень различных стимула действовали одновременно при зарождении этого учения и вместе с тем стояли на страже друг перед другом. Все, что познается в мироздании как порядок и красота, главным образом все, что благодаря искусственному соединению с другими факторами является как бы средством к достижению известной цели, все это наводит на мысль о сознательной правящей силе и о преднамеренном действии. Действительно, аргумент «цели» и до сего времени является самым сильным оружием во власти философского теизма. Но если другие, более поздние мыслители считали призванным к выполнению этой задачи лишь существо, лишенное всякой материальности, то Анаксагор думал, что эта роль может быть выполнена особенного рода флюидом или эфиром: видел же Анаксимен в воздухе, а Гераклит - в огне носителей мирового разума, хотя бы и не преследующего сознательных целей, а девять десятых античных философов видели в индивидуальной «душе» не лишенную материи, но до крайнего предела утонченную и подвижную материальную субстанцию. Однако это учение, в котором впервые выступила телеологическая проблема с тем, чтобы уже больше не отступать, несло в себе серьезную помеху для успешного изучения природы. Но, к счастью, порой чрезмерно последовательный мыслитель на сей раз был очень непоследовательным. За этот недостаток последовательности упрекают его как Платон, так и Аристотель, которые, будучи крайне восхищены введением нового фактора, возмущаются, однако, тем, что Анаксагор прибегает нему только в крайних случаях, как к последнему прибежищу. Они обвиняют Анаксагора в том, что «nus» играет у него не большую роль, чем «машинный бог» драматурга, который только тогда спускает его с небес, заставляя силой разрубать узел драматического действия, когда у него уже не остается других средств, чтобы распутать этот узел. Для объяснения же частных явлений Анаксагор прибегает то к «воздушным и

229

эфирным течениям, то к разным другим чудесным яв­лениям», - одним словом, скорее ко всему другому, чем к своему флюиду, одаренному разумом. Однако же если бы он поступил иначе и производил свои иссле­дования исключительно (как этого требовал Платон) с точки зрения «высшего», если бы он при каждом еди­ничном явлении спрашивал себя не о том, как и при каких условиях оно совершается, но о том, зачем и ради какой цели, тогда он прибавил бы еще несрав­ненно меньше к сокровищнице человеческого знания, чем это было в действительности. Он, однако, избежал этого ложного пути, ложного уже в силу ограниченно­сти нашего поля зрения и вытекающей из нее невоз­можности познать предначертания мироправящего су­щества. Он был не только наполовину богословом, но, кроме того, и вполне законченным (хотя и очень од­носторонне одаренным) естествоиспытателем. По крайней мере, его современники видели в нем обра­зец ученого и, вероятно, именно потому, что новое бо­гословское учение, если можно так назвать его учение о «nus», совершенно освободило его от оков древней мифологии. Сами высшие природные сущности представлялись ему уже не божествами, но материальны­ми массами, подчиненными тем же законам природы, которым подвластны и все другие большие или мень­шие скопления материи. То, что он, например, в Сол­нце видел не бога Гелиоса, а не более и не менее как «огненный клуб», было постоянной причиной возво­димых на него его современниками обвинений. Толь­ко в одном уже указанном месте своего в общем впол­не механического и физического учений о небе и происхождении мира он оказался вынужденным при­бегнуть к чудесному вмешательству. Этот первый тол­чок, благодаря которому до того времени недвижно покоившийся мировой процесс как бы вступил во вра­щательное движение, в высшей степени напоминает собой тот первый толчок, который, по предположе­нию некоторых современных астрономов, был дан

230

Божеством миру небесных тел. Более того, эти две гипотезы не только напоминают друг друга, но они вполне тождественны. Обе они призваны заполнить один и тот же пробел нашего познания. Они вытекают из одной и той же потребности ввести в небесную меха­нику наряду с тяготением другую неизвестного про­исхождения силу. Чтобы не вызвать недоразумения, заметим, что мы вовсе не хотим приписать философу из Клазомен предвосхищение ньютоновского закона всемирного тяготения или же знание параллелограмма сил и определение кривых, описываемых небесными те­лами, на основании двух факторов, одним из которых является сила тяготения, а другим - порожденная первичным толчком центробежная сила. Однако же его идеи самым тесным образом соприкасаются с основами современной астрономии, что мы и постараемся сейчас показать. Он утверждал в дальнейшем ходе своей космогонии, что Солнце, Луна и звезды были оторваны силой космического вращения от Земли, за­нимающей средоточие Вселенной. Таким образом, он устанавливал те же отделения масс, которые были при­няты теорией Канта-Лапласа для объяснения обра­зования Солнечной системы. Причину этого явления он видел в центробежной силе, которая, однако, мог­ла проявить свое действие не раньше наступления кос­мического вращательного движения и достижения им значительной силы и быстроты. С другой стороны, Анаксагор, ссылаясь на упавший в Эгоспотамах испо­линский метеор, который сравнивали с жерновом, утверждал, что подобно тому, как этот камень с Солнца, гак и вся масса тел небесных упала бы на Землю, если бы только ослабла сила вращения и не могла бы их бо­лее удержать на обычном пути.

Таким образом, разнообразные наблюдения при­водили его постоянно к одной и той же исходной точ­ке, так сказать, к первичной тайне механики. Сила тя­готения, о которой у него, в общем, было довольно смутное представление, так как он наряду с ней допус-

231

кал у некоторых веществ абсолютное отсутствие веса, казалась ему недостаточной для объяснения как рас­пада масс вещества, так и происхождения, прочного существования и движения небесных тел и всего не­бесного свода. Он выводил отсюда присутствие про­тиводействующей тяготению силы, которая развива­ет как непосредственно, так и главным образом через посредство центробежной силы, которую она вызва­ла к жизни, неисчислимое количество воздействий, необходимых для понимания мирового процесса. Происхождение этой силы его в глазах покрыто непроницаемым мраком. Он сводит его к тому началь­ному толчку, который также призван дополнить собой действие силы тяготения, как и тот толчок, в котором предшественники Лапласа видели источник центро­бежной силы.

3. Чисто научный склад ума Анаксагора всего более сказывается в том, что он не отступает, где этого требу­ют факты, и перед рискованными гипотезами, которые умеет с изумительным искусством так оформить, что они, подобно лучшим образцам законодательного ис­кусства, одновременно отвечают массе требований. Минимум гипотез должен дать максимум объяснений. В предыдущем мы достаточно выяснили, насколько это ему удалось относительно единственного, якобы сверхъестественного вмешательства, которое он до­пускал. Этой же самой умственной склонностью по­рождена замечательная попытка объяснить интеллек­туальное превосходство человека (о которой мы поэтому и упомянем здесь). Анаксагор сводит его к присутствию в человеческом организме одного орга­на, именно руки, причем он, вероятно, сравнивал ее с соответствующим органом тех существ, которые стоят к нам ближе всех по строению своего тела. Это напоми­нает нам слова Бенджамина Франклина о «существе, производящем орудия». Это суждение, подробностей которого мы не знаем, вносит свою долю в целое, -

232

оно выдает то глубоко коренящееся отвращение перед частым допущением специфических различий и объяснимых в конечном счете фактов, которое, быть может, всего больше характеризует истинного философа в отличие от лжемыслителя. Все остальное в астрономии Анаксагора не более, старческое наследие милетцев. Этого великого человека можно было бы упрекнуть в том пристрастии ионийским двенадцати городам, которое Геродот к зло бичует, - до такой степени невосприимчив он к одному духовному влиянию, не исходящему из его родины. Он не знал о возвещенной Парменидом шарообразной форме Земли, или же не хотел верить В утверждении того, что Земля плоская, и в своем объяснении ее неподвижного состояния он вполне сходится с Анаксименом. Но мы встречаем здесь одно пока необъяснимое и даже едва ли замеченное затруднение. Если он действительно считал (как передает Аристотель), что Земля наподобие крышки прикрывает собой центр космоса и покоится как бы на воздушной подушке, причем находящийся под ней воздух не может уйти, то непонятно, каким образом, по его представлению (что подтверждается заслуживающими доверия свидетелями), звезды могли двигаться над Землей? Он полагал, что в древние времена этого не было, так как тогда созвездия обходили Землю стороной, т.е., другими словами, никогда не скрывались под горизонтом. Наклонение земной оси, которое, казалось, должно было противоречить столь явно опущаемой им закономерности, произошло, по его мнению, с течением времени, - по какому поводу, нам неизвестно - а именно после того, как возникла органическая жизнь: вероятно, вследствие того, что это необычайное событие как бы требовало иных чем существующие ныне условий, и его, может быть, легче было связать с вечной весной, чем со сменой времен года. Представления Анаксагора о величине небесных еще совершенно младенческие. Объем Солнца, по

233

его мнению, превосходит величину Пелопоннеса! Его объяснение солнцеворота немногим лучше: сгущен­ность воздуха принуждает возвращаться наше свети­ло. А Луна, ввиду своей меньшей теплоты, обладает и меньшей силой сопротивления сгущенному воздуху и поэтому должна чаще возвращаться. И все же Анакса­гор (если только до нас дошли верные сведения) сде­лал одно значительное открытие в области астроно­мии. Он первый установил верную теорию лунных фая и теорию затмений, причем последнюю он, однако, исказил тем, что видел причину затмений в тени, от­брасываемой не только Землей и Луной, но также (по­добно Анаксимену) и темными небесными телами. И высшей степени типичной как для его слабых сторон, так и для его положительных качеств мыслителя-ис­следователя является попытка объяснить массовое скопление звезд в Млечном Пути. По его мнению, это скопление только кажущееся и производит потому такое впечатление, что в этом месте небесного свода свет звезд резче выделяется на фоне земной тени. Он, очевидно, рассуждал при этом следующим образом дневной свет мешает нам вообще видеть звезды на небе, и только ночью, когда темно, мы их видим; и чем темнее ночь, тем больше звезд будет видно; поэтому совсем не нужно, чтобы количество звезд было нам большее, следует только, чтобы небо в том месте было темнее всего; для объяснения этого максимума темноты у него, однако, не было другого, кроме приведенного выше, обоснования. Правда, эта теория идет вразрез с более точными наблюдениями, и мы лишний раз убеждаемся, насколько односторонне дедуктивным было мышление Анаксагора и как мало он заботился об оправдании своих гипотез. Млечный Путь имеет наклон к эклиптике, тогда как, если бы это объяснение было верно, он должен был бы с ней совпадать отчего не наступает лунное затмение всякий раз, к Луна вступает в Млечный Путь? Все это, однако, не мешает нам считать это рассуждение очень остроумным

234

и видеть в вопросе, затронутом здесь, не одно только праздное измышление фантазии. Вероятно, Анаксагор, как его к этому побуждало его учение о мировом уме (nus), в чем мы уже, однако, убедились, предъявлял необычайно высокие требования к симметрии космических образований. И в наши дни астрономия по отношению к поразительному явлению Млечного пути не успокаивается на простом предположении об изначально неравномерном распределении звезд. Напротив, также, как и философ из Клазомен, она усматривает в этой чрезвычайной неравномерности не более, как оптический обман, сводящийся к тому, что созвездия кажутся нашему глазу сдвинутыми благодаря предполагаемой чечевицевидной форме системы очного Пути, к которой принадлежим и мы. В области метеорологии заслуживает внимания его объяснение ветра посредством разницы в температуре в плотности воздуха; в области географии ему принадлежит отчасти верное, но в древности всеми осмеянное объяснение разлива Нила таянием снегов в горах Центральной Африки. В вопросах о зарождении органической жизни он идет по стопам Анаксимандра; ему лично принадлежит здесь лишь мысль о том, что первые зародыши растений вместе с дождем низвергаются на землю из воздуха, насыщенного всеми «семенами». Это, вероятно, связано было для него с огромным значением, которое он придавал воздуху во всей органической жизни. Он приписывал самим растениям, - едва ли на основании точных наблюдений, - своего рода дыхание и первый открыл, рыбы дышат жабрами. Вообще для него не существует непреодолимой преграды между животным и растительным миром. Во всяком случае растения, по мнению, могут испытывать чувства удовольствия и неудовольствия; он думал, что процесс роста сопровождается у них первым из этих чувств, а потеря листа - вторым. Точно так же не были для него «отсечены как

235

животного мира, хотя его учение о материи и должно было закрывать ему всякий доступ к эволюционной теории. Его, уже упомянутая нами, похвальная склон­ность без нужды не нагромождать специфических особенностей ограждала его в данном случае от мно­гих ошибок позднейших ученых. Он признает только градации в духовной одаренности, наделяя своим «ра­зумом» (nus) то в большем, то в меньшем количестве всех животных без исключения, как самых больших, так и самых маленьких, как высших, так и низших.

4. Для характеристики учения Анаксагора о чув­ствах, на котором мы считаем нужным остановиться, немалое значение имеет то, что он признает принцип относительности лишь там, где факты говорят сами за себя, как, например, в вопросе ощущения температу­ры. (Всякий предмет, например, вода, кажется нам тем теплее, чем холоднее рука, которая ее касается.) В ос­тальном он считает показания чувств хотя и не совер­шенными в отношении силы, но в отношении прав­дивости своей не оставляющими ничего желать. Из их показаний, по его мнению, слагается вполне правди­вая картина внешнего мира. Возникшее на этом осно­вании учение Анаксагора о веществе в достаточной степени знакомо нашим читателям. Не мешает нам, однако, здесь еще раз припомнить его обоснования. Из следующих двух предпосылок: «превращения свойств не существует» и «вещи в действительности обладают теми свойствами, о которых свидетельству­ют нам наши чувства», принудительно вытекает заклю­чение: «всякое различие чувственных свойств исконно, первично и неистребимо; следовательно, существует не одно или несколько, а бесчисленное множество первовеществ». Или, точнее говоря, остается только раз­личие между «равночастичными» соединениями (гомеомериями) и неравночастичными скоплениями, и совершенно исчезает различие между первичными и производными формами вещества. Этими выводами

236

Анаксагор вернулся к наивному воззрению первобытного человека, отрекся от учения о первовеществе своих предшественников и даже, отметим это, сделал шаг назад по сравнению с теми попытками упростить материальный мир, какие были сделаны уже Гомером и которые мы встречаем в Зенд-Авесте, а также в книге Бытия. Однако аргументы, лежавшие в основе этих учений, с настойчивой силой навязывавшие пытливо-человеческому разуму веру во внутреннее сродство счисленных отдельных тел, не были всем этим поколеблены. Два равноценных требования, казалось, стояли враждебно и непримиримо друг против друга; исследование проблемы вещества как бы зашло в ту­пик или село на мель. Одно только нижеследующее рассуждение открывало дальнейший путь. Предпосылки учения о первовеществе были окончательно опровергнуты выведенными из них, как нам теперь известно, в корне ложными и, как об этом могли уже

судить современники Анаксагора, совершенно невероятными заключениями. Однако же эти предпосылки могли, не будучи вовсе ложными, быть только несовершенными. Не нужно было их уничтожать, - достаточно было дополнить их. Камень преткновения мог быть устранен, и можно было сохранить так называемый второй постулат учения о веществе, т.е. веру в качественное постоянство вещества, если бы не все, а только часть чувственно воспринимаемых качеств били признаны истиннообъективными. Новое учение о познании пришло на помощь древнему учению о веществе. Возможность различать между собой объективные и субъективные, первичные и вторичные свойства

вещей - в этом заключалось то великое умственное достижение, которое одно могло примирить до того времени непримиримые требования, - и действительно примирило их. Таким образом, появилась возможность подняться на новую ступень науки, несравненно более высокую, хотя, конечно, еще и не высшую. Вечная заслуга Левкиппа состоит в том, что он совер-

237

шил это великое дело и этим вернул свободу запутав­шемуся в сетях философскому умозрению. Не менее великая заслуга Анаксагора и, как нам кажется, высшее из совершенного им состоит в том, что он благодаря последовательности своего мышления, не знающего преград, не останавливающегося даже перед нелепо­стью, сделал очевидным и для самого поверхностно­го взгляда необходимость этого дополнения учения о веществе.

Тем, что его так высоко ценили в древности, Анак­сагор, как это часто бывает, вероятно, не меньше обя­зан недостаткам, чем положительным качествам сво­его ума. Традиционность его догматизма, стойкость и неуклюжесть его мышления, без сомнения также и его личности, пророческая уверенность, с которой он провозглашал все свои теории, среди которых были и резко противоречившие здравому смыслу, - все это, несомненно производило сильное впечатление на широкие круги народа. Недаром эти качества являлись столь резкой противоположностью колеблющейся неуверенности, крайней изворотливости ума того века, мышление которого было так же насыщено семенами скепсиса, как воздух или вода, по учению нашего философа, «семенами» вещей! Но вместе с тем его учение не могло не производить и иного впечатления. Когда этот почтенный мудрец с определенно­стью высказывался обо всех тайнах мира, как будто oн присутствовал при зарождении космоса, когда он с тоном непогрешимости приводил самые парадоксальные мысли, к которым следует отнести его учение о веществе, в особенности когда он с убежденностью посвященного рассказывал о других мирах, где все, якобы, происходит совсем так же, как и на Земле, где не только существуют люди, но они также строят себе жилища, возделывают поля, вывозят свои продукты на рынки и т.д., с постоянно возвращающимся, как при пев, уверениями: «совсем, как у нас», - это, конечна не могло не вызывать невольной улыбки, и нас не

238

удивляет, когда Ксенофонт высказывает не только как свое личное, но и как широко распространенное мнение предположение о том, что великий мудрец был не в своем уме. Со скепсисом его эпохи, всецело проникнутой брожением, связывала его только равно присущая им резкая оппозиция народным верованиям. В целом, это философ, чья твердая вера в чувства напоминает простодушие наших естествоиспытателей, и ни, далеких от философии, философ, который не проявлял ни малейшего понимания в диалектических тонкостях и вследствие этого оставил без внимания и, может быть, даже обошел с презрением все тонкие утверждения и доказательства Зенона, - философ, ко­торый шел своим одиноким путем со слепым бесстрашием Лунатика, не считаясь с возражениями, не поддаваясь никаким сомнениям и не останавливаясь ни перед какими трудностями, - этот сухой, лишенный всякой поэзии и юмора провозвестник столь же ало­гических, сколь фантастических учений должен, порой, казаться несколько смешным среди разносторонне одаренных, до крайности подвижных

и твоего века. На многих из них, однако, оказало. сильное влияние его благородное спокойствие, его твердая уверенность; некоторые ненавидели его, так им казалось, что он не в меру вмешивается в дела богов; другим, и даже очень многим, он должен был казаться несколько наивным, если и не вовсе потерявшим рассудок. Мы же считаем его высоко одаренным дедуктивным умом, поразительно деятельным и изобретательным и в сильной степени наделенным чувством причинности; этим положительным качествам, однако, противопоставляется в нем крайний недостаток здоровой интуиции, и крайне слабое по сравнению с тонкостью его гипотез стремление фактически обосновывать и подкреплять их

239

ГЛАВА ПЯТАЯ

Эмпедокл

1. Тому, кто в наши дни посетил Агридженто, все, шаг за шагом, будет напоминать об Эмпедокле. Ибо для благоговейной памяти итальянцев, воспитанной не­прерывностью культурной жизни, не существует по­граничных столбов, размежевывающих периоды ис­тории. Как мантуанцу дорог и памятен его Вергилий, как жителю Катании - его Стесихор, сиракузцу - его великий «согражданин» Архимед, так обитатель Аг­ридженто (Агригенто, Акрагаса) чтит и лелеет память своего великого соотечественника, известного во всем мире мудреца и народного героя, Эмпедокла. Учени­ки Мадзини и Гарибальди славят его как демократа, по­ложившего конец власти аристократии, в течение трех лет угнетавшей Агригент, и даже презревшего предложенную ему корону правителя. Эти сведения не лишены правдоподобия. Они не противоречат всему тому, что нам известно об обстоятельствах его личной жизни и об истории его города. И другие города Сицилии в то время также были охвачены глубокой сму­той. Род Эмпедокла принадлежал к одному из знатней­ших в стране. Когда он появился на свет в девяностых или, самое позднее, в восьмидесятых годах V века, род его процветал в богатстве и могуществе. Его дед, которого тоже звали Эмпедокл, победил в езде на четырехконной колеснице в Олимпии в 496 г. Отец его, Метой, участвовал в 470 г. в низложении тирана Фрасидея и приобрел руководящее значение среди своих сограждан. Поэтому нас не должно удивлять, если его сыну, выдающемуся как благородством духа, так и происхождением, были открыты все пути к царской власти. Однако же, по всей вероятности, не одни лишь де­мократические симпатии побудили его отказаться от единовластия и от участия в аристократическом правлении; к этому мог подвигнуть его и мудрый расчет. Человек, одаренный таким могуществом мысли и слова,

240

которого стоит среди имен основателей риторичес­кого искусства, мог надеяться играть более значительную роль в демократически расчлененном обществе, не­жели в узком кругу равных ему по происхождению людей. Отвергнутый венец сам по себе является уже не малой причиной славы, и притом славы, не забрызганной кровью или грязью. И, наконец, престол, возник­ший из мутных волн революции, легко мог снова быть захлестнут ими, - в те смутные эпохи и царское дос­тоинство не являлось верной защитой от превратно­стей народной симпатии. Частному лицу, по крайней мере, не грозила кровавая месть от руки какого-нибудь фанатика свободы; когда его руководство надоедало неверной толпе, она попросту обрекала его на изгна­ние. Такова была, по-видимому, и участь Эмпедокла, который в возрасте 60 лет вследствие несчастного слу­чая заболел и умер на чужбине в Пелопоннесе, - конец, казавшийся столь недостойным великого мужа, что одни из его биографов заменяли его пресловутым прыжком в пламя Этны, другие рассказывали о том, Как он огненным видением вознесся к небу.

В действительности честолюбие великого гордеца жаждало большего, чем все царские престолы. Пыш­ный царский дворец на берегах «желтого Акрагаса», может быть, и манил его, что значила власть над какими-нибудь 800 000 подданных по сравнению с незнающей себе предела ни в числе, ни во времени, ни в пространстве властью над душами, доступной лишь мудрецу, «духовидцу» и чудотворцу? И что значит царь по сравнению с божеством? Ибо не меньшего хотел Эмпедокл, возгласивший своим верным: «Я для вас ныне бессмертный бог, а не смертный человек». В пурпурной одежде, перепоясанной золотом, с жреческим миром в длинных волосах, обрамлявших его смуглое лицо, он из края в край проходил Сицилию, окруженный толпами благоговейных почитателей и почитательниц. Тысячи, десятки тысяч людей славили его, хватались за края его одежд и вымаливали у него то

241

счастливые предсказания, то излечения различных немощей и болезней. Он утверждал, что имеет власть и над ветром и непогодой и может повелевать иссушающим солнечным зноем и губительными ливнями. И он имел на то некоторые основания. Ему удалось избавить город Селинунт от свирепствовавшего там мора, осушив его почву; своему родному городу он дал более здоровый климат, пробив в скале проход, от-,; крывший доступ освежающим северным ветрам. В качестве инженера, как и в качестве врача, он совершил, быть может, много великого, и еще больше обещал. Мнимоумершую, пролежавшую тридцать дней «без дыхания и пульса», он вывел из ее летаргического со­стояния. Горгий, бывший его учеником, видел его «ча­родействующим», причем мы вряд ли будем правы, приписав его чудесные излечения одному лишь гип­нозу или силе воздействия на воображение больных. Нелегко составить себе верное суждение о челове­ке, в уме и характере которого чистое золото подлин­ных дарований и заслуг так странно перемешалось с мишурой пустого тщеславия. Дня объяснения, если не для оправдания последнего, вспомним особенности его соотечественников, может быть, и его сограждан. Страсть к театральным зрелищам и к внешнему блес­ку, по-видимому, искони была заложена в характере обитателей острова, ставшего колыбелью риторики. В полуразвалившихся остатках храмов, венчающих холмы вокруг Агридженто, нас поражает склонность к эффекту, ко всему причудливому и чрезмерному. Еще труднее проникнуть к последнему источнику учений Эмпедокла, которым недоставало, безусловно, строго­го единства и которые не избежали обвинения в по­верхностном эклектизме.

2. В глазах врача, жреца, оратора, политика, созда­теля общеполезных сооружений на первом плане сто­ит человек. В силу этого мы должны искать в Эмпедокле, поскольку он является философом, скорее антрополо-

242

гa, чем космолога, и поскольку он исследователь при­роды, скорее физиолога, химика и физика, нежели ма­тематика и астронома. Действительность не обманыва­ет эти Ожидания. Из двух последних научных областей наукой о числе и пространстве Эмпедокл вовсе не занимался, в астрономию же не внес каких-либо выдаю­щихся новых черт. Напротив, биологические исследования обогатил он многими новыми, плодотворными точками зрения. Главное его дело, однако, заключается м учении о веществе. Вряд ли будет преувеличением ска­зать, что с Эмпедоклом мы как бы в мгновение ока переносимся в современную химию. Три основные идеи ной науки впервые отчетливо выступают здесь перед нами: гипотеза множественности, и притом ограни­ченной множественности основных элементов; идея соединений, в которые вступают между собой эти эле­менты; и, наконец, признание многочисленных количественных различий или изменчивости пропорций в этих соединениях.

Возможно, что в данном случае практик-врач указал путь исследователю умозрительной химии. Науч­ное предположение о том, что болезни возникают из столкновения или нарушения правильного соотноше­ния тех неоднородных веществ, которые заключаются в животном организме, встречается нам уже у Алкмеона, - следовательно, приблизительно за полвека Эмпедокла. Оно пользовалось общим признанием- по крайней мере, в медицинских кругах - и, как на это ясно указывает однажды уже упомянутое нами сочинение Полиба, выставлялось как аргумент против монизма в учении о веществе. Но и помимо этого, монизм вообще оказался бессильным доставить точное объяснение явлений природы. Между тем, чем дальше о исследование природы, тем больше стремились исследователи, и это естественно, перейти от смутных сообщений к исчерпывающему детальному изучению. Не только неопределенный, не опирающийся ни на точное знание фактов, ни на строгую мысль транс-

243

формизм старших ионийцев (из числа которых мы должны исключить Анаксимена) был признан недо­статочным, действительно не оставалось ничего дру­гого, как свести множественность феноменов к пер­вичной множественности мира материи. В то время, как старший современник и, до некоторой степени, единомышленник нашего философа, Анаксагор, так сказать, выбросил ребенка вместе с ванной, т.е. отказал­ся от какого бы то ни было различения между элемен­том и производным веществом, и в этом отношении возвратился к младенческому состоянию человеческой мысли, Эмпедокл предпринял в науке не столь резкое и насильственное изменение. Отказавшись от единой стихии, он не отказывался от учения о стихиях вооб­ще. Возможно, что школа практической политики на­учила его ценить компромисс и счастливо предохра­нила от опасности категорической альтернативы {единая первостихия - или вообще нет первостихий). Для того чтобы получить множественность первостихий, достаточно было слить между собой учения Фалеса, Анаксимена и Гераклита, или, вернее, лежащие в их основе бессознательные начала народной физи­ки, и следуя по стопам этой последней, присоединить к воде, воздуху и огню еще и землю. Созидающие и одержащие мир «четыре стихии», сохранившиеся теперь только в народной речи, да еще в поэзии, имеют длинную и славную историю. Авторитет Аристотеля, включившего их в свое учение о природе, навеки со­хранил значение за этой доктриной и наложил на нее печать нерушимого догмата. Тем не менее она с само­го начала была лишена всякого внутреннего обосно­вания. Ясно, что она опирается на грубое смешение, ибо без дальнейших доказательств видно, что она в последнем счете сводится к различению трех способов сцепления, выражающихся в состоянии твердом, жидком и рассеянном, т.е. иначе говоря, трех основ­ных состояний, в придачу к которым, на равных с ними правах, присоединено было простое явление, ос-

244

лепляющий чувства побочный феномен процесса го­рения. Основные формы всего материального мира заняли здесь место простейших и единственных основных веществ.

Тем не менее неизмерима была значительность этого учения. История науки не всегда оценивает мерилом объективной истинности. Какая-нибудь теория может быть совершенно истинной, но вместе с тем, появившись в неблагоприятную, подготовительную стадию человеческой мысли, она остается бесплодной и непроизводительной; другая теория может быть совершенно ложной - и все же в известной фазе разви­тия она оказывается необычайно благотворной для прогресса познания. К первой категории принадле­жит, - по отношению к веку, о котором мы говорим, и даже для многих последующих веков, - учение об одной первичной материи; ко второй - по отноше­нию к тому же и к ближайшим следующим векам, - учение о четырех стихиях. Нужды нет, что ни одна из них в действительности не есть первичная стихия, элемент, что даже та из них, которая всего более заслуживает этого названия, т.е. вода, также является составным, тогда как Земля и воздух суть лишь названия для бесчисленных, частью простых, частью сложных тел, и притом названия, обнимающие собой лишь одну из многих форм их проявления, не говоря уже о той небылице, которой является «стихия огня», - тем не ме­нее, эта лженаука была как бы личинкой, из которой могла впоследствии выйти истинная наука. Был дан ник бы образец, воплотивший собой основы искусственного анализа, образец, с помощью которого эти основы и впервые могли развиться. Если бы для создания пони­мания элемента и сложного тела наука дожидалась того времени, когда в ее распоряжении оказались бы истинные элементы и истинные их соединения, ей вовеки не дождаться этого, ибо лишь ложными путями южно было достигнуть истины в учении о веществе, так же, как и в астрономических учениях. Во всяком

245

случае, мысль Эмпедокла была столь же истинна, сколь ложно было ее применение. Не говоря уже о том, что он, подобно всем своим предшественникам, не при­знавал ни возникновения, ни уничтожения, но и от­носительно утверждений, являющихся обратной сто­роной этих отрицаний, у него были более ясные идеи, чем у кого-либо из них. Подобно Анаксагору, во вся­ком мнимом возникновении он в действительности видит «лишь смешение», в мнимом исчезновении - распадение этого смешения. Но он знает и признает также и тот факт, что чувственные свойства соедине­ний зависят от характера соединения. Он сообщает это открытие прежде всего посредством необыкно­венно красноречивого многозначительного сравне­ния. Чтобы объяснить бесконечное многообразие свойств, являемых миром вещей нашим чувствам, он напоминает о том процессе, который постоянно со­вершается на палитре художника. Свои четыре основ­ные стихии сравнивает он с четырьмя основными красками, которыми пользовалась живопись его вре­мени и из последовательных смешений которых по­лучились их бесчисленные цвета и нюансы. Нa это мы вправе возразить, что это только сравнение, а не объяснение. Однако же это сравнение уже заключает в себе элементы объяснения. Прежде всего нам дана здесь идея о том, что простое количественное разли­чие в соединении двух или больше тел является осно­ванием качественного различия чувственных свойств составного тела. Нам нет нужды сложными умозаклю­чениями доказывать, что наш философ действительно разделял этот взгляд, так как это может быть непосред­ственно показано на основании подлинных источников. Он сделал попытку - в частностях своих довольно фантастическую - свести все особенности различных составных частей животного организма главным обра­зом к количественному различию их химического со­става. Так, например, мясо и кровь состоят из равно­го - по весу, а не по объему - количества частей

246

четырех стихий; кости же заключают в себе 1/2 огня, 1/4 земли и 1/4 воды. Несомненно, что он находил самое широкое применение этому объясняющему принци­пу. Иначе как мог бы он так убежденно настаивать на зависимости чувственных свойств от способа соединения составных тел, как это явствует, например, из вышеприведенного примера? Сами по себе четыре основные стихии дают лишь очень малое число воз­можных комбинаций, а именно одну четверную, че­тыре тройных и шесть двойных. Но как только каж­дая из стихий вступает в соединения в различных пропорциях, число возможных комбинаций тотчас же возрастает до бесконечности, и в таком случае этот принцип действительно оказывается способным объяснить все неисчерпаемое разнообразие тел. Прежде чем идти дальше, напомним еще раз о том, что

здесь мы имеем перед собой одно из изумительнейших предвосхищений современной науки. Какие только задачи ни разрешала в химии XIX века со вре­мени Дальтона теория пропорций и эквивалентов! Особенное значение приобрела она в области органической химии, к четырем главным элементам кото­рой (С, Н, О, N) буквально применим почерпнутый из античной живописи пример четырех основных кра­сок, в особенности в последнее время, когда новейшие исследования установили, что число атомов, входя­щих, например, в белковые вещества, доходит до не­скольких сот.

3. Неизменность природы основных тел наряду с изменчивым многообразием сложных образова­ний-на этой идее Эмпедокл совершенно сходится с современным химиком. Однако из двух обосновыва­ющих эту идею научных положений мы можем с уве­ренностью приписать ему лишь одно, а именно изло­женное выше воззрение на значение количественного соотношения простых тел, входящих в состав слож­ного. Знание же другого, и еще более значительного

247

факта, а именно того, что свойства сложного тела обусловливаются его строением, т.е. положением и движением его частиц, и что тела, различные в этом отношении, производят в связи с этим различное дей­ствие на другие тела, между прочим на наши органы чувств, - этого знания, или этой гипотезы, он, во вся­ком случае, определенно не высказывал. И все же, не­что подобное он должен был предполагать или же во­обще ему нужно было отказаться от всякого понимания того явления, что стихии в своих соединениях, гово­ря его словами, «проникая друг через друга, являют измененный лик». Мы также вовсе не находим у него столь неизбежного в этой связи признания и оценки той роли, которую играет в наших чувственных вос­приятиях субъективный фактор. Однако он подходит к этому признанию ближе, чем кто-либо из его пред­шественников, - за одним, впрочем, исключением. Это исключение составляет самостоятельный мысли­тель и исследователь, принадлежавший к пифагорей­ским кругам, Алкмеон, заслуги которого долгое время недостаточно оценивались. У него мы впервые встре­чаем указание на субъективные феномены чувств. К нему примыкал, как это легко доказать, и наш великий мудрец. Подобно Алкмеону, и только ему одному, он представляет себе внутренность глаза в преобладаю­щем количестве состоящей из огня и воды. Основы­ваясь на этом, он сравнивает строение глаза с устрой­ством фонаря. Прозрачным стенкам, защищающим пламя от задувающего его ветра соответствуют в гла­зу тонкие пленки, покрывающие собой частью огнен­ное, частью влажное содержимое глазной полости. Здесь выступает принцип, по всей вероятности опи­рающийся на аналогию из области чувства осязания и сопротивления и утверждающий, что подобное по­знается подобным. Соответственно этому, огненные составные части глаза служат для познания внешнего огня, водяные же - для познания воды, причем эти две стихии являются как бы типами светлого и темного.

248

Акт восприятия происходит таким образом, что при приближении исходящих от тел огненных или водя­ных истечений им навстречу выступают из воронко­образных глазных пор соответственные огненные или водяные частицы. Это вступление обусловливает­ся взаимным притяжением всего однородного; проис­ходящие же вне глаза, но вероятно на самой поверх­ности его, касания частиц, извне проникающих в поры, и тех, которые выступают изнутри, и порожда­ют собой восприятие. Таким образом, акт зрения рас­сматривается как некое ощупывание светлого светлым и темного темным. Поэтому в зависимости от того, какой из этих двух стихий обладает глаз различных пород животных и различных индивидуумов в мень­шем, т.е. недостаточном количестве, - в зависимости от этого оказывается он более приспособленным воспринимать цветовые впечатления и, следовательно, лучше видеть при дневном свете или же в сумерках. Как ни грубо и ни произвольно это представление о механизме и процессе зрительных восприятий, как ни несовершенно объясняет оно даже то, что ставит себе задачей объяснить и, наконец, как ни многочисленны вопросы, на разрешение которых оно и не претендует, - все же в одной заслуге нельзя ему отказать. Оно является, все же попыткой, хотя еще столь несостоя­тельной объяснить восприятия с помощью посред­ствующих процессов, и притом попыткой, отводящей известную, сперва, правда, незначительную, роль субъективному фактору и вследствие этого служащей этапом пути, конечной целью которого является при­знание того, что наши чувственные восприятия ни в коем случае не суть простые отображения вне нас находящихся объективных свойств вещей. Теория эта не отрицает также некоторого значения и за основоположением релятивизма. Ибо не только большее при­сутствие огненной или водной стихии в каждом глазу объясняет собой, как уже было указано, различие восприятий, но и сама форма и величина его пор должна

249

была при этом, как и при других чувственных впечат­лениях, способствовать или же препятствовать вхож­дению «истечений». Лишь соответствующие порам ис­течения признаются Эмпедоклом познаваемыми. Таким образом, и эта ложная теория пролагала путь правильному взгляду на природу чувственного вос­приятия. Человеческая мысль постепенно отдалялась от той точки зрения, которая не оставляла иного вы­бора, как слепое принятие или не менее слепое отри­цание показаний чувств. Эти последние все больше ос­вобождались от всех примесей, проистекающих от индивидуальных или временных различий во впечат­лениях; область познания, вырастающая из этого ис­точника, одновременно и ограничивалась в своем зна­чении и вместе с тем в пределах этих границ делалась все достовернее.

4. Достоинства и недостатки, присущие исследова­ниям Эмпедокла по физиологии чувств, свойственны и другим его теориям, относящимся к той же области. Все они направлены на то, чтобы свести физические и душевные процессы жизни человека, животного и растения к общим процессам природы. Пограничные столбы между органическим и неорганическим, меж­ду сознательным и бессознательным должны быть внесены, или, вернее, их не нужно возводить. Это ве­щее прозрение единства всей жизни природы и духа составляет силу и вместе с тем слабость Эмпедокла. Слабость потому, что его всеобъемлющие обобщения не столько покоятся на доказательстве присутствия однородного в разнородном, сколько на простом иг­норировании различий, и, наконец, потому, что все это предприятие было если и не более, то во всяком случае столь же грубо и преждевременно, как родственные ему усилия Анаксагора. Очевидно, на мысль Эмпедокла оказало сильнейшее впечатление наблю­дение того, что подобное взаимно притягивает друг друга. Способствовать упрочению такого убеждения

250

могли как массовые скопления однородных веществ (воздух, земля, облака, море), так и параллельное это­му заимствованное из социальной жизни и вошедшее в Греции в поговорку наблюдение, что «равный соеди­няется с равным». Напротив, на взаимопритяжение, основанное на различии полов, в то время обращалось мало внимания, а противоречащие этому основоположению явления природы, в наше время знакомые всякому и почерпнутые главным образом, из учения об электричестве, и вовсе были не известны. У Эмпе­докла этот мнимоуниверсальный закон природы всю­ду и всегда находит себе применение. Идет ли речь о росте растения или происхождении человеческого рода, объяснение того и другого сводится к тому, что находящийся в недрах земли огонь стремится к внеш­нему огню и через это выгоняет на земную поверхность как растение, так и еще не оформленный, состоящий из земли и воды человеческий зародыш. Возникает ли вопрос о дыхании животных - и в этом случае объяс­нение сводится к тому, что заключающийся в организ­ме огонь, движимый тем же стремлением, выталкива­ет обволакивающий его воздух и этим производит выдыхание. Преобладание одного из элементов, одной 113 стихий у различных пород животных определяет собой как их различные свойства, так даже - сообразуют все тому же основному принципу - избираемые ими для жизни стихии: так, насыщенные воздухом животные стремятся к воздуху, богатые водой - к воде и богатые землей - к земле. То, что равное познается равным, является общей нормой, применяющейся не только, как мы видели, к чувственному восприятию, но и к мышлению в собственном смысле слова. Та по­требность в восполнении равного равным, с которой мы встретились в теории зрительного восприятия, лежит в основе всякого другого влечения, например, потребность в питании и объясняет собой, эмоцию удовольствия, наступающую при удовлетворении, и неудовольствия - при неудовлетворении этого влече-

251

ния. Как бы ни были односторонни и даже порой фан­тастичны эти теории, мы не можем не признать за ними некоторого величия, напоминающего мирообъемлющую широту гераклитовской мысли. Однако все­гда испытываешь облегчение, когда однотонность этих объяснений прерывается подлинным, хотя бы и искаженным в угоду теории наблюдением природы. Таким наблюдением или, вернее, истиной, полученной с помощью эксперимента, Эмпедокл обосновывает явление дыхания кожи или испарины. Он указывает на то, что если, плотно заткнув пальцем обращенное книзу отверстие пустого сосуда, отпустить его в воду, то он и после удаления пальца не наполнится водой, тогда как при других условиях вода тотчас же хлынет в сосуд и до краев наполнит его. Ему совершенно ясно, что в нервом случае вхождение воды заграждает воздух, наполняющий собой сосуд и задержанный в нем паль­цем. Подобно этому, в тело только тогда может проник­нуть вне его находящийся воздух, когда кровь отливает от его поверхности и приливает к внутренним органом. Правильная смена, в которой совершается этот отлив, обусловливает собой столь же правильное дыхание кожи, происходящее посредством пор.

Как ни велико было влияние, приписываемое Эмпедоклом этому мнимо универсальному принципу природы - притяжению равного равным, он, во вся­ком случае, не мог признать его единственным царя­щим в мире законом. Ему противостоял, - ослабляя и ограничивая его, - в этом Эмпедокл не мог сомне­ваться - противоположный принцип, стремление к разъединению однородного и к соединению разно­родного. Иначе как могли бы возникнуть и утвердить­ся органические существа, - так должен был бы он себя прежде всего спросить, - ибо в каждом из них многие, если не все четыре стихии соединены в одно целое? Нынешнее состояние мира являет собой как бы компромисс обоих основных устремлений, - так в образовании всякой особи сказывается господство

252

второго устремления, тогда как в ее питании (соглас­но изложенной выше теории Эмпедокла), как и в ко­нечном ее распадении, снова возвращающем землю земле, воздух воздуху и т.д., непреложно проявляется первое устремление. Теперь припомним, что уже Анаксимандр, так же, как и Анаксагор, учил, что распа­дение вещества или разделение стихий произошло во времени и что ему предшествовало состояние совер­шенной вещественной однородности или полнейшей смешанности и взаимопроникновения отдельных ве­ществ. Если Эмпедокл - в силу ли преемственности или собственных размышлений - прочно держался за эту гипотезу, то он неминуемо должен был в своем рассуждении дойти до той точки времени, когда одна из двух основных тенденций мировой жизни господ­ствовала безраздельно и взаимопритяжение подобно­го было совершенно подавлено противоположным принципом, взаимопритяжением неподобного. В та­ком случае, некий закон архитектоники мысли как бы настойчиво требовал, чтобы и первому, еще более мощному принципу, был также предоставлен период неограниченного единовластия. И если, наконец, выше столь пространно изложенные основания по­буждали Эмпедокла не менее, чем Анаксимандра, Ге­раклита и, по крайней мере, часть пифагорейцев, при­знать мировой процесс циклическим, в таком случае, смена этих двух эпох должна была представляться ему не однократной, а вечно сызнова повторяющейся, веч­но обновляющейся сменой мировых периодов. И он действительно учил такой смене, факторы которой видел в двоице или паре взаимопротивоположных сил, попеременно одерживающих верх и этим дости­гающих временного полновластия. Эти правящие ве­ществом потенции он называет «дружбой» и «раздо­ром», причем первая собирает и единит разнородное, тогда как второй, когда наступает его пора, снова уничтожает единение и предоставляет стихиям следовать изначально присущему им стремлению объеди

253

нять однородное. Не внезапно, не единым взмахом вытесняет одна из этих сил другую, - наоборот, в каж­дый из сменяющих друг друга периодов обе они бо­рются между собой. То одна из них, то другая являет­ся той восходящей силой, которая в медленной борьбе постепенно ослабляет, и, в конце концов, одолевает другую. За конечной победой, однако, снова следует нисхождение и поражение, вызываемое постепенным, усилением побежденной противоположной силы. Та­ким образом, в этом приливе и отливе Эмпедокл раз­личает как бы два гребня волны и две ложбины между волнами: победу «дружбы» и возрастание «раздора», победу «раздора» и возрастание «дружбы». Если, как мы надеемся, наше изложение правильно наметило ис­ходную точку системы нашего философа, то мы дол­жны будем отнести этот еще недостаточно освещен­ный нами элемент ее, постепенность перехода от преобладания одной силы к преобладанию другой на счет его глубокого проникновения в природу, благо­даря которому все внезапное и лишенное промежу­точных ступеней казалось ему неправдоподобным, длительность же и постепенность всего совершающе­гося являлись ему основным законом мирового про­цесса. Первая из этих вершин, господство «дружбы», характеризуется состоянием, которое может быть при­равнено к первичному «смешению» Анаксагора и его аналогии у Анаксимандра. Необозримый шар обнима­ет собой все до полнейшей неразличимости смешан­ные и слившиеся стихии. Противоположную картину являет собой господство «раздора», почти совершенно разделяющее четыре основных вещества и собираю­щее основную массу каждого из них в некоторое са­мостоятельное единство. Органическая жизнь, при­влекавшая наибольшее внимание Эмпедокла, не может ни возникнуть, ни процветать ни на одной из этих вер шин. Ибо всякий организм слагается из многих, в из меняющихся пропорциях соединенных стихий, которые во внешнем мире, из которого он черпает себе

254

питание, хотя и находятся, частью, по крайней мере, в состоянии разъединения (мы сказали бы в легко раз­ложимых соединениях), но должны быть способны и на соединение между собой. Первое из этих условий присутствует на первой из упомянутых высших точек, а последнее - на второй. Объединенными находим мы эти два условия лишь на двух промежуточных или переходных ступенях, разделяющих оба полюса космической эволюции. Таким образом, органическая жизнь зарождается и упрочивается лишь в узловых пунктах перекрещивающихся течений, в средоточии обеих ложбин между гребнями волн; и всякий раз, как одно или другое из восходящих движений достигает своей вершины и цели, - она гибнет и исчезает.

5. Мы коснемся лишь в кратких чертах частностей космологии Эмпедокла. Ни положительные, ни отри­цательные стороны ее не оказали реального воздействия на будущее; к тому же сведения наши в этой об­ласти очень неполны. Так, например, даже основной вопрос о форме Земли - шарообразной или барабановидной - может быть решен нами лишь с некоторым вероятием. Подобно Анаксагору Эмпедокл счи­тал, что доныне устроена и стала космосом лишь некоторая часть первичной массы вещества. Тесней­шее единение и взаимопроникновение веществ, наступившее ко времени возобладания «дружбы», являет нам их в форме неподвижного «шара», рассматриваемого как личное, блаженное существо (Sphairos). Разделение веществ началось, как повествует один стих Эмпедокла, с отделения «тяжелого» от «легкого». Можно с полной вероятностью предположить, что механическим агентом при этом процессе явилось вращательное движение, которое собрало все наиболее тяжелое, а именно перемешанное с водой вещество в центре этого вращения, т.е. в том месте, которое является нашей нынешней обителью. Остается непоясненным первый толчок, который вызвал это

255

движение, охватившее «один за другим все члены бо­жества». Вверх поднялась часть воздуха и прежде все­го огонь. Под действием огня воздух затвердел, как бы остекленел в форме кристаллического небесного сво­да. В оставшейся и застывшей в неподвижности сре­динной массе длящееся движение, порожденное пер­вичным вращением, вытесняло из земли находящуюся в ней воду в граничащие с ней пределы, в то время как небесный огонь в свою очередь посредством процес­са испарения извлекал из моря, этой «испарины зем­ли», странным образом затерявшиеся в нем частицы воздуха. Но почему же Земля стоит неподвижно и, главное, почему она не падает вниз? На этот вопрос мудрец из Агригента отвечает умозаключением по аналогии, которое хотя и вызывает у нас изумление перед живостью и подвижностью его фантазии, уме­ющей связать между собой самое отдаленное, но нис­колько не убеждает нас. Размышляя о причинах мни­мой неподвижности Земли, он вспоминает один фокус, столь же популярный в ярмарочных балаганах древнего мира, как и в современных. Наполненные во­дой или какой-либо другой жидкостью кубки при­крепляются к проволоке таким образом, что их верх обращен внутрь, а низ - наружу, и затем эту проволо­ку вращают по кругу, причем вода не проливается из кубков. Эмпедокл увидел здесь разрешение стоявшей перед ним загадки. При самом быстром вращении куб­ков находящаяся в них вода не проливается, - при самом быстром круговращении неба не падает нахо­дящаяся в его центре Земля: эта аналогия совершенно удовлетворяла его, тогда как нам это сравнение кажет­ся весьма странным и на первый взгляд даже вовсе не­подходящим. Ведь мы знаем, что в данном опыте не что иное, как центробежная сила приковывает жид­кость ко дну кубка и противодействует ее стремлению вылиться. Между тем центробежная сила не могла бы здесь играть никакой роли, если бы сама жидкость не вращалась вместе с кубком, содержащим ее. Каким же

256

образом можно было (так спрашиваем мы в удивле­нии) сравнивать относительный покой жидкости с мнимым абсолютным покоем Земли? Но Эмпедокл был лишен ясного понимания закона причинности, и ему казалось, что как в одном, так и в другом случае «быстрейшее» круговращение побеждало меньшую силу и быстроту стремления к падению. Это ложное объяснение крайне характерно для той поспешности и неразборчивости, с которой пылкий сицилиец ото­всюду выискивал и набирал сравнения, и для всего его образа мысли, отличающегося скорее широтой, неже­ли глубиной. Смену дня и ночи он объяснял обраще­нием неба, состоящего из двух полушарий, одного - темного, и другого - светлого. Солнце не обладает са­мостоятельным светом, оно есть стекловидное тело, собирающее и отражающее свет эфира (возможно, что в этом утверждении Эмпедокл шел впереди млад­ших пифагорейцев). Вместе с Анаксагором он учил, что Луна заимствует свой свет у Солнца и вместе с ним же он правильно объяснял затмение обоих светил. Вместе с Алкмеоном он отличал свободно движущие­ся небесные тела от неподвижных звезд, прикреплен­ных к небесному своду. Мы не будем останавливаться на его частью правильных, частью, хотя и ложных, но все же остроумных объяснениях метеорологических явлений, и обратимся к его глубоким теориям, касаю­щимся органической жизни и ее происхождения.

6. Мы недостаточно осведомлены о том из двух спо­собов возникновения органических существ, который получается как следствие разделения стихий. Нам уже приходилось упомянуть о единственном относящем­ся сюда замечании, касающемся происхождения бесформенных комьев, из которых впоследствии возник­ли люди. Более полны наши сведения относительно протекающего под знаком «дружбы» образования ра­стительного и животного мира, постепенно восходя­щего все к большему совершенству. Первый предше-

257

ствует второму и относится к периоду, в котором еще не существовал нынешний наклон земной оси (это нам снова напоминает Анаксагора). Руководящей мыс­лью зоогонии Эмпедокла, хотя и фантастической, но не лишенной некоторого научного значения, также является уверенность в том, что менее совершенное предшествует более совершенному. Сперва возникли из почвы отдельные члены: «головы без шеи и без ту­ловища», «руки, у которых не было плеч», «глаза без лица». Узы «дружбы» соединили воедино многие из этих как бы раздробленных созданий, другие же про­должали блуждать в одиночку, не приставая к «брегу жизни» и не основываясь па нем. Это объединение со­здало немало чудесных и чудовищных форм: существа «двухголовые и с двумя торсами», человеческие суще­ства с головами быков», «тела быков с человеческой головой» и т.д. Эти чудовищные порождения, однако, вскоре исчезли, так же, как и первичные отдельные члены; лишь внутренне слившиеся комбинации ока­зались жизнеспособными, утвердились и путем рождения себе подобных упрочили свое существование. Кто не узнает здесь мысль Дарвина о «выживании наи­более приспособленного»? Приходится признать, что здесь мы видим перед собой хотя и необычайно гру­бую, но все же небезынтересную попытку объяснить естественным путем загадку целесообразности, царя­щей в органическом мире. Феномены растительной и животной жизни являются той областью, в которой всего охотнее бродит исследующая мысль сицилийского мудреца. Гениальные догадки переплетаются здесь со вспышками ребяческого нетерпения, мечта­ющего с налета сорвать с природы ее покрывало и не прошедшего и азбуки в школе отречения. К первым принадлежит замечание: «одно и то же есть волос, ли­ства и густое оперение птиц», - эта мысль, делающая Эмпедокла предшественником Гёте в области сравни­тельной морфологии, является вместе с тем второй, и в древности столь же мало использованной основой

258

для будущей теории происхождения видов. Ко второй категории принадлежат фантастические попытки выяснить тайну зачатия, рождение детей мужского и женского пола, сходство их с отцом и матерью, двойни и тройни, так называемый испуг женщин, возникновение уродов, бесплодия мулов и т.д., и до некоторой степени толкование явления сна как частичного, и смерти, как полного охлаждения крови.

Нам уже приходилось указывать на тесную связь учения Эмпедокла о веществе с его учением о познании. Уже из положения, что подобное познается подобным, что «землей познается земля, водой - вода, божественный эфир - эфиром, огнем - истребляющим огонь», можно заключить, что сама материя клялась ему одаренной сознанием и что он не про­бил резкой грани между царством одушевленного неодушевленного. И действительно таково было рождение Эмпедокла. Не одним только растениям приписывал он, подобно Анаксагору, способность ощущения. Но всему без исключения: «все обладает способностью мышления, все причастно разумности, - так учит он. Отсюда ясно, как не правы те, кто последствие выведения им двух нематериальных сил, представляющих собой смену мировых периодов, совершенно отделял его от его предшественников, гилозоистов, и даже хотел представить его их принципиальным противником. Правда, это введение вносит то систему зародыш дуализма, который, однако, не пустил в ней глубоких корней и не получил развития. Ибо наряду и над этими двумя, попеременно достигающими господства силами царит, - как уже известно создателю, - некоторая, присущая самому веществу, истину универсальная природная сила, тяготение подобного к подобному. И, наконец, еще эта приписываемая материи мыслительная способность и все, не знающая исключения, одаренность сознанием! В силу этого мы имеем право называть его учение усиленным гилозоизмом. Зерно его заключа-

259

ется более, чем в оживлении вещества, - в одухотво­рении его. Следует упомянуть вот еще о чем: если бы он мыслил материю как нечто косное и мертвое, по­винующееся лишь внешним толчкам и не обладающее самостоятельным побуждением к движению, - какой непоследовательностью с его стороны было бы то, что он давал четырем стихиям имена богов, и между про­чим, таких, как Зевс и Гера, занимающих высшее мес­то в греческом пантеоне! На это нам возразят, что все это относится к области поэтических прикрас и не об­ладает серьезной силой доказательства. С этим тоже нельзя вполне согласиться. Ибо тот, кто провозглаша­ет новое учение, обыкновенно ясно создает его новиз­ну и противоположность старым учениям и поэтому стремится скорее излишне подчеркнуть ее, чем сгла­дить и ослабить ее приданной ему формой. Затем мож­но упомянуть, что Аристотель, например, видел в этих наименованиях кое-что большее, чем простые рито­рические фигуры; он определенно высказывается: «бо­гами считает он и их (т.е. стихии)». Однако все эти бо­лее или менее второстепенные аргументы излишни: вышеприведенный стих, облачающий в его авторе провозвестника теории всеодухотворенности, совер­шенно определенно решает вопрос. Последняя тень сомнения должна быть устранена следующим рассуж­дением. Всякий раз, когда ко времени победы «друж­бы» совокупность всего вещества сплавляется в каче­ственно однородное единство, оно обращается в «Сфэйрос», «блаженное Божество». Но как допустить, чтобы то, что в состоянии объединения мыслится как нечто божественное и блаженное и, следовательно, обладающее сознанием и силой, в состоянии разъеди­нения являлось лишенной всякой силы, движимой только извне, косной и мертвой массой? Строгая пос­ледовательность, с которой Эмпедокл развивает здесь свои основные мысли до их крайних выводов, явству­ет из того, что «блаженнейший бог», которому он скло­нен был бы приписать всякого рода познание, оказы-

260

вается несостоятельным в одном пункте: ему недоста­ет знания «раздора», ибо этот последний чужд блажен­ному покою этого всеединства, - и как «дружбу» мож­но узреть и познать только «дружбой», так и «раздор - только страшным раздором».

7. Однако не придется ли нам только что по праву выданное великому мудрецу свидетельство в строгой последовательности снова отнять у него ввиду проти­воречивого характера, являемого его учением о душе?

С одной стороны - то, что можно было бы назвать физикой души: все душевное сводится к материально­му и притом непосредственно, без посредствующего звена особенного душевного вещества. Все различия психических свойств и действий как у различных ви­дов, так и у отдельных индивидуумов и в сменяющих­ся состояниях одного и того же индивидуума основы­ваются на соответствующих материальных различиях. «Степень ума в человеке находится в зависимости от количества вещества» и «подобно тому, как вы сами меняетесь, в постоянной смене приходит вам мысль за мыслью». Большая умственная одаренность выводит­ся из богатства материального состава и правильно­го способа смешения. Поэтому органические суще­ства стоят выше неорганических, заключающих в себе лишь одну или немного стихий. На этом основаны все индивидуальные дарования, например, оратора, у ко­торого язык отличается именно в этом отношении от языка прочих людей, или художника, у которого такой является его рука; по этой же причине составная часть тела, являющая собой совершеннейшее смешение стихий, призвана быть носительницей высших душевных функций. «Кровь сердца есть мысль», - говорит Эмпедокл, предполагая, что свободно и без помехи лью­щаяся из своего источника кровь заключает в себе все четыре стихии в наиболее равномерном смешении.

С другой стороны, учение Эмпедокла о душе явля­ется как бы богословием души. Всякая душа есть «де-

261