Часть 10.

дет недостатка и в любви к своему призванию». Когда представляются различные способы лечения, то сле­дует выбирать наименее обращающий на себя внима­ние, наименее сенсационный; только «обманщики» стремятся ослепить пациента искусственными и ненужными приемами. Порицается выступление перед публикой в целях популярности с речами, в особен­ности напичканными цитатами из поэтов. Осмеива­ются врачи, воображающие, что они безошибочно уз­нают обо всех даже самых мелких нарушениях своих предписаний. Наконец, следуют точные правила, как держать себя: предписывается самая педантичная чистота, рекомендуется изящество в одежде, которое не должно доходить до роскоши, причем указываются такие детали, как, например, то, что должно употреб­лять благовония, но умеренно.

3. Мы незаметно дошли до ряда сочинений, припи­сываемых «отцу медицины». Гиппократ, «великий», как его называет уже Аристотель, родился на острове Косе (460). Он был для всего древнего мира типом совер­шенного врача и писателя. Слава его далеко превзошла славу всех его товарищей по призванию. Этим и объясняется то, что огромное собрание сочинений носило его имя, хотя нет никакого сомнения, что оно заключает в себе произведения различных авторов и даже различных враждующих между собой школ. Это было известно уже в древности, хотя попытка древних ученых подразделить их имела так же мало успеха, как и попытка современных и самых последних критиков. Здесь не место касаться этой проблемы, одной из са­мых трудных в истории литературы. Как имена авто­ров, так и время возникновения этих сочинений ос­таются скрытыми для нас.

Нам достаточно того, что мы можем утверждать, что за самыми незначительными исключениями ни одна часть так называемого Гиппократовского собра­ния не позднее начала IV столетия. Таким образом, эти

293

сочинения могут служить достоверным свидетель­ством занимающей нас эпохи. Специальная наша тема дает нам указание на правильность сделанного выво­да. В этой массе книг из философов упоминаются лишь два: Мелисс и Эмпедокл. Другие философы, вли­яние которых обнаруживается в одной или другой кни­ге, - Ксенофан, Парменид, Гераклит, Алкмеон, Анаксагор и неизвестный еще нашим читателям Диоген из Аполлонии. Нет ни одного хотя бы самого незначи­тельного указания, которое бы заставляло передвинуть указанную нами границу. Как странно было бы пред­положить, что в эпоху духовного подъема и удивитель­но быстрого обмена идеями авторы-медики утверж­дали или опровергали такие системы, которые либо устарели, либо приходили в упадок. Два или три ис­ключения, если бы такие оказались в действительнос­ти, не могут опровергнуть правильности наших выво­дов о взаимодействии медиков и философов.

Ибо такое взаимодействие существовало, даже если его часто и искали не в надлежащих местах и недоста­точно глубоко. Дело не во внешних совпадениях, к ко­торым относится четверное число телесных соков (кровь, слизь, желтая и черная желчь), играющих роль в здоровье и болезнях человека, и параллельное чет­верное количество элементов Эмпедокла, и не в сло­весных совпадениях, которые не обязательно основываются на заимствованиях и которые даже и в этом случае не указывают на заимствование теорий. Дей­ствительно важным здесь является дух и метод иссле­дования. Мы должны вернуться назад. Несомненно, было время, когда весь научный запас греческого зна­харя равнялся приблизительно знаниям египетского практика и состоял из волшебных формул и рецептов. Освобождение от первоначального суеверия, совершившееся поразительно рано в одних слоях народа, сравнительно поздно и никогда в других, привело и к освобождению терапии от ингредиентов суеверия. Конечно, не к полному, ибо та народная медицина, в

294

которой заговоры и амулеты играют значительную роль, никогда совершенно не исчезала. Различие эпох обнаруживается лишь в том, что изживающее суеверие все более стремится прикрыть свое убожество блестя­щей мишурой и прибегает к чужеземным авторитетам, вроде фракийских врачей, гетских и гиперборейских кудесников (Залмоксис и Абарис) и персидских магов; в конце концов, поток халдейского и египетского су­емудрия воспринял в себя весь этот чудодейственный хлам и унес в своем расширенном русле. Наряду с мирским врачебным искусством постоянно существовало также и жреческое, или гиератическое. Мы упомина­ем лишь вскользь о сне во храме и о целебных снови­дениях в святилище Асклепия. Эти суеверные спосо­бы, освященные национальной религией, тоже скоро стали предметом насмешек людей просвещенных (дос­таточно вспомнить известную сцену в «Плутосе» Арис­тофана), где они не потеряли своего значения в широ­ких слоях народа, и даже, например, высоко ценились таким сумасбродным «образованным человеком», ка­ким был ритор Аристид в эпоху римских императо­ров, - в конце концов, они даже пережили язычество. Не ослабевавшая притягательность этих мест объяс­няется отчасти применением также и рациональных способов лечения, отчасти их здоровым положением и окрестностями. Так, самый известный из этих священнических курортов, Эпидавр, расположенный не­далеко от моря в холмистой местности, окруженный чудными хвойными лесами, защищенный высоким кряжем от сурового северного ветра и снабженный прекрасной водой, отвечал всем требованиям совре­менных санаториев. Для развлечения и увеселения публики служили ипподром и театр, остатки которо­го сохранились до сих пор. В древности утверждали, что светская медицина в значительной степени вос­пользовалась заметками священников о течении и ле­чении болезней. Трудно этому верить. С недавнего времени мы обладаем длинным списком подобных

295

заметок, найденных в Эпидавре; они мало пригодны для медицинской науки. С большим правом их мож­но было бы поместить в «Тысяче и одной ночи». Раз­битый бокал, который становится целым без содей­ствия руки человека, голова, отделенная от туловища, которую подчиненные демоны, отрубившие ее, не могут приставить, пока не является сам Асклепий, совершающий это чудо, - вот примеры тех сказок, о ко­торых нам повествуют найденные надписи. Действи­тельно, влияющие факторы диететики или терапии как у этих врачей-священников, так и у других волшеб­ников частью ими самими не замечались, частью намеренно оставлялись в тени и скорее скрывались, чем передавались потомству. Светская медицина прогрес­сировала, потому что материал наблюдения постоян­но увеличивался, потому что богатое наследие столет­него опыта усваивалось потомством и потому, наконец, что и врачи не были лишены той способности зоркой наблюдательности, которой столь богато были одарены поэты и художники эллинской нации. Накопление и классификация сырого материала заложили, по крайней мере, фундамент для здания научной медици­ны. Возведение самого здания оставалось задачей да­лекого будущего. Для этого необходима была другая предварительная работа, явившаяся результатом стремления к обобщению, которое взросло и окрепло в философских школах Греции более, чем где бы то ни было.

Нам нет надобности напоминать читателю о вра­че-философе Алкмеоне и его фундаментальных от­крытиях. Разносторонности, какой была одарена лич­ность Эмпедокла, не были лишены и врачи. Новейшие открытия показывают нам еще нескольких лиц, соеди­няющих в себе философов и врачей: таковы Филолай, Гиппон и названный выше Диоген из Аполлонии. Но гораздо важнее такой личной связи была реальная связь обеих областей. К объединению этих областей побуждало убеждение, постепенно укоренившееся в

296

тогдашнем образованном обществе, которое можно сформулировать следующим образом: человек, со­ставляющий часть целого природы, не может быть понят без последней. Необходимо удовлетворитель­ное общее представление обо всем совершающемся. Если мы приобретаем его, то оно даст нам ключ к раскрытию тайн врачебного искусства. Эту точку зрения разделяет известная часть так называемых гиппократских сочинений. Они опираются на натурфи­лософские системы или более или менее эклектичес­ки пользуются ими. Большая часть их примыкает к медицинским учениям книдской школы, причем в на­стоящее время нельзя точно установить, случайная ли это связь, или она обусловлена характером этих док­трин. В пользу последнего говорит то обстоятельство, что именно у книдян преобладало более физическое воззрение на явления жизни, напоминающее взгляды Эмпедокла. Таким образом, мы можем различать две большие группы медицинских сочинений; одни, в ко­торых эта точка зрения господствует, другие - не раз­деляющие ее. Мы начнем с первых не потому, что мы могли с уверенностью утверждать, что каждое сочи­нение первой группы древнее каждого сочинения вто­рой, но в таком отношении находятся основные их течения и главные творения. Натурфилософия приоб­ретает влияние на врачебное искусство и начинает преобразовывать его; затем наступает обратное тече­ние против такого влияния и попытка вернуться к ста­рой - более эмпирической - медицине. В дальней­шем мы проследим эту борьбу и ее исход, причем - соответственно плану этого сочинения - ограничим­ся наиболее характерными для учений и методов обо­их направлений моментами.

4. Автор творения, обнимающего четыре книги «О диете» (может быть, Геродик из Селимбрии), выстав­ляет в начале книги следующее положение. «Я утвер­ждаю, - заявляет он в заключении своего предисло-

297

вия, - что тот, кто хочет правильно писать о диете че­ловека, должен прежде всего знать и познать природу человека. Он должен знать составные части, из кото­рых она первоначально слагается; он должен узнать, что в ней преобладает. Ибо если он не знает первона­чального состава, то он не может знать, каково его вли­яние, он не может тогда знать, что человеку нужно». Дальнейшим требованием выставляется знание соста­ва всякой пищи и питья, а затем указывается на связь между работой и питанием. «Ибо работа поглощает имеющееся в наличности, а пища и питье имеют це­лью вновь заполнить (образовавшуюся) пустоту». Правильное соотношение между работой и питанием в связи с особенностью отдельного лица, с возрастом, с временем года, с климатом и т.п. является основным условием здоровья. Здоровье можно было бы оградить от всякого нарушения, если бы от врача не ускользал еще до заболевания один фактор, именно индивиду­альная конституция данного лица. Он обращается после этого к элементам тела человека и животных; та­ких элементов два: огонь и вода. Мы видим здесь вли­яние Парменида, тогда как в остальном он находится в зависимости от гераклитовских учений. В огне он ви­дит универсальный принцип движения. «Когда огонь достигает крайней границы воды, - автор, очевидно, имеет в виду движение небесных тел, - то у него не оказывается больше пищи, он останавливается и сно­ва возвращается к источнику своего питания; когда вода достигает границы огня, то у нее иссякает движе­ние, она останавливается и... поглощается как пища ох­ватывающим огнем». Существование Вселенной в ее настоящем состоянии обусловливается тем, что ни один из этих двух элементов не получает преоблада­ния. Внутреннюю связь указанной выше физиологи­ческой теории с этим учением о материи составляет - может быть, заимствованная у Алкмеона - идея рав­новесия, в первом случае работы и питания, во вто­ром - космических носителей этих функций.

298

Мы остановимся на этом. Для проницательного чи­тателя сказанного вполне достаточно, чтобы, по край­ней мере, приблизительно оценить слабые и сильные стороны этого своеобразного сочинения. Мы встре­чаем мысль, значение которой, правда, переоценено ее автором; ее можно выразить так ненарушенное от­правление организма обусловливается равновесием получения и отдачи. Мы намеренно выбираем слова, чтобы избежать подозрения, что мы, хотя бы ненамеренно, приписали древнему автору современную мысль. Нам станет понятнее это широкое обобщение, если вспомним, что не в столь широкой форме оно встречается у других медицинских, по-видимому, бо­лее старых писателей. Еврифион, глава книдской шко­лы, ранний современник Гиппократа, предполагал причины болезни в «избыточности» пищи. Другой книдиец, по имени Геродикос, еще больше приближал­ся ко взгляду нашего диететика: «Люди заболевают, ког­да при недостаточном движении они принимают (обильную) пищу». Во всяком случае установление фун­даментальной истины во всей ее общности остается заслугой нашего автора, и он одинаково со своими ме­нее значительными предшественниками заслуживает упрека в том, что видел одну лишь причину здоровья. Требовать от пионера науки, чтобы он открыл еще другие важные истины и держался в границах их рас­пространенности, чтобы он следовал потребности обобщения и умел бы в то же время в достаточной мере сдерживать эту потребность, значило бы требо­вать слишком многого. Значению достигнутого ре­зультата вредит желание дать физиологии космологи­ческую основу, желание само по себе похвальное, но недостижимое при недостаточных средствах не толь­ко тогдашнего знания. Чисто спекулятивное учение о материи и поразительно примитивное, прямо антро­поморфическое представление о небесных телах дол­жны были сами по себе причинять значительный вред. Также и безусловно грандиозная мысль, которая чаще

299

тормозила, чем содействовала успеху исследования даже в позднейшие эпохи, мысль, что человек являет­ся «отображением Вселенной», микрокосмосом наря­ду с макрокосмосом, могла, в конце концов, приводить лишь к фантастическим сравнениям, напоминающим натурфилософию Шеллинга и Окена, вроде сравне­ния «желудка», этой общей «кладовой, которая всех снабжает и ото всех получает», с «морем». Однако вы­сокие начинания нашего диететика разбиваются не об эти объективные границы. Широта мысли ему более свойственна, чем ее ясность. Он как бы опьянен зага­дочной мудростью Гераклита. Спокойному ходу его мыслей и изложения существенно мешает потреб­ность освещать учение своего учителя новыми приме­рами, заимствуемыми из различных областей. В зна­чительной степени пользуется он также правом противоречить себе, правом, по-видимому, узаконен­ным примером эфесца и его парадоксальным языком. В одном месте совершенно словами Гераклита гово­рит он о постоянном безостановочном «превраще­нии» материи; в другом месте сводит он все «возникновение и уничтожение», точно следуя Анаксагору и Эмпедоклу, к «соединению и разделению» и объясня­ет это словоупотребление приспособлением к попу­лярной мысли и языку. Вообще, он обязан Эмпедоклу многим таким, в чем не смог бы разобраться при по­мощи своих гераклитовских представлений. В конце концов, провозглашенный им вначале закон далеко не дает в применении к отдельным случаям того, что обе­щал. Правда, он остается руководящей точкой зрения для большого числа диететических предписаний, от­носящихся к вопросам питания и гимнастических уп­ражнений, трактуемых особенно детально. Однако тщетно возобновляемые попытки вывести различия телесных и душевных состояний из отношения двух фиктивных основных элементов вредят и этой наибо­лее важной части сочинения, где мы находим, впро­чем, много фактических наблюдений и даже один

300

оригинальный эксперимент (искусственно вызывае­мая рвота для исследования степени сварения различ­ных одновременно принятых яств).

И, в конце концов, заключительная часть! «Хорошо сложенное тело женщины, заканчивающееся рыбьим хвостом», - так можно охарактеризовать его словами Горация. Здесь говорится о «снах». Она начинается уже знакомым нам по Геродоту различением сверхъесте­ственных и естественных рассказов о снах. Объясне­ние первых предоставляется специальным толковате­лям снов, которые - и это, к сожалению, говорится без иронии - обладают «точными знаниями» на этот счет. Сны, происходящие от естественных причин, должны давать возможность заключать о состоянии тела. По некоторым снам можно вывести заключение о пере­полнении желудка и устранить их слабительным сред­ством. Однако автор недолго остается в границах рас­суждений, которые, хотя и не обещают богатых результатов, все же не переходят в фантазии. Он ско­ро уже всецело уходит в детские суеверия, прибегая к наивным обоснованиям в стиле Артемидора и делая заключения, которых мы не будем касаться.

Столь же противоречив и не менее привлекателен другой автор, с которым мы знакомимся по малень­кой книге: «О мускулах». Это сочинение указывает на предыдущее и обещает продолжение; оно является, следовательно, небольшой частью обширного сочи­нения «О медицинской науке». Автор дает понять, что он практик с большим опытом, который немало ви­дел и умеет хорошо наблюдать, правда, лишь до тех пределов, пока его наблюдению не мешают предвзя­тые мнения. Он первый определил, что так называе­мый спинной мозг совсем не есть костный мозг, что он соединен с головным мозгом и заключен в оболоч­ку, таким образом, он, по крайней мере, несравненно ближе к познанию его истинной природы и роли, чем его предшественники. Он видел самоубийц, хотевших перерезать себе горло и которые лишались голоса

301

вследствие ранения гортани; они снова приобретали способность голоса при закрытии раны; он делает правильное заключение, что они лишались голоса от­того, что воздух выходит из отверстия раны, и приме­няет это наблюдение к верной теории образования звуков голоса. Он не довольствуется одним наблюде­нием или случайным опытом при ранении и медицин­ской помощи; он сам предпринимает эксперименты, правда, в небольшом масштабе. Он знает, что извле­ченная из тела кровь свертывается, но он взбалтывал ее и этим предупреждал образование сгустков. Для исследования качеств различных тканей он подвергал их кипячению и различал ткани, легче и труднее под­вергавшиеся сварению: отсюда он делал выводы об их составе. И однако наряду с такими верными наблюдениями, методическими опытами, правильными выводами какая масса поразительно странных ошибочных наблюденй и произвольных утверждений! Вера в зна­чение числа семь, которое управляет всеми явления­ми природы и человеческой жизни, делает его прямо слепым к очевидным фактам. Так, например, он сме­ло утверждает, что недоношенный восьмимесячный ребенок никогда не оставался в живых! Рядом с нор­мальным временем беременности, девять месяцев и десять дней (280 = 40 х 7), только срок 7 месяцев дает надежду на сохранение жизни. Он видел также семи­дневных эмбрионов, у которых можно было уже ясно различить все части тела. Для него также является вполне установленным, что воздержание от пищи и питья может продолжаться только семь дней, не при­водя к смерти в течение этого промежутка времени, или позже (прибавляет он достаточно наивно). Те, ко­торые по прошествии семи дней отказывались от это­го способа самоубийства - нередкого в древности, - не могли уже быть спасены; тело их отказывалось принимать предлагаемую пищу.

Последовательность мышления нашего врача усту­пала не только обольстительной силе числа. Он не мог

302

устоять и перед другими соблазнами воображения. Но какие другие ответы, кроме фантастических, допуска­ли вопросы, для решения которых не было соответ­ствующих средств не только в древности, но которые даже и теперь не могут рассчитывать на приблизи­тельное решение. Предпринимаемые им попытки об­речены заранее на бесплодность, сама постановка вопроса окончательно осуждена современной наукой. Нашего автора занимает загадка органического твор­чества. Однако всякое представление об эволюции ему чуждо, а потому он стремится не к тому, к чему тщетно стремились самые пытливые наши современ­ники, к вопросу о возникновении на земле простей­ших организмов; он хочет воссоздать из материи непосредственно человека, вершину земного живого мира - и из каких еще элементов! Из теплого и холод­ного, из сырого и сухого, из жирного и кашеобразно­го возникают через гниение и отвердение, через сгу­щение и утончение, через сплавление и кипячение отдельные ткани и образуемый ими организм. Толь­ко в виде исключения в этом догматическом и аподик­тическом изложении попадаются фразы вроде: «мне кажется», указывающие на присутствие сомнения у автора. «Вот как возникло легкое», «вот как возникла печень», «селезенка образуется следующим образом», «суставы образуются следующим образом», «так вырастают зубы» - так утомительно однотонно начинаются одна за другой отдельные главы. Содержание их несущественно нашим читателям. Сейчас нам интересна лишь та ступень мысли, при которой возникают эти преждевременные попытки проникнуть в тайны жизни природы. Мы должны, однако, побороть в обе неприятное чувство от несообразности предприятия автора и постараться открыть скрытое под фантастической внешностью здоровое зерно. Здесь всплывает мысль, которую не будет отрицать и наука наших дней. Врачебное искусство, говорим мы, основывается на знании процессов болезней, а эти после-

303

дние - на знакомстве со здоровой жизнью; знание устройства тела предполагает знакомство с органами, его составляющими; а понимание последних требует знания их элементарных составных частей, веществ и сил, на них влияющих; в конце концов, говоря сло­вами Аристотеля, «кто наблюдает вещи при их возник­новении, тот видит их наилучшим (самым прекрас­ным) образом». Другими словами: терапию надо основать на патологии, патологию на физиологии и анатомии, обе последние на гистологии, химии и фи­зике; учение об эволюции указывает путь, ведущий от самых низших и простых организмов до самых выс­ших и сложных; и как последняя манящая цель - еще недостигнутое прозрение возникновения органичес­кого из неорганического. В попытке нашего автора отсутствуют все промежуточные ступени или они только слабо намечаются, конец длинного ряда пря­мо и непосредственно примыкает к началу. Однако это дерзновение, столь характерное для нашего авто­ра, становится нам понятным, если мы будем смотреть на него, как на результат детского ума, исполненного безмерной надежды и еще не отрезвленного неудачей, ума, которому высшая цель познания представляется столь близкой, что нужно лишь протянуть к ней руку. Автор книги «О мускулах», приверженец натурфило­софии - и не только дух его исследования, но и час­тности его учения обнаруживают в нем ученика Герак­лита, Эмпедокла и Анаксагора, писавшего именно в то время, когда началось эклектическое смешение этих доктрин. В начале своего сочинения он указывает на «общие учения» предшественников и находит нужным написать о «небесных вещах» статью, чтобы показать, «что такое человек и другие животные, как они возникли, что такое душа, что такое здоровье и болезнь, что в человеке злое и доброе и откуда прихо­дит смерть». За основное начало он считает «теплое, которое бессмертно, которое все познает, видит и слышит, знает все настоящее и будущее». Большая

304

часть этого начала отошла в верхнюю небесную сферу в эпоху «катастрофы» Вселенной (являющейся для негo, как для Анаксагора и Эмпедокла, исходным пун­ктом космической жизни); это именно то, что древние называли эфиром. И «обращение» космоса представляется ему результатом этой катастрофы. В дальней­шие частности его учения нам нет повода входить.

Сочинение «О числе семь», сохранившееся более в арабской и латинской передаче, которое мы считаем продолжением книги «О мускулах» (кстати сказать, не­удачно озаглавленной), не надолго займет наше вни­мание. Народное представление о выдающемся значе­нии этого числа находит здесь широкое применение. Мы еще раз узнаем, что «эмбрион слагается в течение семи дней и к концу этого срока являет собой форму человека». Снова, как в книгах «О диете», нам указыва­ют на «семь гласных», т.е. на семь знаков гласных гре­ческого языка, среди которых находятся з и ф, тогда как для удлиненных, а, i и ь случайно не оказывается со)ответствующих знаков! О господстве числа семь при разграничении возрастов говорил не кто иной, как Солон. Но и все мировое целое, ветры, времена года, человеческая душа, человеческое тело, устройство го­ловы - все это, якобы, подчинено числу семь. Другая мысль, лежащая в основе этого сочиненьица, то же известное нам из сочинения «О диете» сравнение от­дельного существа с мировым целым, аналогия мик­рокосма и макрокосма. Послушаем самого автора: «Животные и растения на земле обладают свойствами, одинаковыми со свойствами Вселенной. Но если co­впадает целое, то и части, его составляющие, должны обнаруживать то же сходство... Земля крепка и неподвижна, своими каменными, внутренними частями она подобна костям... Что окружает эти последние, схоже с мясом человека... Вода в реках подобна крови, теку­щей в жилах», и т.д. Это сравнение земли с человечес­ким телом продолжается далее, причем семи частям тела противопоставляется семь частей земли. Пело-

305

поннес, как «местопребывание благородно мыслящих людей», ставится в параллель с «головой и лицом», Иония сравнивается с грудобрюшной преградой, Еги­пет и Египетское море - с животом, и тому подобное. Эти и подобные проявления необузданной фантазии, находящие аналогию, может быть, только в алхимии арабов с их семью металлами, семью камнями, семью летучими телами, семью естественными и семью ис­кусственными солями, семью родами квасцов, семью главными химическими операциями и т.д., должны были вызвать реакцию. Эта реакция наступила и на­ступление ее было зарей истинной греческой и запад­ной науки.

5. Без дерзновения и радости дерзания нет науки или, по крайней мере, познания природы. Завоевание новой области знания во многом напоминает покоре­ние девственной страны. Могущественные обобщения, не отступающие ни перед каким препятствием, соединяют, подобно дорогам, бесчисленное множество раз­деленных до того времени пунктов. Смелые заключе­ния по аналогии как бы перебрасывают громадные арки через пропасти. Наконец, построение гипотез дает хотя временное убежище, пока на их место не за­ступят более красивые здания, возвещенные на глубо­ком фундаменте из прочного материала. Однако горе переселенцам, если их рукой руководило более слепое рвение, чем разумный расчет. Дороги заросли, бога­тые здания разрушены, города опустели. Такая судьба грозила созданиям духа той эпохи. За учебными года-­ми, давшими в результате голое накопление фактов, последовали годы скитальчества блуждающей спеку­ляции; они длились достаточно долго. Если науке суж­дено было утвердиться, то этой пустой игре ума дол­жен был быть положен конец и должны были настать годы спокойной и методической обработки научно­го материала. Вечная заслуга греческой медицинской школы в том, что она совершила этот переворот в об-

306

ласти врачебного искусства и этим оказала самое бла­готворное влияние на всю умственную жизнь челове­чества. «Это фикция, а это реальность» - таков был вначале боевой клич в борьбе против наростов и ув­лечений натурфилософии. И где же, как не на этой почве, было возникнуть этой борьбе? Серьезная и бла­городная профессия врача, заставлявшая его ежеднев­но и ежечасно смотреть в лицо природы, профессия, при которой теоретические ошибки являлись причи­ной самых губительных практических следствий, была во все времена школой настоящего и неподкуп­ного чувства истины. Лучшие врачи должны быть и лучшими наблюдателями. Но тот, кто ясно видит, от­четливо слышит, вообще обладает здоровыми чувства­ми, обостренными и утонченными от постоянного употребления, тот редко становится мечтателем. Гра­ница, отделяющая действительность от образов фан­тазии, как бы углубляется для него и расширяется до не переступаемой пропасти. Он будет постоянно бо­роться против проникновения фантазии в область познания. И в наш век освобождение от гнета натурфилософии началось в среде врачей. Самые язвитель­ные отзывы о ее заблуждениях и ее пагубном влиянии раздаются еще сейчас из уст тех, кто когда-то прекло­нялся перед великим физиологом и анатомом Иоган­ном Мюллером. Не следует возражать на это указани­ем на то, что между натурфилософией Шеллинга или Окена и натурфилософией Гераклита и Эмпедокла совпадение только случайное, что здесь лишь сход­ство в названии. Важнее напомнить, что недостаток строгости мысли, образующий общую характерную черту в современном направлении и в древнем, гораз­до простительнее на той ранней ступени развития, чем в настоящее время. Что здесь есть результат вы­рождения, регресса, проявление старческой слабости, то там было необходимым свойством научного духа, постепенно освобождавшегося от мистических пред­ставлений младенческой эпохи. Во всяком случае и

307

здесь и там нужно было разогнать мглу, которая в пер­вом случае угрожала затемнить едва разгоравшийся свет, во втором - уже давно в полную силу светивший. Борьбу по всей линии начинает автор сочинения «О древней медицине». Исполненный высоты и досто­инства врачебного искусства, высоко ценя его значе­ние для блага людей, он не может относиться равно­душно к тому, что врачебное искусство принижается, к тому, что стирается различие между хорошим и пло­хим врачом, и в особенности, к тому, что угрожает все­му зданию науки. Он нападает не на отдельные резуль­таты противоположного метода исследования; он борется со злом в его корне. Метод «модной» врачеб­ной науки бесповоротно осуждается им. Врачебное искусство нужно основывать не на гипотезе. Правда, это последнее удобно. Дело очень облегчают себе тем, что «принимают одну основную причину болезней и смерти, причину, одинаковую для всех людей, и видят ее в одном или двух факторах, в тепле или холоде, во влажном или сухом или в чем-либо другом, что кому вздумается... Но искусство врачевания» - не шарлатан­ство, а искусство, которое имеет дело с осязательны­ми вещами - «издавна обладает всем, оно имеет прин­цип и проторенный путь, на котором в течение долгого времени было открыто многое и прекрасное и будет открыто все остальное, если люди с соответствующим талантом, вооруженные знанием предше­ствующих открытий, будут дальше продолжать исследование, опираясь на эти открытия. Но тот, кто пренебрегает всем этим и пытается вести исследование в другом направлении и утверждает, что он открыл нечто, тот обманут и обманывает самого себя; ибо это невозможно». Вначале может показаться, что мы име­ем здесь дело с человеком, цепко держащимся за ста­рину и противящимся всяким нововведениям. Одна­ко подобное суждение было бы несправедливо. Наш автор умеет обосновать свое исключительное пред­почтение к старому эмпирическому (мы не говорим

308

индуктивному) методу. Прежде всего он указывает на его заслуги, причем значительно расширяет понятие врачебного искусства по сравнению с обычным упот­реблением этого слова. В него входит не только дие­тетика, но и переход от грубой пищи, общей для че­ловека и животных, как он правильно замечает, к тонкой пище культурных народов. Нам кажется это теперь само собой понятным, это было, однако, «боль­шим открытием, которое созревало и совершенствова­лось в течение долгих столетий и требовало значитель­ной доли изобретательности». Опыт, приобретенный в первобытное время о непереносимости первоначального питания, совершенно тождественен с тем опытом, который заставил врача заменить пищу, год­ную для здорового человека, диетой для больного. Но не следует удивляться тому, что часть искусства, в ко­торой сведущ до известного пункта, всякий, отделена от другой части, которой обладает специалист. В дей­ствительности искусство одно, прием в обоих случа­ях один и тот же. И здесь и там вопрос шел о том, что­бы так смешать, смягчить и раскрошить продукты, которые в сыром виде человеческий организм не спо­собен осилить, чтобы в первом случае здоровый, а во втором больной организм легко справлялся с ними. Он обращает затем внимание на индивидуальные раз­личия, обнаруживающиеся при диете и зависящие ча­стью от различия первоначальных задатков, частью от привычки. Для объяснения этих различий нельзя ис­ходить из какого-нибудь общего принципа, а нужно их непрестанно и тщательно наблюдать. Проистека­ющая отсюда необходимость строгого индивидуали­зирования, правда делает невозможным всегда впол­не точное указание на правильное в каждом данном случае. Другой не менее обильный источник ошибок он видит в том факте, что вред может быть прямо противоположный в различных случаях. Нужно остере­гаться как слишком малого, так и слишком большого количества, как слишком сильного, так и слишком ела-

309

бого состава пищи. Здесь мы впервые встречаемся с понятием «точной» (т.е. допускающей количествен­ные определения) науки, правда, только как идеал, от достижения которого в области диететики и медици­ны нужно раз и навсегда отказаться. «Надо стремить­ся к известной мере; но меру, вес или число, которое могло бы служить тебе руководством, ты не найдешь; нет ничего кроме телесного ощущения». И именно по­тому, что это только приблизительная, не строго точ­ная мерка, отклонения от правильной линии налево и направо неизбежны. Большой похвалы заслуживает тот врач, на душе которого незначительные ошибки. Большую же часть можно сравнить с теми кормчими, которые при спокойном море и ясном небе безнака­занно совершают многочисленные ошибки и неопыт­ность которых обнаруживается роковым образом при сильной буре.

Крайне важным является выдвинутое против новой медицины возражение, что предпосылки ее и предпи­сания не соответствуют существующей сложности ве­щей. Новое учение - под ним имеют в виду как докт­рину Алкмеона, так и доктрину, изложенную в книгах «О диете» - предписывает «применять теплое протии холодного, холодное против теплого, влажное против сухого и сухое против влажного», и так всякий раз, «когда один из этих факторов производит вред, то уничтожать этот вред противоположным ему... Но вра­чи эти, насколько мне известно, еще до сих пор не от­крыли (или не выдумали) такого, что само по себе было бы теплым, холодным, сухим или влажным, что не было бы связано с каким-нибудь другим свойством, Я думаю, что для них существуют те же яства и напит­ки, которыми пользуемся и мы. Поэтому они не могут прописать больному прием «одного теплого». Ибо последний сейчас же спросит: какого теплого? После чего они или должны будут прибегнуть к пустой болтовне, или указать на одну из известных вещей». Но при этом огромная разница, будет ли теплое в то же

310

время и стягивающим или расслабляющим или оно будет соединено с каким-нибудь другим из многочис­ленных качеств, встречающихся в природе; различие в действии обнаруживается не только на человеке, но и на дереве, на коже и на многих других предметах, гораздо менее чувствительных, чем человеческое тело. Но самое важное место этой книги это то, где ос­новная точка зрения автора выражена наиболее ярко. Иные врачи и софисты (по нашему мнению, здесь под­разумеваются философы) «находят, что нельзя понять врачебного искусства, не зная, что такое человек; это должен узнать тот, кто хочет правильно пользовать людей. Подобные речи имеют в виду философию в том роде, как поучал Эмпедокл и другие, писавшие о природе, что такое есть по существу человек, как он возник и как части его прилажены одна к другой. Я же думаю, что все в таком роде написанное или сказан­ное софистом или врачом о природе менее относит­ся к области врачебного искусства, чем к области живописи. Я предполагаю, наоборот, что верное знание природы можно приобрести, только основываясь на врачебной науке. А это достижимо лишь тому, кто охватит врачебное искусство сполна во всем его объе­ме. А до того времени мне кажется еще далеко, т.е. до такой учености, при которой можно указать, что та­кое есть человек, как он возник и все другое».

Кое-что требует здесь объяснения и наводит на размышления. Прежде всего поражает почти буквальное совпадение вступительных слов с вышеприведенным местом из книги «О диете», в которой оспариваемое здесь требование определенно утверждается. Вряд ли можно не увидеть здесь полемического намерения. На этом примере ясно, как мы должны смотреть на единство Гиппократовского собрания сочинений. Упоминание «живописи» в этой связи поражает нас в первую минуту. Но небольшое размышление заставляет признать, что вряд ли автор мог дать более подходящее выражение своей мысли. Он, очевидно, хочет сказать

311

следующее: представления о происхождении живот­ных и человека вроде тех, которые дает Эмпедокл, мо­гут интересовать, привлекать, восхищать, но это не наука. Противоположность науки, ищущей не наслаж­дения, а истины, составляет область искусства, где пре­обладает красочное описание, руководимое вообра­жением. Типом такого искусства мы считаем поэзию, но она менее подходила сюда, благодаря поэтической форме эмпедокловского сочинения и мало способ­ствовала бы указанию на ее содержание. Резкий, по­чти грубый прием противопоставления автором фик­ции и действительности, причем он как бы выключает первую из области серьезного обсуждения, напомина­ет почти столь же резкий отзыв Геродота относитель­но океана. Нам бы хотелось, чтобы намек, что меди­цинская наука, развитая в полном объеме и стоящая на правильном пути, образует исходную точку всяко­го познания природы, чтобы эта мысль была развита подробнее. Можем ли мы видеть здесь прозрение или хоть предугадывание того, что всякое знание приро­ды относительно, что цель достижимого нами позна­ния состоит в том, чтобы знать не то, что природа есть сама по себе, а то, что она есть в своем отношении к человеческой способности восприятия? За такое предположение говорит, по крайней мере, непосред­ственно следующее важное место в книге: «Ибо и мне, - продолжает автор, - представляется необхо­димым, чтобы всякий врач понимал природу и чтобы он всячески стремился к ее пониманию, если он хо­чет стоять на высоте своей задачи. (Он должен знать), что такое человек по отношению к пище и питью, вос­принимаемым им, что он такое по отношению к тому, что он делает, а именно, какое действие производят различные вещи на каждого. И (недостаточно) толь­ко заключать, что сыр есть плохое кушанье на том ос­новании, что он вызывает болезненное состояние у того, кто наедается им; (нужно знать) каково это бо­лезненное состояние, чем оно причинено и какой со-

312

ставной части человеческого тела оно не соответствует. Ибо существует много других вредных по своей природе кушаний и напитков, которые, однако, действуют на человека иначе. Пример тому вино, которое в чистом виде и воспринятое в большом количестве действует на человека известным образом. Для всех очевидно, что это есть действие вина. Мы знаем так­се, через посредство какой части тела оно произво­дит это действие. Я желал бы, чтобы такая же ясность господствовала и в других (относящихся сюда) случаях». Это место также нуждается в объяснении. Прежде всего обратим внимание на резкий и, как нам думается, намеренный контраст тривиального примера и обыденного тона с высокопарящими претензиями и высокопарным языком какого-нибудь Эмпедокл а и его единомышленников. Противник философов как бы говорит им: и я стремлюсь к всеохватывающему познанию природы не меньше вас, полагающих, что вы распугали нити вашей тайной загадки, и с торжеством высокопарно вещающих об этом. Мои же ближайшие цели весьма скромны, ваш гордый полет мысли оставляет меня далеко позади, я остаюсь на почве обыден­ных фактов и вопросов, которые до этого были разрешены, однако, в самой малой дозе. Наш писатель считает себя совершенно лишенным научного высокомерия. И однако он не избег судьбы! Немезида отомстила за насмешки, которыми он обильно осыпал моих предшественников. Подвергая испытанию его знания, можно почти сказать, что скромность его оказывается недостаточно скромной, его смирение и отречение все же высокомерны и дерзновенны! То немногое, что он считает достигнутым, что им признается само собой понятной истиной, было лишь видимостью мания. Ибо, принимая во внимание, что химия пищеварения ему столь же чужда, как физиология мозга, сердца, сосудов, объяснения его неперевариваемости сыpa или опьянения, причиненного вином, во всяком случае, совершенно неправильны.

313

Это странное, мы готовы сказать постыдное, заклю­чение вызывает недоумение. Чего достиг наш трезвый врач со своей боязнью произвола, стремлением к чи­сто фактическим выводам, с неустанным рвением в борьбе с теми, которые хотели вывести «врачебную науку на новый путь гипотезы»? Ведь и он сам, не зная того, находится во власти гипотезы. Ибо не надо за­бывать, что вопрос идет не об одном или нескольких ошибочных наблюдениях, и не об ошибочных толко­ваниях отдельных фактов, а о попытках объяснения, вытекающих из чисто гипотетических физиологичес­ких воззрений. Должны ли мы поэтому мало ценить работу нашего автора или осудить ее, или считать его полемику вполне праздной? Ни то, ни другое. Чтобы установить свой взгляд, мы должны покопаться глуб­же. Не будем бояться отклониться в сторону; будем на­деяться, что таким образом мы сумеем лучше оценить оба борющихся между собой направления.

6. Гипотеза есть известное принятие или предполо­жение. Пока мы не обладаем полной уверенностью знания, мы должны высказывать предположения; они необходимы в двояком смысле: нужны фактически и неизбежны субъективно. Неизбежны субъективно по­тому, что человеческий ум не способен воспринять и удержать длинный ряд отдельных фактов, не связывая их общей связью. Эту потребность в облегчении памяти в применении к одновременным событиям удовлетворяет классификация, в применении к причин ной последовательности - гипотеза. Стремление к пониманию и причинному прозрению проявляется сперва в виде робких опытов. Подобные попытки, однако, безусловно необходимы на ранних ступенях мысли. Почти все, что теперь является прочной тео­рией, было некогда гипотезой. Если субъективно не возможно сохранить и психически изолировать одно от другого бесконечное количество отдельных фактов, рассеянных в виде элементов представления, ко-

314

торые находят свое место при окончательном пост­роении широко охватывающей теории, то также объективно невозможно, чтобы отдельные факты были отысканы, собраны, рассортированы, даже выз­ваны к жизни искусственным способом (естественно-исторический эксперимент), если упреждающая окончательный результат гипотеза не будет направ­лять шаги идущего и освещать его путь. И там, где воп­рос идет об установлении отдельного события, не о приобретении всеобщих истин, там происходит со­вершенно тот же процесс. Постановлению судебного приговора должны большей частью предшествовать подозрения; а всякое такое подозрение и выражается в предположении или в гипотезе. Далее, и свидетельс­кие показания и другие сведения, которые добывают­ся на основании такой первой гипотезы, не могут приниматься живым умом без того, чтобы во всякой новой стадии процесса не возникали новые гипотезы, новые и все более точные приближения к окончательной ис­тине. Предварительное принятие не выполняет сво­его назначения служить победе истины только в двух случаях: или вследствие субъективного несовершенства интеллекта исследователя, или вследствие объективного недостатка, связанного со средствами исследования. Гипотеза не облегчает, наоборот - она затрудняет достижение окончательного решения, когда у исследующего ума нет достаточной дозы гибкос­ти и пластичности, поэтому он забывает предварительный характер своей гипотезы и успокаивается на ней, принимая иногда короткий промежуток пройденного пути за весь путь. Сама по себе гипотеза лишена научной ценности или, по крайней мере, ее высшей степени, если по своей природе она не приурочена к тому, чтобы из предварительно принятой гипотезы гать отвердевшей истиной, другими словами, если она не дает возможности проверки. Было бы несправедливо требовать полной ясности по этим вопросам метода от первого писателя, у которого мы вообще

315

встречаем соображения о ценности гипотетических исследований, который - насколько можно судить по литературным памятникам - впервые употребляет слово «гипотеза» в техническом смысле. Тем больше делает ему чести, что приведенные здесь различия со­вершенно не чужды ему. Правда, он употребляет сло­во «гипотеза» в широком смысле, не различая точно проверяемые гипотезы от непроверяемых; но напада­ет он именно на последние, и именно этот сорт гипо­тез очевидно, имеет он в виду, когда вообще выступа­ет против гипотез. Ибо желая освободить медицину от гипотез он следующим образом обосновывает свою борьбу с новым методом. Эта наука не нуждается «в пустой гипотезе, как нуждаются в них невидимые и не исследуемые вещи. В отношении последних, конечно, если кто захочет сказать о них что-нибудь, то должен будет воспользоваться гипотезой. Например, о вещах на небе или под землей. Если даже кто-нибудь знал бы на этот счет истинное и высказывал бы его, то ни ему самому ни его слушателям не было бы известно, ис­тинно ли это или нет. Ибо у него нет мерки, которую он мог бы приложить, чтобы достигнуть полной до­стоверности».

Прежде всего запишем в почетную книгу науки зо­лотые слова о «пустых» гипотезах, т.е. о гипотезах, со­вершенно не доказуемых, которые поэтому следует приравнять к праздным фикциям и изгнать из преде­лов истинного исследования. Вспомним слова Ксенофана настойчиво указывавшего на важность провер­ки слова, удивительно совпадающие со словами нашего автора. Наконец, не забудем и сказанного в том же роде Геродотом, внушенного ему сходным настро­ением Теперь мы можем сделать вывод из вышеприве­денного рассуждения. Борьба против гипотетическо­го направления, в основе которой лежало осуждение известного сорта гипотез, не должна была мешать на­шему автору самому пользоваться гипотезами, и упрек в непоследовательности его не касается. Если он со-

316

стаил себе гипотетическое представление о процессе пищеварения, или о причине опьянения, то это было столь же неизбежно, как и то, что эти и другие представления, возникшие при младенческом состоянии физиологии, оказались при дальнейшем иссле­довании неправильными. Но неправильная гипотеза это одно, а ненаучная, т.е. совершенно недоступная проверке в целом или в части, - это другое и очень отличное от первого. Правда, можно возразить, что не всегда можно узнать, суждено ли известной гипотезе вечно оставаться гипотезой, или ей присуща способность создать из себя самой средства проверки, кото­рые должны, в конце концов, хоть приблизительно решить вопрос о ее истинности или неистинности. Мы ответим: да, не всегда, но иногда. Но нам нет нуж­ды дальше заниматься этим вопросом. Ведь «теплое» и «холодное», «влажное» и «сухое» в качестве основных составных частей человеческого организма или так­же в качестве действующих на этот организм факто­ров, были, строго говоря, меньше, чем просто гипоте­зы, это были вымыслы, или, вернее, абстракции, полеченные видимостью реальности. Отдельные качества выхватывались из всего комплекса свойств, с которыми в действительности они были неразрывно связаны, и, кроме того, наделялись главной ролью, которой они явно не имеют: ведь перемена температу­ры и состояния веществ, о которых здесь идет речь, не влечет за собой глубокой перемены всех остальных свойств. Большой позитивной заслугой разбираемого сочинения и является то, что оно указало на гораздо более важное значение химических свойств тела, а попутно и на действия, производимые этими телами на вещества, не принадлежащие живым организмам.

Поэтому наш автор был прав, считая тепло и холод свойствами, которые оказывают (сравнительно) мало влияния на тело, и сопоставляя эти явления с явлениями реакции организма, например, внутреннее нагревание тела, вызываемое холодной ванной.

317

Мы можем, однако, оставить в стороне эти частно­сти и даже вопрос о том, какая из гипотез обладает бо­лее научным характером или в какой степени она оп­равдывается. Вопрос о борьбе методов, который в данную минуту нас только и занимает, может быть ре­шен без большого затруднения. «Исходить от извест­ного или доступного чувствам и отсюда заключать о неизвестном» - это правило здравого человеческого рассудка, которое было так же хорошо известно Геро­доту и Еврипиду, как позднее Эпикуру, это правило было явно и грубо нарушено приемами врачей, иду­щих по стопам натурфилософии. Проблемы, которые не способна разрешить даже современная наука, как вопрос о происхождении органической жизни или человеческого рода, были выдвинуты на первый план, и предписания лекарского искусства ставились в за­висимость от гипотетических, более того, фантасти­ческих решений. Можно ли удивляться тому, что на­ступила реакция? Можно ли сомневаться в том, что она была благотворна? Однако и здесь следует остерегать­ся односторонности и преувеличений. Вступление на новый путь было не только необходимостью, и этот новый путь не был всецело и исключительно ошибоч­ным путем. Натурфилософские доктрины неизбежно должны были войти в отдельные науки и преобразо­вать их. Элемент произвола, присущий большинству этих учений, должен был быть из них выделен. Одна­ко раз выставленный идеал, даже если попытка его осуществления потерпела жалкое поражение, не по­гиб для последующих поколений. Идеалом было выр­вать врачебное искусство из его изолированного со­стояния, в котором оно, в конце концов, выродилось бы, и сделать его одной из ветвей могучего дерева естествознания. Конечно, на первых порах этому смелому предприятию недоставало достаточно твердой почвы и потому наступила реакция, проявившаяся в возвращении к старым приемам исследования, замкнутым в тесные рамки. Отношение двух борющихся

318

направлений представляли обычно в следующем неверном свете: вместе с натурфилософией ушел из ме­дицины ложный дедуктивный метод, в гиппократовской медицине победил правильный индуктивный. Как возможно, чтобы там, где речь идет о крайне сложных процессах, слагающихся из бесконечного количе­ства отдельных процессов, был бы наиболее подходя­щим какой-нибудь другой метод, кроме того, который строит целое из его частей и так называемые эмпири­ческие (т.е. выведенные) законы сводит к простым и последним законам? Неверно, что дедуктивный метод ложен или непригоден; но дело в том, что применять его можно при бесконечно более совершенном состоянии науки, а тогдашней патологии недоставало ос­новы в виде анатомии и физиологии, а физиологии в виде клеточной физиологии, химии и физики. Отчасти недостаток прочного основания ощущается и те­перь. Поэтому естественно, что было необходимо, а часто необходимо еще и теперь, прибегать к более грубым методам, менее соответствующим предмету. Тогда началась та переходная эпоха, которая продолжается до настоящего времени; только теперь наиболее развитые отделы науки об органической жизни допускают отчасти дедуктивный метод и, таким образом, вступают в последнюю и высшую фазу научной обработки. Типом самой совершенной дедукции является математическое исследование. В настоящее время оно находит широкое применение в окулистике, поскольку она пользуется оптикой. Однако и другие наиболее развитые отделы терапии уже допускают применение дедукции. Взять, например, антисептическое лечение ран. Оно применяется в целях уничтожения микроорганизмов, о которых доподлинно известно, что они есть, возбудители болезней. Уничтожение этих микроорганизмов достигается веществами, химические свойства которых вызывают уже известный результат совершенно иначе обстоит дело, когда такой ясной причинной связи не наблюдают, и недостаток этого

319

не может быть возмещен ни непосредственными, вер­ными, сильными целебными действиями (настоящий эксперимент), ни решающими благоприятными ре­зультатами большого числа наблюдений (статисти­ческий метод). Про такие медицинские средства пра­вильно говорили, что «сегодня их рекомендуют, завтра все их хвалят, а через два года о них уже забыли!» Итак, заслуга коической школы не в выборе и применении безотносительно лучших приемов исследования или приемов, ближе подходящих к идеальному совершен­ству. Высшая заслуга ее в том, что она поняла, что для применения дедуктивного метода не было необходи­мых данных и что место нужных и ценных индуктивных приемов занимают фантастические представления. Мудрое самоограничеиие и резинъяция, предварительный отказ от действительно высоких, манящих целей, но для того времени и еще долго впоследствии недостижимых, - таковы были достоинства, отличавшие представителей этой школы от их противников, достоинства, заслуживающие нашего полного уважения. Они с поразительным и неутомимым рвением и кой наблюдательностью разработали те отрасли медицины, которые были способны к дальнейшей разработке не требуя более глубокой основы, и прежде всего семиотику, учение о симптомах болезней; меткие наблюдения и тонкие различения, произведенные ими в этой области, поражают и поучают современ­ных адептов этой науки. Но и они не могли отказаться от построения всякой теории, и им тоже пришлось прибегать к гипотезам, которые были не менее оши­бочны, чем гипотезы их предшественников; разбор их ошибок был только потому меньший, что гипотезы их были не столь всеохватывающии универсальны. Па­тология соков, этот ярлык гиппократовской школы, патология, сводившая все внутренние болезни к состоянию и взаимоотношению предполагаемых четырех основных соков, содержит, по мнению современной науки, ни крупицы истины больше, чем антропогония

320

книги «О мускулах», или чем фиктивное учение о ма­терии, которое оспаривается в сочинении «О старой медицине».

7. Во всяком случае, коийцы оказались крайне пло­дотворными во всякого рода обобщениях, не касаясь вопроса о том, были ли эти обобщения правильны или ложны. Побудительный мотив этого теоретизирующе­го направления мы должны приписать натурфилософской спекуляции. «Старая медицина», к которой стремились и предлагали возвратиться, была столь же мало похожа на «старую», как Франция старого режи­ма на Францию времен реставрации. Цель и направ­ление этого движения определялись критическим смыслом и скептическим складом ума гиппократовс­кой школы. Школа эта заняла определенное положе­ние как против фантастических увлечений некоторых натурфилософских доктрин и метафизических уче­ний, выходящих за пределы опыта, так и против супранатуралистической теологии. Здесь тоже выступа­ет противоположность коийцев и книдийцев. В сочинении «О природе женщин», как и в другом бо­лее значительном сочинении (книги «О женских болезнях»), где обнаруживаются книдийские влияния, «божественное» и «божественные вещи» играют выда­ющуюся роль по сравнению с другими факторами. Во вступлении гиппократовской «Прогностики» упоми­нается о «божественном» как о случайно действующем агенте, как о факторе, настолько мало выходящем за пределы естественной закономерности, что его счита­ют находящимся в пределах врачебного «предвидения». Однако особенно резкому нападению подвергается супранатурализм в двух произведениях гиппократовс­кой школы. Удивительное сочинение из этого собра­ния представляет собой книга «О воздухе, воде и положении». Здесь с нами говорит человек, побывавший и в Южной России, и в долине Нила, видевший неис­числимое множество разнообразных предметов и

321

стремившийся связать бесчисленное количество от­дельных случаев в одно целое. Им сделано много цен­ных наблюдений, много поспешных предположений о связи климата со строением тела, о смене времен года и о распространении болезней, но все это отсту­пает перед бессмертной заслугой первой попытки ус­тановить причинную связь между характером народа и физическими условиями. Этот предтеча Монтескье, основатель психологии масс, говоря о так называемой «женской болезни» у скифов, решительно восстает против утверждения, будто эта или другая болезнь яв­ляется результатом особого божественного вмеша­тельства. Почти в таких же выражениях выступает про­тив того же заблуждения сочинение «о священной болезни» (т.е. о падучей, или эпилепсии, считавшей­ся, согласно народному верованию, посещением божества). Как у первого, так и у второго автора отрица­ние сверхъестественного вмешательства идет рядом с убеждением, что вера в полную закономерность все­го в природе вполне соединима с религиозной верой в единый божественный первоисточник, из которого; в последнем счете исходит вся природа. «Все божественно, и все человеческое» - так гласит формула автора книги «О священной болезни»; она означает лишь то, поясняет он, что нет никакого основания на­зывать одну болезнь «более божественной», чем дру­гую. Ведь все они вызываются такими естественными: агентами, как тепло, холод, Солнце, ветер, которые все божественной природы, хотя ни один из них не закрыт для человеческого ума и не изъят из человеческого влияния. Раздвигая обобщение еще шире, «природа и причина этой болезни исходит из того же божественного, из которого исходит все остальное». Так же выражается и автор книги «О воздухе, воде и положении»: «Мне самому представляются эти страдания божественными, а также и все остальные; ни одно не более божественно, не более человеческое, чем другое... Каждое из них обладает природой (т.е. имеет ес-

322

тественную причину) и ни одно не возникает без та­ковой». Более полемически настроенный автор кни­ги об эпилепсии рассыпается в язвительных обвине­ниях против «площадных шарлатанов и хвастунов», которые лечат болезни разными суеверными приема­ми, «очищениями и заговорами»; «они хотят скрыть собственные незнание и беспомощность под покро­вом божественного» и - это самый сильный его ко­зырь против них - не верят сами в истинность свое­го учения. «Ибо, если бы эти страдания устранялись подобными очищениями и иными приемами, кото­рые они применяют, то что же мешает другими подоб­ными же приемами вызывать это страдания у людей? Но тогда причиной их было бы не божественное, а нечто человеческое. Ибо если кто-нибудь мог при по­мощи волшебных или очистительных средств удалить подобную болезнь, тот, применяя другие средства, мог бы и вызывать ее и тогда уже не было бы божествен­ного (и его влияния)». Так же обстоит дело и с осталь­ными сходными приемами, которые все - утвержда­ет он - основаны на предположении, что богов не существует, или что они не имеют никакой силы. «Ибо если бы человек мог при помощи жертв и волшебства заставить спускаться луну и исчезнуть Солнце, или вы­зывать бурю или хорошую погоду, то все это считал бы не божественным, но чем-то человеческим, пото­му что, в этом случае, мощь божественного была бы подчинена человеческому рассудку». Кстати, следует упомянуть, что это сочинение чрезвычайно замеча­тельно тем, что в нем очень подробно и с большим жаром опровергается открытая, как мы уже знаем, Алкмеоном роль мозга в телесной и в особенности в ду­шевной жизни. К такому мнению приводит нашего автора, который как врач не является чистым гиппократиком, а в философии был эклектиком, сделанное им открытие, подтвержденное современными иссле­дованиями, а именно, что эпилепсия есть следствие болезни центрального органа.

323

В области врачебных исследований возникло еще третье не менее могучее течение критического духа и благостно пролилось дождем на всходы греческой на­уки. Авторы книги «О медицине» и двух последних упомянутых сочинений показали себя вполне свобод­ными от всякого мистического налета, даже свобод­нее, чем Гекатей и Ксенофан. Они окончательно освободились от остатков примитивного мышления и - что отличает их от их предшественников, открывших великую переходную эпоху - не остановились на од­ном отрицании; они сосредоточили свое внимание на методах позитивно-научного исследования и поста­вили себе девизом слова Эпихарма, философа-драма­турга из Сиракуз: «Трезвость и постоянное сомнение суть основа ума». Затем они не только очистили поле возможного дальнейшего прогресса, выдвинув такое понимание божественного, которое совершенно не стеснило свободного развития наук, они и сами не без успеха работали в своей специальной области. При­водить доказательства в пользу последнего утвержде­ния не входит в задачу настоящего труда. Однако, прежде чем покончить с еще малоизвестным и малооцененным гиппократовским собранием сочинений, нам хочется привести еще несколько образчиков чисто научного духа, характеризующих большую его часть. Значительные мысли не отвергались и к ним не относились с пренебрежением только потому, что они были высказаны в первый раз в противном лагере; Важное учение о необходимости равновесия между работой и питанием, впервые высказанное в средекнидской школы, выплывает снова в книге «О диете при острых болезнях», в которой резко полемизируют против главного сочинения этой школы «Книдские изречения». Автор вышеупомянутой книги так же далек от тщеславного стремления к оригинальности, как и от всякой погони за поверхностными успехами и триумфами. Так, например, он, следуя истинным приемам исследователя, старается сперва подкрепить,

324

новыми и серьезными аргументами опровергаемую им доктрину. «Опровергаемый нами взгляд, - говорит он в одном месте, - можно попытаться поддержать следующими аргументами». Столь же твердое неис­порченное чувство истины обнаруживает автор сочи­нения «О сочленениях», которое Литтре назвал «вели­ким хирургическим памятником древности и вместе образцом для всех времен». Этот строго мыслящий и благородный врач не боится указать на ошибки свое­го лечения. «Я намеренно пишу об этом - оправды­вает он незабвенными словами свое упоминание, - ибо полезно знать и неудавшиеся опыты, понимать, отчего они произошли». Как в этом случае ему не хо­чется скрыть от своих наследников какое бы то ни было полезное сведение, так в другом случае он выхо­дит из обычных рамок изложения в целях избавления больного от излишних страданий: «Подобное, мог бы сказать всякий, лежит вне области врачебной науки; к чему еще заниматься с такими случаями, которые уже неизлечимы? Неправильно, отвечаю я... При излечи­мых случаях надо прилагать все старание, чтобы они не стали неизлечимыми... А неизлечимые случаи надо научиться распознавать, чтобы избавить больного от ненужного причинения ему страдания». Этот до гени­альности работоспособный человек не привык огра­ничивать свою работу. Он распространил свои анато­мические исследования на мир животных, сравнивал строение человеческого скелета со строением скелетов других позвоночных, причем проводил эти иссле­дования столь широко (как мы узнаем из двух его со­общений), что мы без малейшего колебания назовем сто ранним, быть может, самым ранним представите­лем сравнительной анатомии. В заключение мы ука­жем на прекрасное обобщение, которым мы обязаны тому же могучему уму, обобщение, значительное по все вновь подтверждающейся его истинности и по крайней важности вытекающих из него выводов. Мы имеем в виду закон о необходимости функции для

325

поддержания здоровья органа: «Все части тела, пред­назначенные для какого-нибудь употребления, оста­ются здоровыми, хорошо растут и долго остаются мо­лодыми при соответственном их употреблении и упражнениях, к которым привыкла каждая из них. При отсутствии упражнения они болеют и гибнут».