Часть 11.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Физики-атомисты

1. Предание издавна старалось связать два великих имени: «отца медицины» Гиппократа и того, кого мы имеем право считать отцом физики, - Демокрита.

Рассказывают, что Демокрит, будучи гражданином города Абдеры, не раз своими странностями приво­дил в изумление сограждан, так что они решились, на­конец, пригласить искусного врача, чтобы удостове­риться в умственной нормальности своего великого соотечественника. Гиппократ явился и убедил их, что они ошиблись. С этого времени начинается общение двух великих людей, сначала личное, а затем письмен­ное. Весьма вероятно, что роман в письмах, который мы находим в гиппократовском собрании, является до известной степени отражением действительно быв­шего; по крайней мере, очень вероятно, что оба есте­ствоиспытателя, много путешествовавшие и бывшие одного возраста (род. около 460 г. до н.э.), были в близ­ких отношениях, тем более, что Гиппократ действи­тельно бывал в Абдере, посещая больных то у Фракий­ских ворот, то на Священной дороге, то на Верхней дороге. Поэтому нужно признать, что изображаемый легендой домик в саду близ городской ограды и тени­стый платан, под сенью которого великий врач заста­вал абдерского мудреца, окруженного свитками и вскрытыми трупами животных, пишущего, склонясь на свои колени, все это, вероятно, недалеко от действи­тельности.

326

Богатый торговый город Абдера на границе Фра­кии и Македонии, вблизи богатых золотых рудников против острова Фазоса, был основан ионийцами; на его долю выпала кратковременная, но чрезвычайно блестящая роль в истории греческой науки. Здесь жил и окончил дни свои старший друг и учитель Демокри­та, Левкипп, уроженец Милета и, по одному, не лишен­ному вероятия, сказанию, ученик проницательного Зенона в Элее. Он основал в Абдере школу, которую впоследствии обессмертил его ученик Демокрит. За колоссальной фигурой ученика совершенно исчез об­лик его учителя. Его немногочисленные писания вош­ли в состав обширного собрания сочинений Демок­рита; о его личности и ближайших подробностях жизни было в древности так мало известно, что даже высказывалось сомнение в его реальности. Теперь, впрочем, мы уже можем утверждать на основании не­многих, но достоверных свидетельств, что ему при­надлежала основная схема того учения, здание кото­рого воздвигнуто Демокритом, снабдившим его бесчисленным множеством опытных данных и изло­жившим его с тем красноречием, которое ставит его в один ряд с первыми прозаиками Греции. Левкипп первый высказал положение, прочно устанавливающее безусловное значение причинности: «ничто не происходит беспричинно; все вызывается причиной, или необходимостью». В его книге «Миростроение», которая в отличие от сочинения Демокрита, кратко излагавшего то же учение, была названа «Большое миростроение», заключается зерно атомистической фи­зики. Другое его произведение «Об уме» излагает в главных чертах характерное для его школы учение о душе. Мы не можем более точно разграничить, что принадлежит одному и что другому. Мы вынуждены отказаться от этого и изложить атомистическую тео­рию в целом. Но прежде нам хотелось бы обратить внимание читателя на личность несравненно более знаменитого преемника Левкиппа.

327

Для этого у нас нет недостатка в источниках. Возьмем хотя бы собственные слова Демокрита: «Я за­шел дальше всех моих современников; я расширил мои исследования далее, чем всякий другой, я видел больше стран и земель и слушал больше ученых лю­дей; в слагании линий, сопровождаемом доказатель­ствами, никто не превзошел меня, даже египетские землемеры». То преувеличенное значение, которое придается здесь именно объему образования, напол­нению знаний, согласуется как нельзя лучше с пред­ставлением о человеке, в котором мы должны видеть скорее ученого продолжателя, чем творца и новато­ра. Что же касается впечатления самохвальства, про­изводимого этим признанием, то нужно иметь в виду нравы того времени. Не только «вежливость», как за­мечает - хотя и не без преувеличения - Лессинг - «была совершенно неизвестна древним», но то же са­мое можно еще с большим правом сказать и о скром­ности. Пример Эмпедокла еще свеж, и Фукидид, более трезвый и тщательнее взвешивающий свои слова, не затрудняется назвать свой исторический труд «достоянием вечности»; сам Платон, совершенно исчезаю­щий в своих диалогах за своим учителем Сократом, не стесняясь, вводит стих, в котором он и его братья ха­рактеризуются как «богоподобное потомство достос­лавного отца». Самохвальство Демокрита можно объяснить и извинить еще одним особым обстоятель­ством. По-видимому, известность его при жизни огра­ничивалась лишь городом, в котором он жил. «Я при­ехал в Афины, там меня никто не знал», - говорит он в другом месте своей автобиографии. Может быть, ос­корбленный тем, что, несмотря на огромные труды и ученые занятия, ему не удалось достигнуть известнос­ти в столице греческой умственной жизни, он решил сам распространять свою славу. А он вполне ее заслужил. Все отрасли знания, начиная с математики и физики и заканчивая этикой и поэтикой, он разрабатывал с оди­наковым рвением. Писания его почти неисчислимы, а

328

насколько значительно было их содержание, свиде­тельствует компетентное мнение о нем такого судьи, как Аристотель. Последний называет Демокрита че­ловеком, «который, повидимому, размышлял обо всем. До него никто не высказал ничего, кроме само­го поверхностного о процессе роста и изменения». Даже то благоговение, с которым Аристотель относит­ся к своему учителю Платону, и та непроходимая безднa, которая отделяет его от атомистов, не мешают ему расточать Демокриту и Левкиппу преувеличенные повалы в ущерб Платону. Об их учении о природе он отзывается, что, хотя оно и страдает большими недостатками, но в основании его лежит плодотворная ги­потеза... Разница оказывается следующая: привычка к продолжительным наблюдениям природы вырабатывает способность к построению гипотез, к группиров­ке фактов. Постоянное оперирование отвлеченными понятиями уменьшает эту способность. Оно отучает нac наблюдать действительность, позволяет рассматривать каждый раз лишь небольшой круг фактов, а эта узость кругозора приводит к созданию несовершен­ных теорий.

2. Перейдем теперь к изложению самой «гипотезы» и прежде всего тех ее негипотетических основ, кото­рые относятся к учению о познании и должны послужить к разрешению проблемы материи. Ее мы давно уже потеряли из виду. Мы оставили ее в руках Анаксагора и в крайне жалком положении; ибо равно важные требования оказывались непримиренными и непри­миримыми. Приходилось поступаться или качествен­ной неизменяемостью, или внутренней однородностью веществ. Предстоял выбор между одним или несколькими элементами с прерывно меняющимися свойствами, с одной стороны, и бесчисленным множеством первоначальных веществ, независимых друг от друга, лишенных всякого сродства - с другой. Мы уже раньше упомянули, что здесь-то именно приходит

329

на помощь спасительная рука абдерийцев, чтобы по­ложить конец этой роковой дилемме. Хотя слава та­кого завоевания ума приписывается (как можно зак­лючить из слов Аристотеля) Левкиппу, но с учением этим, составившим эпоху в науке, мы знакомимся че­рез Демокрита. Он говорит: «По общепринятому мне­нию, существует на свете сладкое и горькое, существу­ет холодное и теплое, существуют цвета; на самом же деле есть только атомы и пустое пространство». Оста­вим пока в стороне атомы и пустое пространство и обратим наше внимание на первую, отрицательную часть высказанного положения, которая имеет особое значение. Мы называем эту часть отрицательной, по­тому что противоположение между такими свойства­ми, как вкус (мы прибавили бы также: запах и звук), цвет, температура, с одной стороны, и тем, что «на са­мом деле» существует - с другой, не допускает иного толкования, как то, что объективность вышеупомяну­тых свойств отрицается. Выражение «пo общеприня­тому мнению» также требует некоторого объяснения. Противоположение природы тому, что установлено, общепринято, было обычным в то время. Обыкновен­но неизменность природы охотно противопоставля­ли изменчивым человеческим установлениям (зако­нам, обычаям). Таким образом, это последнее понятие стало употребляться для выражения идеи изменчиво­го, произвольного, случайного. Что касается чувствен­ных восприятий, то у Демокрита было обилие наблю­дений, которыми с достоверностью доказывалась зависимость их от различных свойств индивидуумов, от меняющегося состояния одного и того же субъекта, наконец, даже от различного распределения одних и тех же частиц материи. (Мед кажется горьким тому, кто болен желтухой; воздух и вода кажутся нам холод нее или теплее, смотря по тому, разгорячены мы или нет, многие минералы при обращении их в порошкообразный вид меняют свой цвет и т.д. и т.д.) В наше время стараются вышеупомянутые различия обозна-

330

чать иначе и точнее; мы говорим о свойствах относи­тельных в противоположность абсолютным и об ис­тине субъективной в противоположность объектив­ной. Более глубокий анализ обнаруживает даже в так называемых объективных или первичных свойствах вещей, по меньше мере, субъективный элемент; с дру­гой стороны, нет ни малейшего сомнения, что происхождение столь разнообразно меняющихся субъек­тивных впечатлений подчинено законам и нерушимо связано строго причинными нормами. Первое из этих воззрений еще встретится нам в дальнейшем положе­нии у античных предшественников Беркли и Юма, у так называемых киренцев; последнее - как вскоре увидим - было далеко не чуждо Демокриту, равно как и современным последователям его, какому-нибудь Гоббсу или Локку; да и самое значение закона причин­ности, которому учил еще Левкипп, не терпело ни ма­лейших исключений. Но в данном случае делом этого великого человека было высказать вновь открытую истину глубочайшего значения в возможно резкой форме и потому без всяких ограничений. В виде по­разительной параллели можно указать на то, как по­нимает и высказывается по тому же вопросу другой, может быть, еще более сильный мыслитель. Великий Галилео Галилей - может быть, независимо от Демок­рита - в своем полемическом сочинении под загла­вием «Проба золота» (1623) пишет следующее: «Как только я представляю себе вещество, или материаль­ную субстанцию, я неминуемо должен представить себе его ограниченным, имеющим ту или другую фор­му... находящимся в том или другом месте, в состоянии покоя или движения, прикасающимся или не прика­сающимся к другому телу» и т.д. С другой стороны, он также убежден, «что все эти вкусы, запахи, цвета и про­чее, отнесенные к тому предмету, которому они, по-видимому, принадлежат, суть не что иное, как только названия (non sieno altro, che puri nomi)». Оба гиганта мысли, - один V века до н.э., другой XVII н.э. - знают,

331

однако, хорошо, что так называемые вторичные свой­ства вещей суть нечто большее, чем просто произволь­ные обозначения, условные наименования. При этом они согласуются не только в том, что устанавливают вышеупомянутое важное разграничение, но даже и в самом способе, которым они это делают, способе, ко­торый (сам по себе, пока не дополнен другими мне­ниями этих же ученых) может произвести неверное и ошибочное впечатление. И нужно сказать, что ред­ко, может быть, даже никогда, вновь открытая основ­ная истина появлялась на свете, или, по крайней мере, открывалась сознанию ее творца в более безупречной форме.

Но довольно о внешней форме произведения. Внут­реннее его содержание требует нашего сосредоточен­ного внимания. С его появлением был устранен ка­мень преткновения, который лежал на пути уже назревшего исследования. Могло ли теперь показать­ся странным, что листья растений сегодня зеленые, завтра желтели, а затем и вовсе темнели? Кого отныне могло смутить, что исполненный благоухания цвет в короткое время утрачивал свой аромат и сменялся увя­данием? Кого удивило бы теперь, что приятный вкус фруктов тотчас изменяется на противоположный, как только начинается гниение? Даже знаменитый аргу­мент Зенона с зерном утратил свое жало; ему уже не­кого было сбивать с толку... Как будто все эти свойства вещей были лишены их объективного значения и изъя­ты из области объективной реальности. (Мы теперь понимаем, что именно Зенон дал Левкиппу толчок к разрешению проблемы материи.) В мире материи был найден настоящий, определенный, неизменный объект познания. В противоположность чувственным свой­ствам, которые мы называем вторичными, непроч­ным, изменчивым, собственно говоря, даже не связан­ным с предметами, выступила неизменная материя как истинная реальность. Ее составные части, отдельные частицы в действительности отличаются друг от дру-

332

га только величиной и формой, включая и меняющу­юся в зависимости от этих отличий способность производить давление и толчки на другие тела.

Эти основные отличия тел в зависимости от их вза­имных отношений Демокрит отчетливо различал и выразил следующими терминами: форма телец (по­зволяем себе добавить: включая и величину их) рас­пределение телец и их положение. Аристотель, чтобы сделать эти различия более наглядными, обозначает их греческими буквами и поясняет следующими примерами: различие по виду или форме он поясняет со­поставлением A и N; различие в распределении (кото­рое Демокрит называет также соприкасанием) - посредством двойного изображения AN- NA; наконец, различие в положении телец (которое Демокрит называет направлением) поясняется поворачиванием |-|, которое обращается от этого в I|. Здесь Демокрит имел в виду не крупные материальные образования, но более мелкие, уже невидимые, а только воображаемые составные частицы, так называемые «атомы» или «неделимые». На вопрос, каким образом он и Левкипп пришли к этому последнему выводу, равно как и к характерному для них применению пустого пространства, мы можем ответить указанием на уже известный вашим читателям факт, а именно, что их теория явилась результатом работ их предшественников; атомистика была зрелым плодом древа учения о материи, взращенного ионийскими физиологами. Когда Анаксимен выводил различные образования своей основной материи из уплотнения и разрежения и при всех этих изменениях основная форма сохранялась неизменной, то едва ли ему совершенно чужда была мысль, что при этом малейшие частицы, ускользающие от нашего наблюдения, то сближаются между собой, то удаляются друг от друга. Когда Гераклит учило беспрерывном изменении вещей, а неизменный состав отдельных вещей объяснял одной видимостью, происходящей вследствие постоянного замеще-

333

ния отделяющихся частичек материи новыми, то этим самым он по необходимости наперед признавал суще­ствование невидимых частиц материи, равно как и их передвижения. Наконец, когда Анаксагор, сожалея о «слабости» наших чувств, считает каждый веществен­ный предмет соединением бесконечно многих «се­мян», или мельчайших первоначальных частичек, и внешний вид его объясняет преобладанием какого-нибудь из бесчисленных элементов, то этим самым он только выражает в ясных словах то, что мы должны были предположить у обоих его предшественников. И действительно допустить такие объяснения пришлось под влиянием настолько очевидных и обыденных на­блюдений, что вполне понятно, что они имели место уже в древности. Кусок холста или сукна промочен дождем и тотчас после того высушен солнцем, частич­ки воды, которыми он был пропитан, исчезли, но глаз не обнаружил этого. Какое-нибудь пахучее вещество наполнило своим запахом комнату, в которой оно со­хранялось, но никто не видел частичек, распростра­нивших запах, хотя в сосуде замечается через некото­рое время уменьшение содержимого. Частью эти, частью другие обыденные опыты заставляют признавать рядом с невидимыми частицами материи и неви­димыми движениями также и невидимые пути или ходы, которые прорезают во многих местах тело, ка­жущееся по наружному виду не имеющим промежутков. Таким образом, вполне естественное допущение пустого, лишенного вещества пространства, которым мы, по-видимому, обязаны пифагорейцам, нужно считать известным уже Пармениду; оно служило мишенью для его энергичных нападок.

Если эти два фактора - невидимые подвижные частицы и невидимые же пустые промежутки - в paвной степени составляют материал для атомистической теории, то два других идеальных агента оказали на нее свое влияние, наложили свой отпечаток. Мы имеем в виду оба достаточно выясненных нами посту

334

лата о материи, которые мы опять-таки относим на счет ионийских мудрецов. Правда, Парменид первый придал им определенную форму. Один из этих посту­латов (именно - количественного постоянства) со­ставил зерно всего учения о первичной материи и, начиная с Фалеса, лежал в основе всех относящихся сюда теорий; самый же ранний след второго постула­та (качественного постоянства) мы находим уже у Анаксимена. В полном развитии мы видим его у Анаксагора, который, однако, не сходится с элейцами ни в каком другом пункте, а в существеннейших вопросах диаметрально противоположен им. С другой стороны, заведомый последователь учения Парменида, Эмпедокл, ставит его менее определенно и проводит менее последовательно. На обоих требованиях, содержание которых справедливо считалось непременным условием устойчивости в области совершающегося в материальной природе, с неизменной строгостью настаивал Левкипп, что, однако, не помешало ему впадать то в Парменидово отрицание природы, то в Анаксагорово насилование ее. Было ли ему самому ясно, что сами эти требования по существу своему не более, как вопросы, обращенные к природе исследователем, - это столь же сомнительно, как и то, что он лишь подкрепил новое учение убедительными выводами из эмпирических данных. Известна склонность многих великих исследователей основывать свои важнейшие открытая не на единственно истинной основе познания - на опыте, а подкреплять их доводами мнимой логической необходимости. Того же можно, по-видимому - ожидать с некоторой вероятностью и от ученика метафизика Зенона. Однако для зарождения атомистические учения нам не достает еще одного решительного момента. К содержащимся в двух постулатах о материи положениям неуничтожаемости и неизменяемости материи присоединено еще одно крайне ценное физическое понятие. Мы имеем в виду непроницаемость материи. В пользу признания этого свойства

335

всеобщим, без всяких исключений, послужили опыты вроде тех, какие были произведены Анаксагором. Нельзя же было не признать не только сопротивления воздуха, заключенного в надутом мехе, но также и того, что сопротивление заметно и быстро возрастает при сдавливании. Но здесь появилось новое затруднение, которого прежде не замечали и не могли заметить, пока строго однородный характер материального мира еще не был выяснен и был скрыт за разнообразием агрегат­ных состояний. В спокойном, или почти спокойном, воздухе движение нашего тела не встречает не только непреодолимого, но даже заметного, препятствия. Когда же подобные эксперименты, к которым нужно присоединить и опыт Эмпедокла, подтверждающий давление воздуха, а также теории вещества, опираю­щиеся на аналогичные наблюдения, в особенности же теория Анаксимена, обнаружили, что различие агре­гатных состояний не является фундаментальным, тог­да упомянутое затруднение выступило с полной си­лой. Воздух ли, вода ли, твердое ли тело, - везде было перед нами, вне всякого сомнения, вещество само по себе непроницаемое. Вследствие этого приходилось спросить себя: каким образам вообще возможно дви­жение в пределах этого вещества? И затем, откуда происходит столь значительная разница в сопротив­лении, которое встречает движение в различных сре­дах? Как может быть, что летящей стреле воздух не представляет сколько-нибудь заметного сопротивле­ния, а скала оказывает непреодолимое. Тут на помощь явилось не совсем уже новое - как было замечено - учение о пустом пространстве. Материальный мир - так заключали - не представляет непрерывности; он скорее состоит из отдельных вполне непроницаемых частиц вещества, отделенных друг от друга пустыми, вполне проницаемыми промежутками. Поэтому дви­жение возможно и притом настолько, насколько одна непроницаемая частица может отодвинуться, чтобы дать место другой. И в зависимости от легкости, труд-

336

ности или невозможности перемещения частиц, обус­ловленной их свойствами и расстоянием между ними, движение будет легко, затруднено или вовсе отсут­ствовать. Неуничтожаемость, неизменяемость и не­проницаемость материи есть в действительности не­уничтожаемость, неизменяемость и непроницаемость этих невидимых по их малости частиц, не идеально неделимых, но в действительности неделимых мате­риальных единиц, или атомов. В форме и величине этих основных телец нашли объяснение свойств тех сложных тел, которые из них составлены.

3. Трудно исчерпать словами ценность и значение великого учения. Прежде всего приходится говорить вообще о том, что может дать теория сама по себе, и о том, что она в действительности дала современному знанию. Затем уже своевременно будет указать на несовершенство ее древнейшей формы и ее первоначаль­ного применения. Пространственные перемещения всякого рода становятся при ее помощи объяснимыми, т.е. они согласуются с непроницаемостью материи; это относится к пространственным явлениям всякого рода и всякого размера, будь центром их действия мировое пространство или капля воды, все равно. Не менее понятными становятся различия между тремя агрегатными состояниями, смотря по тому, как одни и те же группы атомов или молекулы жидкости под влиянием холода теснее сближаются друг с другом и об­ращаются в твердое тело, или же под действием тепла разрежаются и рассеиваются в газообразное состояние. Неуничтожаемость материи противоречит только внешнему, поверхностному наблюдению. Кажущееся возникновение нового тела есть не более как соединение комплекса атомов, которые до того были разъединены, уничтожение же есть разъединение тех же атомов. От механики масс, т.е. от условий равновесия и движения обширных групп атомов, мы спускаемся к механике самих атомов и ближайших к ним групп,

337

т.е. к молекулам, представляющим мельчайшие соеди­нения атомов и составляющим предмет химии. Факт, что соединение различных тел происходит хотя и в весьма разнообразных, но никогда не меняющихся произвольно, а всегда определенных отношениях по объему и по весу, объясняется в современной науке тем, что каждый раз определенное количество атомов одного рода вступает в соединение с определенным количеством другого, или нескольких других (эквивалент, атомный вес). От условий расположения и от характера движения мельчайших частиц тела зависят, его чувственные свойства, а также отчасти и его фи­зические свойства. Поэтому вполне естественно, что одно и то же скопление однородных атомов представляет разную окраску, в зависимости от того или иного способа расположения атомных групп (молекул): так, например, обыкновенный фосфор желтоватого цвета, а аморфный - красного (аллотропия). То же самое и при химических соединениях. Атомы одного и того же рода обнаруживают различные свойства в зависимости от того, как построено соединение (изомерия). И мы можем, вместе с Фехнером, прибавить, что «если атомы в одном направлении располагаются иначе, чем в другом, то тело приобретает в разных направлениях разные свойства (различие в растяжимо­сти, прочности, твердости и т.д.)». Отношение между свойствами сложного тела и свойствами его состав­ных частей не может быть вполне простым и ясным, ибо если ход какой-нибудь химической реакции име­ет своим последствием глубокие изменения (уплотне­ние, освобождение теплоты и т.д.), то мы не вправе ожидать, что свойства соединения будут представлять собой не более как сумму свойств составных частей. Факты, что свойства воды не суть просто совокупность свойств кислорода и водорода, что цвет синего купо­роса не есть просто смесь цвета серной кислоты и меди, и подобные этому наблюдения смутили некото­рых мыслителей (например, Джона Стюарта Милля)

338

и заставили их усомниться в способности химии к дальнейшему усовершенствованию. Однако, как толь­ко что пояснено, факты эти нисколько не противоре­чат тому, что атомы остаются внутри соединения без изменения, теми же самыми, какими они снова станут после выхода из состава соединения. В настоящее вре­мя иногда оказывается возможным прямо указать, что некоторые свойства сохраняются неизменными; ис­следование новейшего времени вступило на путь, обе­щающий значительно расширить возможность таких предсказаний и пролить свет на закономерную зави­симость свойств сложных тел от свойств их состав­ных частей. Специфическая теплоемкость элементов сохраняется и в их соединениях; способность угле­рода преломлять свет проявляется и в углеродных со­единениях. Зависимость свойств химического цело­го от его частей все больше и больше выясняется; нередко удается даже предсказывать свойства таких соединений, которые опытным путем еще не получе­ны, и т.д. Таким образом, покоящаяся всецело на основах атомистического учения химия все больше и больше приближается к стадии завершения, когда простая грубая эмпирика уступает место дедукции. Ведь удалось же ей недавно установить связь между физическими свойствами элементов (как их растя­жимость, плавкость, летучесть) и объемом и весом со­ответствующих атомов и, наконец, даже предска­зать - наподобие ошеломляющих астрономических открытий - существование и свойства новых элемен­тов, после чего предсказания были подтверждены фактическим их открытием. О других доказательствах и подтверждениях атомистического учения мы здесь молчим; сказанного достаточно для того, чтобы вполне оправдать следующее изречение Курно: «Ни одна из идей, завещанных нам древностью, не имела не только большего, но даже равного успеха. Разве современнoe атомистическое учение не есть повторение те­ории Левкиппа и Демокрита? Из нее оно произошло

339

и есть плоть от плоти ее». В какой мере творец ново­го естествознания Галилей (1564-1642), знавший, разумеется, учение Демокрита, находился под его влиянием и насколько он самостоятельно и заново переработал его главнейшие основания, решить те­перь трудно. Но тот, кому принадлежит окончатель­ное введение атомистического учения в современную физику, французский священник Пьер Гассенди (1592-1655), тщательно изучал жизнь, писания и учение Эпикура, продолжателя теории Левкиппа и Демок­рита, и славился как его глубокий знаток и ценитель. Наконец, Рене Декарт (1596-1650), хотя и отвергал само атомистическое учение, но стоял - если исклю­чить вопрос о первоначальном источнике движе­ния - до такой степени на почве строго механичес­кого объяснения явлений природы, что вызывал упрек, будто бы эта часть его учения - не более как «заплата из Демокритовых лоскутков».

Атомистическое учение имеет свою длинную и многообразную историю, начало которой, к сожале­нию, недостаточно всесторонне освещено. Трактовать о его превращениях и преобразованиях, а также о тех возражениях, которые были высказаны против него так называемыми динамистами, не входит в нашу за­дачу. Только на одном из главных разногласий между современной и античной атомистикой мы позволим себе остановиться. Современная физика не считается с понятием пустого пространства. Она заменила его эфиром, и это допущение оказывает несравненно больше услуг для объяснения явлений природы. В решающем моменте, однако, обе концепции согласуют­ся вполне. Абсолютно проницаемое, которое облека­ет непроницаемые частицы со всех сторон, есть эфир, которому приписывают абсолютную упругость; но ту же роль может играть и пустота. Другое разногласие, более глубокое состоит в следующем: современная химия обходится больше чем семьюдесятью элемен­тами, и ее представители уже не сомневаются - осо-

340

бенно после открытия «естественной таблицы эле­ментов», - что будущее науки носит в себе зачатки значительного уменьшения числа элементов, вероят­но, даже приведения всех элементов к единому основ­ному веществу. Левкипп считал атомы бесконечно раз­личными, хотя и ни в каком ином отношении, как только по форме и величине. Таким образом, гипоте­за его обнаружила, к немалой для нее чести, значитель­но большую производительность, чем приписывал ей сам основатель. Число качественных различий, проис­ходящих только от разного количества и распределе­ния атомов, входящих каждый раз в состав какого-нибудь образования, оказалось несравненно большим, чем могли предвидеть Левкипп и Демокрит. Так, на­пример, им трудно было предугадать, что столь раз­личные вещества, и по своему виду и по действию, как винный спирт и сахар, состоят из одних и тех же трех родов атомов, только соединенных в разных пропор­циях; или что сильный яд (мускарин) содержит толь­ко на один атом больше кислорода, чем вещество, вхо­дящее в состав всех животных и растительных клеток (неврин). Равным образом, они не могли знать, что все неисчерпаемое разнообразие органических соедине­ний сводится большей частью к комбинированию че­тырех различных родов атомов в разных пропорци­ях и различных строениях. Несмотря на это, невольно спрашиваешь себя удивленно: почему же атомисты не были удовлетворены менее парадоксальным предположением? Правильный ответ на это будет такой: эта крайность объясняется желанием нанести удар обще­принятому ненаучному пониманию материального мира, а со стороны Демокрита также и учению Анак­сагора о материи. «Не нужно ваших бесчисленных качественных различий, - заявляли творцы новой тео­рии своим противникам, - ни одного из них на самом деле не требуется. Для объяснения всего необозримо­го разнообразия явлений вполне достаточно отличия основных элементов по величине и по форме». Этим

341

был сделан огромный шаг вперед в смысле упрощения основных положений. Удар был направлен на расточительность природы в качественном отношении. Не должна ли она проявлять бережливость и в другом от­ношении? Сначала к этому не было никакого повода. Ведь все дело было в том, чтобы представить гипотезу в таком виде, который мог бы удовлетворить самым строгим, даже преувеличенным требованиям. Можно было ожидать, что раз природа являет такое богатое изобилие форм в других случаях, то в этом главном от ношении будет то же. Только постоянный рост поло­жительного знания мог здесь умерить и ограничить влияние. Затем, учение Демокрита признавало отдель­ное существование двойных атомов; понятие же атом­ных групп, или молекул, было ему по существу чуждо. Таким образом, задача, которую приходится выпол­нять в современной науке этому последнему представ­лению, выпадала на долю самого атома; поэтому-то ему пришлось приписать большее многообразие. Од­нако если эта часть гипотезы и была наделена черес­чур щедрой рукой, богатство это, во всяком случае, не было растрачено напрасно; оно должно было найти самое выгодное применение, какое только можно себе представить. Все без исключения физические особенности простых тел были приведены к упомянутому выше различию атомов по величине и по форме. Не­обходимости принимать какие-либо другие отличия Демокрит надеялся избегнуть. Не обо всем сюда отно­сящемся мы осведомлены достаточно хорошо. Мы знаем, однако, его объяснение удельного веса, кото­рый он выводил из большей или меньшей плотности различных скоплений материи. Если один и тот же объем одной материи легче, чем такой же объем дру­гой, то, значит, первый содержит больше пустого про­странства, чем второй. Здесь опять явилось новое затруднение: согласно основной гипотезе, твердость также должна была возрастать и убывать одновремен­но с плотностью. Как теперь быть в том случае, когда

342

твердость и удельный вес не совпадают? Железо твер­же свинца, но свинец тяжелее железа. Тут помогло сле­дующее остроумное соображение. Причина этого противоречия - разница в способе распределения пу­стого пространства. Кусок свинца, думал Демокрит, со­держит больше массы и меньше пустого пространства, чем такой же величины кусок железа; иначе его вес не мог бы быть больше, чем вес железа. Но распределе­ние пустого пространства в свинце должно быть бо­лее равномерным; содержащаяся в нем масса материи разделена более многочисленными, хотя и меньшими пустыми промежутками; иначе твердость его не мог­ла бы оказаться меньшей.

4. Впрочем, какие тела Демокрит считал простыми и какие сложными - об этом мы не имеем точных све­дений. Только относительно двух пунктов той облас­ти, которую можно назвать физиологией чувств, про­бивается луч подлинного его учения. Здесь мы узнаем, по крайней мере, что допущение бесконечного разно­образия в величине и форме атомов явилось не как ре­зультат невозможности признать или предположить сложное в кажущемся простом. Его в высшей степени замечательное учение о цветах, которое - кстати за­метить - по-видимому, очень нуждается в новой ком­петентной разработке, исходит из четырех основных цветов: белого, черного, красного и зеленого. После­дний введен здесь на место желтого в ряду основных цветов, признанных уже таковыми Эмпедоклом. Все остальные цвета получаются путем смешения основ­ных. Отсюда мы усматриваем, что, по крайней мере, все множество тел, которые окрашены каким-либо другим, кроме этих четырех основных цветов, долж­ны быть признаны телами, сложными по природе, т.е. состоять из элементов не одного только рода, а раз­ных. Его попытка объяснить разнообразие вкусовых впечатлений основывается почти исключительно на различии формы, реже величины входящих в состав

343

вещества атомов. Острый вкус происходит, по его мне­нию, от острых, имеющих остроконечную форму ос­новных частиц, сладкий - от частиц круглой формы и сравнительно большего размера; подобным образом объясняются вяжущий, горький, соленый и другие вкусы. Прежде всего, несколько слов об этих попытках объяснить вкусовые, осязательные и другие ощуще­ния, попытках, основанных большей частью на одних неопределенных аналогиях. Нет сомнения, что они в основе своей ошибочны и, кроме того, поражают грубостью. Однако читатели, может быть, отнесутся к ним снисходительнее, когда познакомятся с «Опытом о возбуждении нервных и мускульных волокон» Алек­сандра Гумбольдта и убедятся, что почти тождествен­ные теории, объяснявшие вкусовые различия различи­ем форм частиц вещества, еще в минувшем столетии не только были распространены, но даже пользовались неоспоримым значением. Но здесь нас особенно ин­тересует другое. Объяснение вкусовых ощущений формой атомов производит такое впечатление, будто многочисленные вкусовые вещества, или «соки», обра­зуются из атомов одного только рода, именно из та­ких, которые имеют нужную для данного случая фор­му и величину. Однако достаточно припомнить только что сказанное о смешанных цветах, чтобы убе­диться, что это не могло быть мнением самого Демок­рита, ибо если он мог без противоречия сказать это, например, о белом цвете соли, то нельзя было утвер­ждать того же о золотисто-желтом меде, или о желто-коричневой (человеческой) желчи. Сладость меда и горечь желчи он должен был объяснить, конечно, при­сутствием других атомов, обусловливающих эти два вкусовых свойства; но так как он считал желтый и ко­ричневый цвет составными, то ему пришлось сделать заключение, что как мед, так и желчь, содержат, кроме этих, еще и другие атомы. Поэтому, истинный смысл этого объяснения может быть только таков, что во всех веществах, окрашенных в составные цвета, тот

344

именно род атомов, который является причиной их специфического вкуса, оказывается преобладающим, имеющим перевес над другими. В довершение всего, Феофраст, являющийся главным источником наших сведений об учении Демокрита о чувствах, совершен­но ясно говорит, что он именно так и учил.

От отдельных атомов перейдем к их соединениям. Демокрит считал, что в этих соединениях атомы между собой действительно связаны, или сцеплены в настоящем значении этого слова. Ему казалось, что это сцепление и сплетение атомов произошло от их непосредственного соприкосновения между собой. Чтобы это было возможно, пришлось придать атомам соответствующую форму. Демокрит придумал огромное число таких форм и должен был, основываясь на своем предположении, изобретать еще бесконечное множество форм. Он различал между элементами такие, которые не имеют особых частей для прикрепления удерживаются на месте только охватывающей их со всех сторон оболочкой, и затем другие, которые могут быть соединены друг с другом в одном или в двухстах посредством ушка или крючка, с помощью загнутых краев, выпуклости и углубления или отростков. Подобные различные способы связи должны были, по-видимому, объяснять большую или меньшую степень подвижности, более или менее тесную связь частиц и ответственно этому различные свойства сложных тел. Этот способ объяснения соединений материи, последний отголосок которого мы встречаем у Декарта и Гюйгенса, нам теперь совершенно чужд. Но да будет позволено напомнить, что принятые современной наукой, отчасти взамен этого грубо механического воззрения, понятия сродства и т.п. также не решают вопрос вполне удовлетворительно; их терпят разве только как удобные образные выражения, как пригодные фикции, или, говоря языком современных химиков-философов, как слова, употребляемые «взамен отсутствующего ясного представления». Позволим себе ука-

345

зать еще и на то, что склонность объяснять всякое вза­имодействие части материи не действием сил на рас­стоянии (притяжение), но их прикосновением (друг к другу), хотя бы и передающимся через среду (эфир), склонность, все более и более овладевающая совре­менным естествознанием, есть следствие переворота, подготовленного глубокомысленным сочинением Гюйгенса «Речь о причине тяжести». Несмотря на все это, придется и к Демокриту отнести суждение, выс­казанное Паскалем по поводу картезианского учения о материи: «В общем, приходится признать, что это происходит в силу формы и движения; но чтобы объяснить это, собрать эту машину... все оказывается ненадежным, бесполезным и тщетным».

Кружась в пустом пространстве, способные к соеди­нению атомы случайно наталкиваются друг на друга, сплетаются в целое больших размеров и постепенно образуют оболочку, которая охватывает и сдерживает вместе отдельные, остающиеся несоединенными ато­мы; затем, отделяясь от безграничного пустого про­странства, они образуют отдельный мир или космос, каковых существует бесконечное множество. Они об разуются там, где есть условия для их возникновения и разрушаются, т.е. распадаются, возвращаясь в первоначальное состояние, коль скоро условия оказывают­ся неблагоприятными для их дальнейшего существования. Но в космос - по крайней мере, насколько мы его знаем - входят не только огромные скопления атомов, не только происходящие в большом масштабе соединения; здесь должно также происходить в со ответствующем же масштабе и распределение материй. Не просто беспорядочное скопление атомов, но небольшое число однородных или почти однородных масс вещества находится перед нашими глазами там - небо, здесь - твердыня земли, а в ее низина вширь и вдаль раскинулось море. Старый вопрос ос тается перед атомистами, и они находят для него свое решение, хотя опять-таки не вполне новое. Влечение

346

подобного к подобному, которое в учении Эмпедокла играло роль устроителя миров, опять появляется, хотя и в несколько измененном виде. Демокрит также признает стремление подобного соединиться с по­добным той нормой, которая управляет ходом мира.

Нo он не считает его конечным фактом, не поддаю­щимся объяснению, или не нуждающимся в нем; ему хочется объяснить его и, так как здесь речь идет о материи, то он старается привести все к физической, или механической, причине. Существование массовых скоплений однородной материи и то обстоятельство, что одна частичка земли располагается рядом с дру­гой, одна капля воды - рядом с другой, означают, по его мнению, что определяющие особые свойства земли, воды и других веществ атомы, или комплексы ато­мов, некогда отложились вместе в огромных массах. Поэтому он видит себя стоящим перед проблемой, которую и старается разрешить. Решение он находит в одинаковой способности к противодействию оди­наковых по форме и по величине частиц материи. Когда он размышляет о грозных явлениях, придавших нашему миру его теперешний вид, то это напоминает ему действие, которое производит работа веялки или

дары морских волн во время прибоя. Находящаяся в силке смесь различных полевых злаков, будучи приведена в сотрясение рукой земледельца (вследствие происходящего при этом, по его мнению, тока возду­ха), отбирается и отсеивается: «чечевица ложится к чечевице, ячмень к ячменю, пшеница к пшенице». Совершенно так же и на берегу моря: «движением волн продолговатые камешки откидываются в одно место, круглые - в другое».

Роль веялки или морского прибоя в космических явлениях играет атомный вихрь. Везде, где в мировом пространстве находящиеся в движении цепи атомов налетают друг на друга, они вызывают вращательное движение, или вихрь, который охватывает сначала два столкнувшихся ряда, потом распространяется дальше

347

и дальше, захватывает соседние с ними сплетения ато­мов, и, наконец, вся собранная здесь масса разделяет­ся и распределяется по сортам. Этот отбор достигает­ся тем, что частицы, имеющие одинаковые форму и величину, одинаковым образом реагируют на полу­ченный импульс, причем сопротивление полученно­му воздействию возрастает вместе с величиной части­чек и наоборот. Таким образом объясняются не только скопления однородных частиц - водяных, воздушных и т.д., - но получает объяснение и распре­деление отлагающихся масс, так как меньшие и благо­даря их форме, более подвижные частички оказывают и меньшее сопротивление полученному импульсу, а большие и в силу их формы не столь подвижные элементы - большее. Вот почему Земля, масса которой состоит из атомов последнего рода, составляет сере­дину происшедшего таким образом космоса, а состо­ящий из меньших огненных атомов эфир - его на­ружную оболочку. Правильное понимание этого космогонического учения раскрыто всего какой-ни­будь десяток лет двумя исследователями, которым уда­лось независимо друг от друга устранить массу лжетол­кований, накопившихся столетиями, и восстановить учение Левкиппа и Демокрита в его первоначальной чистоте. На одно только почтенные исследователи не обратили внимания. Они не указали, что применение вихрей для объяснения космических образований вовсе не представляет новшества, введенного атомистами. Уже у Анаксагора и Эмпедокла встречаются подобные предположения. Источник, из которого черпали и те и другие мыслители, может быть установ­лен со значительной долей вероятности; это не кто иной, как праотец космогонического исследования вообще, Анаксимандр из Милета. На него почти несом­ненно указывает одно замечание Аристотеля, на кото­рое долго не обращали внимания. Не менее замечатель­но не только согласие между упомянутыми учеными, но также и различие в том, как они пользуются этим вспо-

348

могательным средством мирообразования. Первый импульс к вращательному движению Анаксагор при­писывает нематериальному началу или, по крайней мере, наполовину нематериальному; это движение освобождает перемешанные до того времени в беспорядке массы путем преодоления внутреннего трения и дает им возможность, отделившись друг от друга, располагаться в зависимости от их удельного веса. Что касается Эмпедокла, мы не можем решить, в чем он видел первый толчок, производивший движение и вызывавший вихрь, при помощи которого происходил за­тем отбор вещества, смешанного в божественном «шаре». Одно можно сказать с уверенностью - механи­ческий процесс у него подчинен одной из двух внематериальных потенций, а именно «раздору». У атомистов такой подчиненности нет и следа. Мирообразовательный процесс у них не есть средство для достижения какой-нибудь намеченной цели; он столь же мало явился результатом намерений некоего всеобразующего ума (nus), как не является и последствием деятельности какой-нибудь другой, правящей миром высшей силы. Он явился вполне и исключительно как результат деятельности сил, лежащих в самой материи и естественных в самом строгом смысле слова. Принятие его служит исключительно для целей научного объяснения: оно должно дать вполне правдивый, свободный всякой задней мысли ответ на вопрос: как могло учиться, что здесь и там, на бесконечном протяжении пустого пространства, в тот или иной момент бесконечного течения времени, произошел такой отбор и распределение материальных масс, примером чему, конечно не единичным, может служить окружающий нас мир? Одна часть этого ответа издавна уже неправильно толковалась; чтобы выяснить этот вопрос, нам придется дольше на нем остановиться. И начале этого изложения мы говорили от атомах, которые носятся в пустом пространстве. Мы рассказали, как, по Левкиппу и Демокриту, скопления этих

349

атомов сталкиваются друг с другом; те из них, которые способны соединиться, соединяются между собой, ос­тальные отчасти удерживаются вместе с помощью по­крова из атомных сплетений и благодаря этому избе­гают совершенного разобщения. Наконец, мы перешли к подвижным комплексам атомов, которые, задевая один за другой, образуют мировой вихрь. Два вопро­са возникают здесь: один частичный, другой общий, принципиальный. Первый касается вихря и приписы­ваемых ему действий. Действия эти совершенно про­тивоположны тому, чем они должны быть по законам физики. Развивающаяся при вращательном движении центробежная сила как нельзя лучше способствует от­бору масс материи. Но этот отбор - как можно убе­диться на любой центробежной машине - происхо­дит таким образом, что самые тяжелые вещества отбрасываются на самое дальнее расстояние. Как судил об этом Анаксимандр, мы не имеем не только достовер­ных сведений, но даже сколько-нибудь вероятных предположений. Преемники его приняли ротацион­ную гипотезу, но искали на земле аналогий космого­ническим вихрям. Одну из таких параллелей они на­шли в области метеорологических явлений и были ею сбиты с толку! Вихрь умеренной силы, как, например, тот, который нередко образуется при летнем север­ном ветре в Элладе, уносит легкие предметы, но он не­достаточно силен, чтобы поднять более тяжелые. К тому же движение каждого вихря вблизи земной по­верхности, встречая трение, направляется внутрь и потому действительно втягивает в неподвижный центр более мелкие предметы. Отсюда, вероятно, и произошло ошибочное мнение, что это свойство ле­жит в природе вихревого движения как такового и что будто бы и предполагаемый космический вихрь дол­жен сопровождаться такими же последствиями.

Несравненно большее значение имеет вопрос о причинах всех этих движений и встречаемых ими препятствий. Он исстари занимал умы и породил важ-

350

нейшее из возражений, которые вообще когда бы то ни было делались атомистическому учению. В извес­тной мере, даже весьма значительной, вопрос этот сразу допускал удовлетворительный и ясный ответ. Удар, давление, противодействие, сопротивление, воз­растающее с увеличением массы, - таковы были важ­нейшие, заимствованные из опыта факторы, которые считались действующими и в космических явлениях. Здесь также предполагалось отскакивание одного ато­ма от другого и, следовательно, необходимая для это­го упругость абсолютно твердого тела, - и это могло оказаться роковым для атомистической теории в ее общепринятом толковании, но это не относится к принципиальному вопросу, о котором здесь идет речь в более ранних стадиях мирового процесса влияние этих факторов оказывалось гораздо более значительным, чем это могло казаться при поверхностном рассмотрении, потому что летающие в пустом пространстве атомы мог­ли ведь в бесконечное течение прошедшего времени встретиться с другими атомами и, следовательно, полу­чить толчки, приведшие их в движение. Но это сооб­ражение нельзя, во всяком случае, считать достаточ­ным. Если допустить, что А получает толчок от В, В - от С, С - от D и т.д., и вследствие этих толчков они при­ходят в движение, то, проследив этот процесс путем размышления, неизбежно придешь к вопросу об ис­ходном пункте этого ряда, как бы ни были многочис­ленны члены, его составляющие. Отповедь, которую в этом случае дает Демокрит спрашивающим, возбудила у большого числа последующих мыслителей неудо­вольствие, справедливость которого мы должны под­вергнуть обсуждению. Ответ состоял в том, что упомя­нутое движение атомов есть первичное, вечное, не имеющее начала, что бесполезно и нелепо искать на­чало и причину в безначальном. На это ему возражали, что объяснение его разбивает настойчиво проводимый им же самим и его учителем принцип причинности, не Допускающий исключений, что оно поднимает значе-

351

ние беспричинности, случайности до степени влады­чества над миром, ставит случай во главе всего миро­вого процесса и т.п. Эти возражения не умолкали от Аристотеля и до наших дней. Чтобы справедливо раз­решить этот спор, нужно прежде всего ясно устано­вить понятие причины. Само слово, выражающее это понятие на немецком языке, помогает нам осветить скрытый в нем двойственный смысл и вместе с ним главный повод к вышеупомянутому давнему раздору. Под причиной (Ursache) можно понимать некоторую вещь (Sache), которая предшествует какому-нибудь со­бытию и вызывает его; это есть - в самом широком смысле слова - вещь, сущность, некоторого рода суб­станция. Очевидно, что Демокрит имел полное и нео­споримое право не принимать подобной причины для изначального бытия, потому что раз он смотрел на атомы как на существующие вечно, то уж, конечно, не закон причинности мог заставить его предпослать этому первоначальному нечто еще более первона­чальное. Но слово причина имеет еще и другое значе­ние, которое в настоящее время преобладает в науке. Под ним мы понимаем, говоря кратко, совокупность условий, вызвавших какое бы то ни было явление, все равно, находятся ли эти условия - хотя бы отчасти только - вне предмета, являющегося местом действия, или же это исключительно такие силы и свойства, ко­торые присущи самому предмету и определяют то или другое свойственное ему действие. И в этом последнем смысле вопрос о причине изначального бытия не вы­зывает сомнений. Ответить на этот вопрос значит в данном случае указать свойство атомов, определив­шее их движение помимо всякого и ранее всякого предшествующего внешнего толчка. И если требуется удовлетворяющий самым строгим требованиям ответ, то в нем должно заключаться также и указание на за­кон, управляющий вышеупомянутым свойством, ина­че говоря, должны быть указаны сила и направление начального движения. В соответствии с первой частью

352

этих требований, но не со второй, Демокрит объяснял движение как первоначальное или естественное со­стояние атомов, но не решался высказаться относи­тельно направления и силы этого движения. И дей­ствительно, он не мог этого сделать, просто по неимению в своем распоряжении нужного материа­ла для наблюдений. Вся известная ему, да и вообще лю­дям, материя давно уже вышла из того первобытного состояния, откуда только и можно было почерпнуть что-либо для определения тех законов движения. В особенности, согласно предположению Демокрита, она подвергалась действию того вихревого движения, которое предшествовало теперешнему состоянию мира, как его начало. Но даже помимо этого, где теперь найти частичку материи, которая в течение огромно­го промежутка времени не столкнулась с другими ча­стичками, не испытала толчка или давления? Да даже если бы и была такая частичка, доступная наблюдению исследователя и потому сама по себе пригодная для вывода закона начального движения, как мог бы ис­следователь узнать от нее этот закон, раз он не знает ее предшествующей механической истории. Поэтому Демокрит имел право, даже был обязан отклонить это требование как неуместное и невыполнимое и огра­ничился разъяснением, что атомы находятся в движе­нии вечно. Кто оспаривает его право на это, тот совер­шенно не понял или не уяснил себе мысль Демокрита. Левкипп и его ученик поставили себе задачей объяс­нить теперешний ход вещей и прежде всего, как пре­дусловие всего совершенного хода вещей, состояние и происхождение одного космоса, каким является наш, а также объяснить отбор и распределение состав­ляющих его масс материи. Для них, как для истинно научных мыслителей, следующих от известного к не­известному, было важно определить тот минимум предположенного, из которого, при помощи эмпири­чески установленных свойств материи можно было вывести построение мира и фактически доказуемую

353

действенность его составных частей. Одна из таких гипотез предполагала, что элементы с самого начала находились не в покое, а в движении. Затем они мог­ли натолкнуться друг на друга, могли сплестись меж­ду собой; затем, коль скоро эти сплетения атомов из­вестным образом встречались одно с другим, они могли и даже должны были произвести вихрь и т.д. Но утверждать что бы то ни было, даже высказывать ка­кие-либо предположения относительно свойств это­го движения - было бы смелостью, не оправдываемой характером самой проблемы. То обстоятельство, что они не поддались на вызов своих противников, дела­ет честь их сдержанности и научной скромности.

Но именно здесь у нас на пути встают мнимые ме­тафизические трудности, вернее сказать, глубоко укоренившиеся метафизические предрассудки. Их можно назвать неискоренимыми, если только вспом­нить, что вопрос о связи между материей и движени­ем еще недавно был причислен одним из крупнейших естествоиспытателей к неразрешимым мировым за­гадкам. И это еще наименее претенциозное одеяние, в которое драпируется эта воображаемая трудность. Разумеется, все последние факты устроения мира, само бытие того, «что носится в пространстве», как и его движение, загадочны, т.е. недоступны тому, что мы называем объяснением. Но что в самом «понятии» ма­терии есть нечто такое, что мешает мыслить ее изначальную связь с движением, или - как думает боль­шинство метафизиков - даже не допускает этой связи, - это мнение кажется нам одним из достопамятнейших примечательных заблуждений, какие только тяготели над человеческим умом, склонным во­обще к разного рода заблуждениям. Как в других по­добных случаях, так же и в этом, мы видим лишь ре­зультат привычки. Самое удивительное, пожалуй, в своем роде единственное в этой привычке мышления, ставшей на место нормы, это то, что мы с полной оп­ределенностью можем указать границы, и даже очень

354

тесные, той нашей способности восприятия, откуда она происходит. Во Вселенной материя находится не в покое, а в движении; таково, насколько мы знаем, правило, почти не имеющее исключений. Абсолютно­го покоя, не относительного, наука вовсе не знает. Пла­нета, на которой мы живем, равно как и те небесные тела, которые мы видим над собой, находятся в неуто­мимом беге. Они также мало знают покой, как атомы и молекулы, из которых состоит все телесное. Только случайное обстоятельство, что мы не замечаем непос­редственно того движения, которое уносит в про­странство нас самих вместе с нашим обиталищем, и столь же случайная ограниченность наших чувств, скрывающая от нашего взора беспрерывное кружение частиц материи, только это соединение случайностей заставляет нас обращать наш глаз почти исключитель­но на материальные образования средней величины; а таковые, если не рассматривать их как часть целого, или как целое по отношению к своим частям, действи­тельно нередко являют собой картину перемирия дви­жущих сил, которое дает иллюзию вечного мира. В этом и только в этом, по нашему мнению, нужно ис­кать корень того странного, возведенного в догму мне­ния, будто для материи более естественно состояние покоя, нежели движения, или даже, что нелепо считать движение изначальной принадлежностью материаль­ного мира.

Против этой догмы восстала с наступлением ново­го времени группа избранных умов: Джордано Бруно и Бэкон Веруламский; затем, вопреки авторитету Де­карта, Лейбниц и Спиноза, а также выдающиеся есте­ствоиспытатели XIX века. Один из них Джон Тиндаль, прекрасно выразился следующим образом: «Если ма­терия вступила в мир как нищая, то это от того, что Иаковы теологии лишили ее природного права». Толь­ко на место «теологии» нужно поставить метафизику, которая так часто берет на себя приукрашивание и прославление человеческих предрассудков. С призна-

355

ваемыми за Божеством предикатами всемогущества и премудрости лучше согласуется то, что оно потом, как бы спохватившись, придало ей движение. С такими вопросами Демокриту, разумеется, нечего было делать. Взгляд на материю, как на какую-то «бездеятельную массу», как на «пребывающий в покое груз», который повинуется лишь внешним толчкам, - позднейшего происхождения. «Обнаженная и страдающая мате­рия, - говоря языком Бэкона, - это измышление че­ловеческого ума» еще дремало в зародыше будущего. Гилозоистам она не была известна и следует отметить, что и атомисты, несмотря на их склонность рассмат­ривать мир как механизм, тоже счастливо избежали этого ошибочного обобщения, выросшего на почве механики земных масс; и в этом, как и в остальном, они были наследниками своих великих предшествен­ников, ионийских физиологов.

5. Обычно указывают на связь атомистов с творцом учения о единстве. Читатель, внимательно следивший до сих пор за нашим изложением, сумеет ответить на этот вопрос. Но, может быть, он не прочь услышать от­вет из уст того, кому в древности принадлежал глав­нейший авторитет в этой области? «Левкипп, бывший родом из Элей или из Милета, - говорит Теофраст, - был знаком с учением Парменида, но пошел не по той дороге, как он и Ксенофан, а насколько мне кажется, по противоположной. В то время, как последние при­знавали единство и неподвижность Вселенной и не признавали ее возникновения и даже запрещали спра­шивать о несуществующем, т.е. о пустом пространстве, Левкипп предполагал бесконечное множество телец или атомов, находящихся в вечном движении и обла­давших бесконечно разнообразными формами. Ибо в вещах он видел беспрерывное возникновение и бес­прерывное изменение. Затем, он считал существую­щее не более реальным, чем несуществующее (т.е. пу­стое пространство); в обоих он в равной степени

356

усматривал причину всего случающегося». Впрочем, если даже видеть в вышеприведенных словах то, чего, по нашему мнению, в них нет, а именно, что Левкипп был учеником Парменида, то во всяком случае это был ученик, который так же мог радовать своего учителя, как мало радовал отцов-иезуитов их ученик Вольтер. Конечно, те, которые считают второй постулат о ма­терии созданием Парменида, должны думать об этом иначе и, несмотря на столь верно и настойчиво уста­новленную Теофрастом диаметральную противопо­ложность их основных учений, утверждать глубокую зависимость атомистической доктрины от учения элеатов. Нам не хотелось бы утомлять читателя повторе­нием тех оснований, по которым мы видим в обоих постулатах о материи плод и достояние ионийского естествознания, хотя мы равным образом не хотели бы ни в коем случае умалять заслугу точной формули­ровки их Парменидом; этой заслуге, впрочем, немало вредит тщетная попытка подкрепить их априорными аргументами. Во всяком случае, элейские метафизики не совсем напрасно применяли свои способности к абстракции. Принятие второго постулата, качествен­ного постоянства материи, оставляло открытыми только два пути: назовем их для краткости, один - Анаксагоровым, другой - Левкипповым: нужно было либо признать столько основных веществ, сколько в действительности бывает комбинаций чувственных качеств, либо одно основное вещество, которому об­щие основные качества телесного свойственны, а раз­личные не присущи. Последнее воззрение подготов­лено Парменидом в том отношении, что и он делал различие между свойствами, которые характеризуют вещественное как таковое и другими, так сказать слу­чайными, его свойствами. Его «сущее»,правда есть только нечто вечное и неизменное, наполняющее пространство. Так как он находил, что движение не­мыслимо, а следовательно, и невозможно, то и меха­нические свойства телесного, обусловливающие и

357

производящие движение, не имеют для него никако­го значения. Ни об ударе, ни о давлении, со всеми мо­дификациями этих явлений, ничего не говорится в его учении. Хотя вследствие этого пограничная черта, ко­торую он проводит между истинным бытием и обман­чивой иллюзией, отнюдь не совпадает с установленны­ми Левкиппом разграничениями между объективно и чисто субъективно реальным, между первичными и вторичными свойствами вещей, хотя он относит к об­ласти иллюзии то, что составляет центральный пункт атомистического объяснения мира, именно движение: все же тем, что он вообще предпринял такое разделе­ние, что он отличает существенные свойства своего сущего от несущественных и строго проводит это различие, он, можно сказать против своей воли, оказыва­ет помощь атомистическому объяснению. Отрицаю­щий всякое движение, всякое видоизменение и этим отнимающий у естествознания его содержание, «противоестественник» и «неподвижник», он несознатель­но, без всякого намерения помог естествознанию, ко­торое всецело признает именно видоизменение и все приводит к механическому движению. Так странно сплетаются пути умственного прогресса! Но этим же воздается должное заслуге элейского умозрения в не­посредственном содействии успеху положительного знания. Более того, кто знает, может быть, Левкипп, стоя перед вышеупомянутой альтернативой, и без уча­стия Парменида взял бы верное направление и сделал­ся бы противником Анаксагора. Впрочем, бесполезно ломать над этим голову. Однако было бы ошибочно, основываясь на других соприкосновениях обоих уче­ний, делать заключение о зависимости одного от дру­гого. В действительности они соприкасаются между собой именно по той же причине и постольку же, по­скольку соприкасаются противоположности. Элеаты рассуждают следующим образом: без пустоты нет дви­жения; пустоты нет, следовательно, нет и движения. Атомисты говорят напротив: без пустоты нет движе-

358