Часть 12.

ния; движение есть, значит, есть и пустота. Однако как ни резок контраст в заключительных выводах, разве атомист не обязан элеатам первой посылкой и, следо­вательно, первым толчком к построению, по крайней мере, этой части их учения? Так утверждали нередко, но, по нашему мнению, без всякого права, ибо не эле­аты могли быть создателями этой общей обоим уче­ниям предпосылки. Не только Мелисс трактует уже о пустом пространстве, и даже совсем не так, будто он сам придумал эту гипотезу, только для того, чтобы ее оспаривать. Сам Парменид знает и оспаривает пред­положение пустоты, или несуществующего, таким то­ном, который не оставляет сомнения в том, что эта доктрина, и именно в виде вспомогательного средства для объяснения явления природы, была известна уже раньше. Поэтому приходится предположить, что в данном случае Левкипп был не под влиянием Парме­нида, а им обоим предшествовали более ранние мыс­лители, имена которых не сохранились (вероятно, из пифагорейцев, как уже было замечено). Решаемся сде­лать еще один шаг вперед. Не только пустота, но даже аналог атома был уже придуман этими неизвестными. Так, Парменид говорит о чем-то - мы можем считать это только пустым пространством - что, по призна­нию ревностно оспариваемых им противников, час­тью занимает определенное пространство, частью «всюду правильно распределено». Другими словами, он знает доктрину, которая принимает не только пространство, в целом лишенное материи, но также и те промежутки пустого пространства, которые пронза­ют весь материальный мир. Что окруженные этими промежутками, как сетью каналов, островки материи (если можно так выразиться) по своему назначению, по меньшей мере, очень близко подходят к атомам Левкиппа, что это представление массы материи, равномерно и повсюду пронизанной отверстиями, едва ли могло быть порождено чем-нибудь другим, кроме желания объяснить универсальный факт, и именно

359

факт движения, - вот выводы, значение которых нам не кажется меньшим оттого, что они до сих пор не были сделаны. Таким образом, здесь наблюдается органический рост идей и непрерывность их разви­тия, которая увеличивает ценность научных трудов, не умаляя, однако, заслуг их творцов.

6. Спросим теперь себя: в чем состоит главная зас­луга Левкиппа? Которая часть его учения носит в осо­бенности отпечаток его оригинального гения? Пустое пространство не он ввел в науку, основы учения об атомах были уже до него, правда, только в зачаточном состоянии, он развил их, усовершенствовал и поднял до значения законченной системы. На различие меж­ду существенными и несущественными, или (как го­ворят со времен Локка) между первичными и вторич­ными свойствами вещей было уже раньше указано Парменидом. Напротив, что касается попытки Левкип­па связать мир субстанций с миром феноменов, вмес­то того чтобы, подобно элеатам, отвергнув этот пос­ледний как призрак или обман, выбросить его из храма науки, - то в этом он не имеет предшественни­ков. Ему удалось перекинуть мост между двумя мира­ми, которые раньше смешивали, затем стали разли­чать, в то же время разорвав между ними связь. Он свел совокупность чувственных свойств вещей к функци­ям их телесных свойств, их величины, формы, распре­деления, положения, большей или меньшей степени удаления друг от друга и, таким образом, не отрицая и не насилуя природы, дал ей объяснение. Вот, собствен­но, в чем сущность великого дела Левкиппа. В этом са­мая оригинальная и самая неизменная часть его учения, поистине несокрушимая. Может быть, атомистическая гипотеза уступит когда-нибудь место другой; различие первичных и вторичных свойств уже далеко не имеет теперь своего теоретико-познавательного значения. Но попытка привести все качественное разнообразие к различию по величине, по форме, по положению и

360

по движению сама по себе способна пережить всевоз­можные перемены мнений и пониманий. Сведение всего качественного к себе количественному, или, точнее говоря, установление определенных отношений между ними - и есть основание всякого точного познания природы. В этой попытке заключена, как в 1ародыше, вся материалистическая физика. Отсюда начинаются исследования новейших времен. Галилей, Декарт и Гюйгенс - все пошли одной дорогой. Гали­лей, например, говорит: «Я не думаю, что для возбуж­дения в нас ощущений вкуса, запаха, звука нужно было что-нибудь иное, кроме величины, формы, множества и медленного или быстрого движения». Гюйгенс пред­полагает, что все тела состоят из одной и той же мате­рии, «в которой нет никаких качественных отличий... только различия в величине, в форме и в движении». Такова же и точка зрения Декарта. Всем этим передо­вым борцам современного естествознания известно - по их собственному признанию - учение, называемое ими Демокритовым, но которое по справедливости следует приписать Левкиппу. Кстати заметить, что по­лучаемое таким путем проникновение в связь есте­ственных феноменов и приобретаемое отсюда господ­ство над природой нисколько не зависит от того миросозерцания, какое мы предпочитаем или к кото­рому могут когда-нибудь почувствовать склонность наши потомки. Электрическая лампа светит одинако­во и агностику, для которого сокровенный смысл ми­рового хода темен и составляет навеки непроницаемую тайну. Законы отражения и преломления света те же для последователя механистического мировоззрения, как и для того, который видит сущность мирового процес­са не в материи и ее движении, а в чем-то другом. Ка­ков бы ни был приговор будущего относительно этих основных вопросов человеческого познания, одно ни­когда не будет поколеблено: то, что движения частиц, будучи элементом, поддающимся количественному определению, представляют ключ, которым раскрыты

361

и впредь будут раскрываемы бесчисленные тайники природы, и Левкипп, давший своим учением в руки че­ловечеству этот ключ, имеет полное право на высшую, непреходящую славу в безусловном смысле.

На ряду с этим не имеет большого значения то об­стоятельство, что собственные его попытки подкре­пить дарованное им миру учение часто носят печать того априористического метода, который он, вероят­но, заимствовал у Зенона. Свою великую гипотезу он обосновал не только на тех опытных данных, которые действительно лежат в ее основе, не только ссылкой на такие, получившие благодаря ей объяснение, фак­ты, как движение в пространстве, разрежение и уплот­нение, сжатие и увеличение объема, частный случай чего представляет собой рост органических существ; он постарался также придать своим доказательствам такой вид, который закрывал путь его противнику; приводил его к противоречию и к абсурду в случае, если последний опровергал новую теорию. Одна из его аргументаций начинается примерно так «то, что полно, не может ничего более вместить в себя». Разу­меется, нет, можем мы прибавить, так как «быть пол­ным» (в строгом смысле) и «не быть в состоянии ни­чего вместить в себя», - это только два разных выражения одной и той же вещи. Если мы налили в сосуд столько воды, что больше он не может вместить, то мы говорим, что сосуд полон; опять же, если мы счи­таем, что сосуд полон, то под этим мы понимаем не что иное, как то, что он больше ничего не может в себя вместить. Однако сейчас будет видно, для того ли пред­назначается эта невинная тавтология, чтобы только разъяснить представление «полного», или же нет. «Если бы, - продолжает Левкипп, - полное могло вместить в себя еще что-нибудь и если бы таким об­разом там, где помещалось прежде одно тело, могло поместиться два (одинаковых по величине) тела, тог­да, значит, там же поместилось бы и какое угодно ко­личество тел, следовательно, меньшее вместило бы в

362

себя большее». Этим положением был сделан реши­тельный козырной ход. В нем, однако, скрыт двой­ственный смысл, разъяснение которого подрывает все доказательство. Что меньшее может вместить в себя большее как таковое, что, например, в ореховой скор­лупе можно спрятать слона, с этим, разумеется, не обя­зан был соглашаться ни один из противников атоми­стического учения. Но что объем материи, величиной со слона, можно настолько сжать, что он поместится в скорлупе ореха или яйца, это хотя фактически и не верно, но в этом утверждении нет ничего несообраз­ного или противоречивого. Оно было бы таковым, если предположить, что несжимаемость материи уже признана, другими словами, если предположить дока­занным то, что еще требует доказательства. Непра­вильное заключение достигается вступительной час­тью доказательства, в которой понятие «полного», являющееся сначала только в эмпирическом смысле, одинаково допускаемом в любой теории, при помо­щи якобы только объяснительного определения «не-могущее больше вместить», приведено к понятию не­проницаемого и несжимаемого, а затем и заменено им. Только с помощью такой подмены первая попыт­ка может привести к такому заключению; иначе само заключение является необоснованным. Еще более уродливым, но гораздо менее невинным образчиком той же категории доказательств является довод, при помощи которого атомисты - и именно сам Лев­кипп - старались доказать бесчисленность различ­ных форм атомов. «Нет оснований, почему атомы дол­жны иметь ту или другую форму», - поэтому в них должны быть представлены всевозможные формы. Поскольку здесь высказывается ожидание, что суще­ствующее в других областях богатство форм приро­ды не изменить и в этом случае, - здесь есть (как мы уже заметили однажды) заключение по аналогии, ко­торому нельзя отказать в некоторой скромной доле справедливости, как предварительному предположе-

363

нию. Но как аргумент решающего значения он, разу­меется, ничтожен. Он предполагает такое проникно­вение в источники жизни и такое понимание ее гра­ниц, которое для нас, людей, навсегда останется недоступным. В смысле метода это напоминает упот­ребленное Анаксимандром мнимое доказательство того, что Земля находится в покое, равно как и упомя­нутые выше подобные же попытки тех метафизиков-механиков, которые пытались априорно обосновать закон инерции вместо того, чтобы установить его на эмпирических данных; разница лишь в том, что пос­ледние мыслители дали неверное обоснование реаль­ному явлению природы, тогда как здесь сомнителен сам факт, не говоря уже об ошибочности его обосно­вания. Более склонному к эмпирическим толковани­ям Демокриту, вероятно, принадлежит следующая по­пытка непосредственно подтвердить существование пустого пространства: некоторое помещение, напол­ненное пеплом, может вместить в себя столько же воды (следовало бы сказать почти столько), как если бы в нем не было вовсе пепла. Это возможно только потому, что пепел содержит много пустого простран­ства. Нужно ли говорить, что истолкование наблюда­емого сделано неверно. Пористое тело, как пепел, зак­лючает в себе большое количество воздуха, который наливаемая в сосуд вода вытесняет. Конечно, если бы дать такое объяснение Демокриту, он возразил бы: куда же девается воздух, вытесненный водой, если все пространство уже занято непроницаемой материей? И в этой форме аргумент подтверждает не больше и не меньше, чем всякое указание на движение в про­странстве, которое, раз непроницаемость материи уже удостоверена иным способом, делает признание пус­того пространства неизбежным.

7. Все эти промахи вместе и каждый в отдельности таковы, что не могут особенно омрачить памяти на­ших героев мысли. Нет никакого сомнения, что дока-

364

зана атомистическая теория, собственно говоря, ни­когда не была, ни в древности, ни в новейшее время. Она была, есть и остается не теорией в строгом смыс­ле слова, а гипотезой; конечно, гипотезой огромной жизненной силы и долговечности и беспримерной неистощимой плодотворности, спорным пунктом для физических и химических исследований вплоть до самых последних дней. Так как с ее помощью уже извес­тные факты получают все более удовлетворительное объяснение, а вместе с тем открываются новые, то в ней, очевидно, должна заключаться значительная доля объективной истины; точнее говоря, она должна на значительном протяжении идти параллельно с объективной действительностью. Все же она остает­ся только гипотезой и притом такой, которая, в силу своих построений, выходящих далеко за пределы на­шей способности восприятия, должна навсегда ос­таться недоступной для непосредственной проверки. Косвенное же подтверждение какой-нибудь гипотезы становится достаточным лишь тогда, когда доказано, что она не только вполне согласуется с объясняемыми ею явлениями, но что никакая другая гипотеза не может объяснить их так же или лучше. Такое, более полное, доказательство едва ли когда-нибудь может быть дано в этом случае, где речь идет о сокровенней­ших явлениях природы, наиболее скрытых от наших чувств, вернее всего, такое доказательство никогда не может быть дано. Мудрые современники, относясь с величайшим уважением к атомистической гипотезе, в то же время видят в ней не более как предположение, которое достаточно близко к конечной истине, что­бы пользоваться им со значительной пользой и щед­ро вознаграждаемым успехом, хотя и с молчаливой оговоркой, что гипотеза эта не должна считаться ко­нечной истиной или даже последней доступной для нас истиной. Совершенно иного рода и более серьез­ную оговорку мы должны сделать, если станем на точ­ку зрения теории познания. Гносеолог сомневается,

365

может ли он в конечном счете знать о внешнем мире что-нибудь больше, чем то, что ему дает ряд законо­мерно связанных ощущений; столь важное и полезное в начале познания различие первичных и вторичных свойств теряет для него свое фундаментальное значе­ние; самонаблюдение принуждает его свести к ощуще­ниям не только запахи, цветы или звуки, но даже и при­знаки телесного и признать, что даже понятие материи лишается своего содержания, коль скоро мы отвлека­емся от воспринимающего субъекта. Но даже для мыс­лителей, принявших эту точку зрения, атомистическая теория не потеряла своей высокой ценности. Они ви­дят в ней «математическую модель для изображения фактов» и приписывают ей «в физике ту же функцию», какую имеют «известные математические вспомога­тельные понятия». Впрочем, мы еще остановимся под­робнее на этом в другом месте. Здесь необходимо было, по крайней мере, бегло упомянуть об этом только для того, чтобы отметить, что основателям атомистики была чужда всякая мысль о возможных сомнениях, свя­занных с дальнейшим спекулятивным развитием. И в этом спасение науки, можем мы прибавить. Ибо ничто не вредит больше ее развитию, как то, если энергия ее представителей бывает сбита с толку и парализована перспективами отдаленных и высших целей.

Если это наивное, ни одной крупицей теоретико-познавательного сомнения неомраченное самоогра­ничение телесным миром назвать материализмом, подобно тому как противоположное ему названо иде­ализмом, то Левкипп и Демокрит были материалиста­ми. Они были ими еще и в том смысле, что они не предполагали бессмертия «психеи», или души-дыхания; они окончательно изгнали само это понятие, ко­торое, как мы видели, уже у Парменида и Эмпедокла играло совершенно незначительную, бесполезную для объяснения фактов роль, и заменили его атомами души. Но они не были материалистами, если под этим словом понимать мыслителей, которые отвергают или

366

оспаривают бытие духовной субстанции, по той про­стой причине, что в то время вообще еще не распрос­траняли понятия субстанции на область духа. И их опять следует назвать материалистами, как и всех на­турфилософов, их предшественников и современни­ков, за исключением Анаксагора, так как единствен­ную причину или условие состояний и свойств сознания они искали в материальном. Их отношение к божественному ничем существенным не отличалось от взглядов большинства их предшественников. Они, как и эти последние, не знали миротворящего боже­ства; отдельных бессмертных богов они признавали не более, чем Эмпедокл. Веру в таких богов и в их мо­гущество Демокрит объяснял страхом, который наводили на первобытного человека гром, молния, солнеч­ные и лунные затмения и другие ужасные явления. Однако он сам, по-видимому, признавал божествами созвездия, должно быть, вследствие их огненной при­роды, как состоящие, по его учению, из атомов души; о существовании сверхчеловеческих существ, живу­щих долгой, хотя и не бесконечной жизнью, он думал так же, как Эмпедокл. Хотя в общем и целом он считал мировой процесс свободным от их влияния и тем са­мым избежал необходимости допускать их существо­вание ради чисто научных требований, все же он не мог решиться отнести к области басен все, что расска­зывали о богах и их влиянии на человеческую судьбу. Так, он допускал возникновение, вероятно, путем стол­кновения и сцепления атомов, разнообразие которых по числу и по форме давало богатейший материал для таких построений, особых существ, превосходящих по величине и по красоте все человеческое. Они мог­ли двигаться в воздушном пространстве, а исходящие от них отображения могли проникать в различные органы нашего тела и таким образом, или непосредственно, или же посредством наших органов чувств являться нам во сне, говорить с нами, возбуждая бла­готворное или гибельное действие.

367

8. Последние фразы дают нам некоторое представ­ление об учении Демокрита и его учителя о душе и о восприятии. Эта часть их доктрины была мало плодо­творна, хотя Эпикур и его школа не затруднились включить ее в состав своего построения. По всем этим причинам будем насколько возможно кратки и отло­жим большую часть до изложения эпикуреизма, для знакомства с которым у нас есть более богатые источ­ники, чем сообщения противников, выхватывающих, подобно Теофрасту, отдельные пункты из учения Де­мокрита о познании с целью подвергнуть их резкой критике. Носителями психических функций Демок­рит считал наиболее подвижные из атомов, как пото­му, вероятно, что вошедшая в пословицу быстрота мыс­ли («быстрый, как крылья, или как мысль» - говорится еще у Гомера) нуждалась в подобном вспомогательном средстве, так и потому, что жизненный процесс, призна­ваемый продуктом душевной деятельности, отождеств­ляемой с жизненной силой, являл собой образ непре­рывного изменения. Поэтому психические функции приписывались маленьким, круглым и гладким атомам; на долю дыхания выпадала задача частью удерживать в теле при помощи тока воздуха те частицы, которые стремятся в силу своей подвижности удалиться, час­тью привлекать к нему новые; прекращение же этого процесса должно было иметь своим последствием окончательное рассеяние этих атомов. Так как атомы души происходили из внешнего мира, то вполне по­нятно, что Демокрит, идя здесь по следам Парменида и Эмпедокла, не проводил резкой границы между оду­шевленным и неодушевленным миром, но допускал между ними только различие в степени. Наблюдая теп­лоту высших организмов и беспрерывную подвиж­ность, свойственную пламени, он (в этом случае опять-таки согласно с Гераклитам) отождествил атомы души с атомами огня. Из различных процессов вос­приятия наиболее обстоятельно изложен процесс зрения. Поразительный факт, удивительный и ныне

368

еще для всякого, на кого повседневная привычка не оказала своего притупляющего влияния, что отдален­ные предметы поражают наши зрительные органы, он считал необъяснимым без участия посредствующего агента. Но там, где наша физика говорит об эфире, он думал обойтись воздухом. Роль последнего предпола­галась в том, что он принимал от видимых предметов отпечатки - отпечатки в буквальном смысле, такие, какие получаются на воске от печати - и передавал их нашему зрительному аппарату. От самих предметов, по его мнению, отделялись бесконечно тонкие чешуй­ки, или пленки, которые в случае непосредственной близости проникали в глаз и делались видимыми как изображения в зрачке; в других случаях то же действие производилось через посредство воздуха. Но как бы ни казался воздух необходимым для этой цели, его не считали безусловно способствующим зрительным восприятиям; затемняющему влиянию этой же среды приписывали также и неясность и, наконец, совер­шенное исчезновение удаленных и самых дальних предметов. Демокрит думал, что если бы не было та­кого затемнения, то мы могли бы рассмотреть мура­вья, ползающего по небесному своду. Из этого бегло­го очерка читатель может видеть, до какой степени великому мыслителю были чужды сами основы оптики, его ввел в заблуждение прием, не без некоторого успеха применявшийся им в других областях, - выводить дей­ствие одного предмета на другой из их непосредствен­ного соприкосновения друг с другом и из непосред­ственного механического воздействия (давление и удар). Нельзя умолчать, что именно в связи с этой чертой его основного учения спекуляции его в области оптики грубы и представляют шаг назад в сравнении с опытами Алкмеона и Эмпедокла. Мы не можем ска­зать, как он справился с трудностями, выросшими из самой его гипотезы. Принял ли он во внимание, что это беспрестанное отделение тончайших атомных слоев, или пленок (названных им «идолами» или изоб-

369

ражениями), с течением времени должно привести к заметному уменьшению объема тел, или он устранял это возражение указанием на тленность всех чувствен­ных объектов. Одно только в этом странном учении заслуживает похвалы. Сводя галлюцинации и так на­зываемые субъективные ощущения к подобным извне проникающим «изображениям», учение это соприка­сается с теперешней наукой в том отношении, что оно не отвергает общности между чувственными ощуще­ниями, производимыми самыми различными раздра­жениями. Но когда, вместо того чтобы выдвинуть об­щий субъективный фактор, оно делает обратное, - вместо того чтобы признать и отметить специфичес­кую энергию чувственных нервов и, таким образом, свести восприятие к галлюцинации, оно сводит гал­люцинацию к восприятию, то можно ли удивляться этому, принимая во внимание, что исходным пунктом этого учения является не смущаемая никаким сомне­нием и никаким анализом, твердая, как скала, вера в телесное как в единственно и безусловно реальное?

Мы считали и считаем Демокрита свободным от припадков скептицизма, хотя среди скудных отрыв­ков его произведений неоднократно попадаются та­кие мнения, которые дают повод предполагать проти­воположное. Но это ошибочно. Они распадаются на три группы, которые не всегда достаточно тщатель­но разграничивали. У него так же, как и у Фауста, «по­чти готово сгореть сердце» при мысли, что, несмотря на всю работу ума и труды исследования в течение дол­гой жизни, посвященной науке, он так мало мог узнать, что ему только случайно, украдкой удавалось загля­нуть во внутренний ход вещей в природе. «Истина обитает в глубине», «от человека действительность со­крыта» - такие и подобные возгласы вырывались из его груди. Они дошли до нас в отрывках сочинения, озаглавленного «Подтверждения», в котором автор придерживается преимущественно индуктивного, или эмпирического, направления (может быть, с умыслом

370

идя против априористических тенденций Левкиппа). Трогательная жалоба слышится нам еще в одном мес­те того же произведения: «мы не воспринимаем в дей­ствительности ничего несомненного, но только то, что меняется в зависимости от состояния нашего тела и от того, что к нему притекает и что ему противосто­ит». Кто вместе со скептиком древности, приводящим это мнение Демокрита и пользующимся им в своих целях, захочет сделать вывод, что Демокрит хотя бы только иногда склонялся к принципиальному скепти­цизму, тот упускает из виду следующее соображение. Основанием для этой жалобы была именно природа материального, в которой философ, высказывая эти слова, сомневался меньше, чем когда-либо. «В действи­тельности существуют атомы и пустое пространство»... Демокрит нигде не выражает сомнения в безусловном значении этого основного положения своего учения. Мы можем утверждать это тем решительнее, что имен­но Секст, тот самый скептик древности, который так охотно приветствовал великого атомиста как своего единомышленника, прерывая с этой целью его сочи­нения и без устали подбирая подходящие места, не­смотря на все проявленное в этом деле рвение, не су­мел разыскать ничего подобного.

Но не ошибаемся ли мы? Разве не приводит также один из любимых учеников Эпикура, Колот, одно из­речение Демокрита, в основе отвергающее всякую до­стоверность познания, изречение, которым, как пола­гает Колот, он «привел в замешательство саму жизнь». Дело выяснено уже давно, и в этом, по-видимому, столь роковом изречении мы имеем свидетельство не прин­ципиальных колебаний Демокрита, но именно того несокрушимого доверия, с которым он относился к своему основному положению и к следствиям, из него вытекающим. Само положение: «вещь нисколько не более такая, чем иная», как несомненно показывает контекст, относится к тем именно свойствам вещей, которые мы на современном языке называем вторич-

371

ными, и объективную реальность которых - как на­шим читателям давно известно - Демокрит отрицал. Тот факт, что мед сладок на вкус здорового, но горек для больного желтухой, и подобные факты были всем известны и всеми признаны, но общепринятый спо­соб выражения был неправилен. Здесь выражались нисколько не более правильно, чем это делает в наше время большая часть образованных людей. Обыкно­венно говорили и говорят, что «мед сладок, но боль­ным желтухой он кажется горьким». Нет, возражает Демокрит, на самом деле не так: истинность или оши­бочность определяется не числом; если бы большин­ство заболело желтухой и только немногие остались нетронуты ею, то изменился бы масштаб истинности; здесь дело не в разнице между тем, что есть и что кажется, а только в различии большинства и меньшинства. Как одно, так и другое ощущение одинаково субъективно, одинаково относительно, одинаково внешне самому предмету. Нормальная сладость столь же мало составляет объективное свойство меда, как и ненормальная его горечь. Мед «нисколько не более сладок», чем горек. Он есть комплекс атомов извест­ной формы, известной величины, известным образом распределенных, с известной долей пустого про­странства; все остальное есть лишь действие его на другие тела и между ними на человеческий орган вку­са, действие, которое, следовательно, зависит и от са­мих этих тел и их (постоянных или временных, общих или индивидуальных) свойств. Не какое-нибудь сомне­ние в объективном существовании тел и их свойств ис­кушало его. Его воодушевляло желание отделить по возможности резче и определеннее неизменность этих причин от изменчивости производимых ими действий в связи с изменением субъективного факто­ра и этим оградить область неизменного от влияния сомнения, возбужденного этой изменчивостью. Вот единственное, что заставило Демокрита высказать то, что он высказал.

372

Наконец, к третьей категории принадлежит знаменитое изречение, проводящее границу между истинным и неясным познанием. В одном месте его главного трех­томного сочинения по логике «Канон», трактующем и обосновывающем, по всей вероятности, индуктивную логику, читаем следующее: «есть два рода познания - истинное и неясное. К неясному относятся зрение, слух, обоняние, вкус, осязание; истинное же совершен­но отделено от первого». Конца предложения Секст по торопливости не приводит. На первый взгляд кажет­ся, будто правы те, которые хотят сделать из абдерского физика метафизика или онтолога. Можно думать, что он решительно отвергает свидетельства чувств; что же ему остается, как не воспарить в высоты чисто­го бытия? Но как ни торопливо делает Секст выписки из своего автора, он все же дает нам достаточно, что­бы исправить это первое ошибочное впечатление. После короткой вставки он снова подхватывает бро­шенные нити выдержки и прибавляет вторую, к сожа­лению, тоже, повидимому, изуродованную фразу: «(истинное познание начинается там), где неясное оказывается уже (недостаточным), где слишком малое уже нельзя ни видеть, ни слышать, ни обонять, ни ося­зать, ни воспринимать вкусом, оно слишком мало для этого». Можно сказать, что страстным желанием Де­мокрита был микроскоп идеальной досягаемости! Из того, что он увидел бы с его помощью, он отбросил бы цвет как субъективный придаток, а остальное принял бы как высшую достижимую объективную истину. Все наши органы чувств, по его мнению, идут недостаточ­но далеко, они отказываются служить нам именно там, где речь идет об овладении теми мельчайшими тель­цами и теми тончайшими процессами, из которых слагаются материальные массы и происходящие меж­ду ними явления. Телесные предметы и материальные процессы - вот для него объекты его истинного, незатемненного познания, переходящего пределы неяс­ного или затемненного разумения.

373

По недостатку упомянутых точных инструментов идеального совершенства (которых нет и у нас) его вспомогательными средствами познания в этой обла­сти, естественно, были только логические заключения, которые должны были дать ему доступ к пониманию отношений материального мира; основанием для них могло служить не что иное, как показания тех же чувств, столь презираемых им за несовершенство и все же не отвергнутых вполне, а в силу их взаимного конт­роля и самопроверки способных достигать значитель­ных результатов. Эти заключения делались очевидно или по аналогии, или - поскольку они принимали бо­лее строгий характер - путем индукции; они исходи­ли из воспринимаемых фактов, причем предполага­лось, что открытые таким образом силы или свойства сохраняют свое значение и за пределами восприятия. На вопрос, что же означает скептицизм Демокрита, те­перь легко ответить в нескольких словах. Скептицизм этот не затрагивал не только веры в материальный мир, он не касался и высших или основных предпо­ложений образования тел из атомов и пустого про­странства, равно как и первичных свойств материи. Сомнения его ограничивались областью объяснения явлений природы в частностях, выяснения связи меж­дудвижениями атомов, с одной стороны, и наблюдае­мыми явлениями - с другой. Какие реальные процес­сы, ускользающие от непосредственного наблюдения, можем мы предполагать за явлениями, доступными нашим чувствам? Каков должен быть характер движе­ния частиц, чтобы ими можно было объяснить силы природы и свойства вещей? - вот проблемы особен­но занимавшие ум абдерского ученого, - вот что не­отступно внушало ему сознание недосягаемости его внутренних и внешних вспомогательных средств и за­ставляло разражаться постоянными жалобами, кото­рые служат равно убедительным свидетельством как его неутомимого влечения к науке, так и его никогда не усыпляемой самокритики.

374

9. Правила исследования, которые заключались в Демокритовом «Каноне», или «Руководстве», для нас пропали и забыты. Теорию, которой он руководство­вался, приходится извлекать из его практики, или, ско­рее, из критики, которой эта последняя подвергалась. Этой критикой занимался главным образом Аристо­тель, и за это мы очень ему благодарны даже и тогда, когда совершенно не согласны с ней. Порицание, выс­казываемое Аристотелем методу исследования Демок­рита, превращается в наших глазах в величайшую по­хвалу. Он ставит абдерскому ученому в упрек, что на вопрос о последних причинах явлений природы он не сумел дать другого ответа, как: «это происходит все­гда так», или «и прежде происходило так». Иначе го­воря, последним источником нашего знания о приро­де он считал опыт, полагая, что как бы ни была длинна цепь наших выводов, из скольких бы звеньев она ни состояла, мы, в конце концов, достигаем такого пунк­та, где объяснение оказывается недостаточным, и нам не остается ничего другого, как признать явление, ко­торое не может быть выведено из других. Что всякая дедукция сводится в последнем счете к индукции, этой основной истины и Аристотель никогда принципи­ально не отрицал; но в отдельных случаях его потреб­ность объяснения часто не могла успокоиться на од­ном признании последних эмпирических данных, совершенно непонятных нам. В его учении о приро­де нередко выступает мнимое объяснение там, где просто следовало бы отказаться от дальнейшего про­никновения в истину. Демокрит совершенно не знал подобных мнимых объяснений, большей частью яв­ляющихся следствием предвзятого мнения. Так, платоно-аристотелевская теория «естественных мест» (огненное стремится вверх, земное - вниз и т.д.) была ему так же чужда, как и рассмотренное уже нами про­извольное утверждение, будто материя должна была извне получить первый толчок к движению. Если, вследствие этого, Аристотель и ставит в упрек ему и

375

Левкиппу, что они не занялись исследованием источ­ника движения, то современное естествознание ока­зывается не на стороне первого, а всецело на стороне порицаемых. Критический разбор метода атомистов, который делает Аристотель, поразительно напоми­нает возражения против Галилея и его исследования природы в письмах Декарта к Мерсенну. В обоих слу­чаях метафизический ум не мог по справедливости оценить беспретенциозного, но плодотворного при­менения эмпирических методов.

Труднее судить о справедливости или несправедли­вости обоих направлений в отношении проблемы цели. В вопросе о происхождении и устройстве мира или, вернее, миров атомисты совершенно оставили в стороне точку зрения цели и избрали путь механис­тического истолкования природы; они не покинули этого пути и при рассмотрении процессов органической жизни. В обоих пунктах Аристотель является их обвинителем. Он считает предположение, что благо­устройство космоса произошло само собой, столь же недопустимым, как и то, что целесообразная органи­зация животных и растений сложилась без участия того же скрытого принципа цели, или, употребляя меткое выражение Карла Эрнста фон-Бэра, точно отвечающее аристотелевскому представлению, без «целестремительности». Он находит это столь же неле­пым, как если бы кто-нибудь, говоря об оперировании больного, видел главную причину в ланцете хирурга, а не в намерении излечить больного. Мы вступаем здесь на почву еще и поныне существующего спора. Сверх того, мы так мало знаем метод, который атоми­сты применяли в отдельных случаях, что судить о его правильности нам трудно даже и в том случае, если бы рассматриваемые здесь вопросы были принципиаль­но решены в настоящее время. Конечно, в популярных руководствах по материализму довольно часто мож­но встретить суммарное решение этого вопроса, ко­торое может быть выражено формулой: оленям даны

376

длинные ноги не для того, чтобы быстро бегать, но они бегают быстро потому, что у них длинные ноги. Разу­меется, такое превращение связи между причиной и следствием в связь между средством и целью играет в че­ловеческом мышлении огромную роль. Разумеется, телеологическое мировоззрение нередко с успехом может быть опровергнуто соображением, что сохраниться может лишь устойчивое, тогда как несовершенное, хотя и может иногда появиться, но рано или поздно должно погибнуть, должно быть побеждено в борьбе за суще­ствование. Однако то или другое решение проблемы цели только тогда было бы удовлетворительным, если бы, по крайней мере, в области органической жизни не было двух существенных факторов, которые, как кажет­ся, требуют иного объяснения. Таковы явления совмес­тного участия нескольких, иногда очень многочислен­ных, органов и их составных частей в общем действии; равным образом также столь чудно приспособленное к соответствующему влиянию внешних агентов устрой­ство органов и прежде всего органов чувств. Наука твер­до надеется разрешить и эту великую загадку, несмотря на то, что ожидания, которыми встречен был вначале опыт разрешения ее Дарвином, несколько ослаблены позднейшими исследованиями, и специалисты склонны видеть в «самопроизвольном изменении» и в «выжива­нии лучше приспособленных» только один из факторов, а не всю их совокупность. Как бы то ни было, но сделан­ный атомистами опыт механистического истолкования природы оказался, во всяком случае, более плодотворным, чем противоположные теории, которые останав­ливаются на ближайшей стадии исследования и преж­девременно ставят предел стремлениям к познанию то принятием сверхъестественного вмешательства, то вве­дением неопределенных сил (вроде «жизненной силы» прежних виталистов).

10. Как учение Демокрита не ставило неизменных границ между отдельными областями жизни приро-

377

ды на земле, так оно было далеко и от того, чтобы при­нять естественное, на первый взгляд, разделение Все­ленной на различные области. Оно ничего не говорит о контрасте между изменчивостью подлунного мира, с одной стороны, и неизменным постоянством боже­ственных созвездий, с другой - различие, приобрет­шее такое большое и роковое значение в философии Аристотеля. И здесь Демокрит находится в полнейшем согласии как с мнениями великих людей, которые, по­добно Галилею, освободили современную науку от оков аристотелизма, так и с фактическими результа­тами исследований последних трех столетий. Кажет­ся почти чудом, как, благодаря одной лишь удивитель­ной ясности взора, Демокриту удалось предугадать то, что с помощью телескопа и спектрального анализа раскрылось впоследствии как фактическая истина. Бесчисленное множество мировых систем, различных по величине, некоторые в сопровождении многочис­ленных лун (другие без лун и без солнца), одни в пе­риоде зарождения, другие (вследствие столкновения) в периоде разрушения, некоторые из них лишенные всякой жидкости... Когда читаешь эти и подобные им прорицания, можно подумать, что слышишь голос ас­тронома теперешнего времени, который сам видел спутники Юпитера, обнаружил недостаток водяных паров вокруг Луны, наблюдал туманные пятна и по­темневшие звезды - все, что стало доступно глазу, во­оруженному новейшими средствами наблюдения. И однако такое согласие объясняется единственно, или почти единственно, отсутствием властного, скрываю­щего истинную суть дела, предубеждения и смелым, но не дерзновенным предположением, что разнообраз­нейшие возможности нашли свое осуществление в бесконечности времени и пространства. В отношении бесконечного многообразия атомов предположение это не нашло пощады перед судом современного зна­ния, в отношении же космических явлений и образо­ваний на его долю выпало полнейшее подтверждение.

378

Можно было с полным правом сказать, что мировоз­зрение Демокрита побороло геоцентрическую точку зрения. Что и фактическая победа над последней, одержанная Аристархам Самосским, была подготов­лена и даже вызвана им же - это можно считать в высшей степени вероятным. В другом месте мы просле­дим те частью скрытые нити, которые связывают Демокрита с Коперником древности, с великими алек­сандрийскими физиками и их учеником, Архимедам, а этого последнего с Галилеем и другими мыслителя­ми нового времени.

Для ответа на вопрос, является ли Земля единствен­ным местом обитания живых существ, у нас теперь, ко­нечно, почти так же мало опытных данных, как было их два тысячелетия тому назад. Однако едва ли Демок­рита и его последователей можно упрекнуть в дерзно­вении, если они считали себя вправе отвергать в этом отношении исключительное положение Земли. Толь­ко некоторые миры - утверждал сам Демокрит - ли­шены растений и животных вследствие отсутствия там нужной для их питания влаги. Это утверждение Демокрита в высшей степени замечательно, ибо в его осно­ве, очевидно, лежит предположение той однороднос­ти Вселенной и составляющей ее материи, равно как и управляющих ею законов, которая с несомненной ясностью установлена современной астрофизикой. В нем говорит тот самый дух, который внушил одному последователю Демокрита, Метродору Хиосскому, сле­дующее блестящее сравнение: «единственный колос ржи среди безграничной равнины был бы не более удивителен, чем единственный космос посреди беско­нечности пространства».

11. Еще более значительным, чем гениальное пред­восхищение новейших воззрений, представляется нам взгляд на жизнь, вытекающий из этого миросозерца­ния. Как мелок должен казаться себе человек, как нич­тожны жизненные цели, которые большая часть из нас

379

преследует, как велики должны быть его смирение и скромность и как мала его гордость, как далек он дол­жен быть от всякого высокомерия, коль скоро у оби­таемой им планеты отняты все преимущества, коль скоро она представляется ему лишенной своего сво­бодного особо привилегированного положения, ка­кой-то песчинкой на берегах бесконечности. Этим, - думаем мы - определяется главный пункт этики Де­мокрита. Он потому именно и прослыл для потомства как «смеющийся философ», что поступки людей каза­лись ему совершенно несообразными, противореча­щими их положению и значению. К сожалению, для детального знакомства с моральной философией Де­мокрита приходится пользоваться большей частью мутными источниками. Об одном из его главных эти­ческих сочинений мы знаем достаточно, чтобы позна­комить с частью его аргументации. Оно трактовало о душевном спокойствии, или о «хорошем расположе­нии духа» и замечательно тем, что ставит крайне скромную цель человеческим стремлениям. Это было не счастье или блаженство, но просто «благополучие», не нарушаемый суеверным страхом или преобладани­ем аффекта душевный мир, «сдержанность», или то равновесие духа, которое сравнивали с гладкой, неза­мутненной волнами поверхностью моря. Сочинение начиналось изображением мучительного состояния большинства людей, которые в постоянном беспокой­стве терзаются вечной всепожирающей жаждой счас­тья, хватаются то за одно, то за другое и снова броса­ют, не получив продолжительного удовлетворения. Безмерность желаний, незнание тесных границ, по­ставленных человеческому счастью, нарушения внут­реннего мира, происходящие от суеверия, - вот что, по-видимому, считал он главнейшими источниками несчастья. Мы не можем составить себе яркого представления об этой книге ввиду недостаточности на­ших источников. Из массы изречений, относящихся к философии морали, приписываемых Демокриту,

380

находится много несомненно поддельного, а попыт­ки отделить настоящее от поддельного до сих пор да­вали только спорные результаты. Многое, что выделя­ется остроумием формы и индивидуальной окраской, приходится признать несомненной собственностью великого философа. Таков прежде всего великолеп­ный, хотя в неполном виде дошедший до нас, но вер­но восстановленный в существенных чертах отрывок, который бичует величайшее зло демократического устройства, зависимость властей от народного суда и, значит, от тех именно, кого держать в узде составляет их главнейший долг. Этот отрывок гласит приблизи­тельно так: «в существующем теперь государственном строе невозможно, чтобы правители, даже и самые лучшие, не творили неправды, потому что дело постав­лено как раз так, как если бы (царский) орел был пре­дан во власть гада. Следовало бы позаботиться о том, чтобы карающий преступников не попадал в их руки; закон, или другое установление, должны бы вполне ограждать того, кто отправляет правосудие». Если бы нельзя было поручиться за подлинность ни одного из этих отрывков, все же в целом - как бы ни казалось это парадоксальным - они верно характеризуют уче­ние Демокрита о морали. Нужно представить себе, ка­кой огромный удар был нанесен его чисто механис­тическим мировоззрением как языческому, так и церковному правоверию. Несмотря на это, и христи­анские и языческие писатели древности наперебой старались приписать ему множество изречений, кото­рые носят на себе отпечаток благороднейшего обра­за мыслей и возвышенного взгляда на жизнь. Откуда же, спрашивается, как не из подлинных сочинений Демокрита могло получиться такое впечатление? За его писаниями чувствовалась личность, внушавшая уважение и вызывавшая почитание. Они не содержа­ли ничего, что давало бы повод людям предвзятым или Партийным ложно толковать их или умалять их зна­чение. Еще поныне широко распространенное преду-

381

беждение, будто между научным материализмом и тем, что можно назвать этическим материализмом, суще­ствует необходимая связь, ничем нельзя лучше опро­вергнуть, как тем образом, в который еще в древности воплотилась личность и жизненные воззрения абдерского ученого и который сохранился неомраченным до позднейших времен.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Побочные ветви натурфилософии

1.Атомистика была завершением многовековых усилий разрешить проблему материи. Можно было ду­мать, что гипотеза, которой выпало на долю более чем двухтысячелетнее существование, удовлетворила сво­их современников и тотчас же стала исходным пунк­том дальнейших успехов. Однако к этому было много разных препятствий. Ни искусство производить опы­ты, ни математические науки не были достаточно раз­виты, чтобы принести быстрый расцвет тому плодо­носному зародышу, который был скрыт в атомистике. Другим обстоятельством, затруднившим господство новой доктрины, было твердо установившееся значе­ние ее старших соперниц. Различные формы, которые последовательно принимал материалистический мо­низм, - как мы указывали на это выше - опроверга­ли одна другую и колебали значение каждого учения о материи в отдельности, а, кроме того, пробуждали сомнение в самом свидетельстве чувств, а вместе с этим и в основах общего им учения. Но еще и другой результат должен был сказаться. Рядом с разногласи­ем отдельных учений, например Фалеса, Анаксимена, Гераклита, в их учениях можно было наблюдать и не­которое сходство в основных положениях. Появились и другие значительные учения. Было вполне есте­ственно, что возникла попытка примирить эти авто­ритеты друг с другом; при этом то, на чем они могли

382

сойтись, выдвигалось на первый план, а то, что их разъединяло, старались сгладить путем переработки. Этим стремлениям благоприятствовал тот факт, что круг возможных вообще, или, по крайней мере, воз­можных на данной ступени познания попыток найти разрешение старых вопросов был завершен. Под зна­ком компромисса и эклектизма стоят несколько но­вых систем, появившихся в это время и завершающих собой ту эпоху, на отдельных этапах которой мы так долго останавливались. С одним из таких эклектиков, Гиппасом, пытавшимся согласовать учения Гераклита и Пифагора, мы уже познакомились. Сейчас познако­мимся и с другими представителями этого направле­ния. Наиболее значительным из них был Диоген Аполлонийский. Движимый жаждой познания, может быть, привлекаемый известностью Анаксагора, пришел он в Афины, где свободомыслие его готовило ему те же опасности, что и великому клазоменянину. Обшир­ный анатомический отрывок его сочинения «О при­роде человека» обличает в нем хорошее знакомство с медициной того времени и дает основание предполо­жить, что он сам принадлежал к врачебному сословию. Целью его было примирить Анаксагора с Анаксименом, точнее говоря, учение первого об уме (nus) с уче­нием второго о материи. В известной степени повли­ял на него также а Левкипп, у которого он заимствовал учение о мирообразующем вихре и в языке которого встречается то же самое слово «необходимость», ко­торое было и его излюбленным выражением. Насмеш­ки, которыми осыпали его в комедиях, отголоски его Доктрины как в драмах Еврипида, так и в специальных научных (врачебных) сочинениях указывают на то, что Диоген принадлежал к очень заметным личностям века Перикла.

С системой его, лишенной всякой оригинальнос­ти и внутренней законченности, мы знакомы не толь­ко по косвенным источникам. До нас дошли сравни­тельно богатые остатки его главного произведения «О

383

природе», которые отличаются полной достоинства простотой и удивительной ясностью - авторские до­стоинства, к которым он, как говорится во введении, сознательно стремился. Благодаря этому упомянутые отрывки ясно показывают нам главные идеи и метод его исследования; они обнаруживают нам то, о чем у его предшественников мы можем только умозаклю­чать. Мы приводим слова Диогена, которыми он стре­мится доказать истинность основной идеи учения о материи. «Ибо если бы из всего того, что существует теперь в этом мире: земли, воды и всего иного, если бы что-нибудь из этого было не тем, что остальное, а чем-нибудь другим по своей природе, и не оставалось бы тем же самым, несмотря на многообразные изме­нения и превращения, тогда различные вещи не толь­ко не могли бы смешиваться, но не могли бы также приносить пользу или вред одна другой: растение не могло бы произрастать из земли, не могло бы заро­диться ни животное, ни что другое, если бы оно не было тем же по своему составу. Но все это происходит из од­ного и того же, становится вследствие изменения дру­гим, и вновь возвращается к прежнему своему состоя­нию». Вместе с тем и доказательство Анаксагора в пользу цели произвело на него сильное впечатление... «Ибо не может быть, чтобы без руководства разума (точнее, без деятельного участия «nus») все могло быть распределено, в меру: зима и лето, ночь и день, дожди, ветры и сияние солнца. И в остальном, если подумать, то найдешь, что все устроено столь прекрасно, на­сколько только возможно». Если же он не удовлетво­рялся учением Анаксагора и находил необходимым дополнить его более древним учением Анаксимена о воздухе, то к этому у него могли быть две побудитель­ные причины. Учение Анаксагора о материи, конеч­но, казалось ему нелепым и необоснованным, каково оно и есть на самом деле. Это видно из того, что он его отверг. Но «nus», или мироустрояющий принцип, он, очевидно, считал связанным с одной из известных нам

384

форм материи; только при этом казалось ему понят­ным и объяснимым его господство и в особенности его универсальная распространенность и действен­ность. Это высказано им в следующих не допускающих сомнения словах: «Но то, что обладает разумом, пред­ставляется мне тем, что люди называют воздухом, и, по моему мнению, он и есть то, что всем управляет и над всем господствует; потому что от него-то, мне кажет­ся, и происходит «nus» и (с помощью этого носителя своего) всюду проникает, все устраивает и во всем присутствует. И нет ничего, что не принимало бы в этом участия. Но ничто не участвует в равной мере с другим. Напротив, есть много видоизменений как са­мого воздуха, так и разума; ибо воздух может быть весьма различным: то теплее, то холоднее, то суше, то сырее, то спокойнее, то в состоянии сильнейшего дви­жения; есть еще и другие бесчисленные отличия его по запаху и цвету. Далее, и душа всех живых существ есть одно и то же, именно воздух, но более теплый, чем окружающий нас, однако гораздо холоднее того, ко­торый находится около солнца. Эта теплота никогда не бывает одинакова у разных животных, у разных людей. Разница в ней вообще незначительна, но дос­таточно велика для того, чтобы получилось сходство, но не полная тождественность. Однако все, что изме­няется, должно прежде стать тем же самым и потом только может из одного стать другим» (т.е. переход через основные, или первоначальные, формы материи есть необходимое условие и промежуточная ступень. Для возникновения одной материальной формы из другой). «Так как изменения весьма разнородны, то и живых существ множество и притом самых разнород­ных, которые, вследствие огромного числа измене­ний, не похожи друг на друга ни по наружному виду, ни по роду жизни, ни развитием интеллекта. При всем том существует нечто одно и то же, чем они все живут, видят и слышат; и остальные проявления интеллекта являются у них оттуда же (т.е. из воздуха)». Доказатель-

385

ство последних из этих утверждений дает конец дру­гого отрывка, который был уже отчасти приведен выше: «Кроме того, в пользу этого есть сильные дово­ды: человек и другие животные живут, вдыхая воздух. Он для них столько же душа, как и разум... И если он их оставляет, то они умирают и разум покидает их». Это первосущество Диоген называл то «вечным бессмертным телом» (или материей), то «великим» могу­щественным, вечным, бессмертным, многосведущим существом», а при случае и «божеством».

Излишне было бы знакомить наших читателей со всеми отдельными учениями аполлонийца, которые он, кроме вышеупомянутых двух сочинений, изложил еще и в своем «учении о небе». Он был крайне разносторонен; подвижный ум его касался всех областей тогдашнего естествознания. Со всех сторон он вбирал в себя впечатления, учился у всех учителей и если не устранил и не преодолел внутренних противоречий этих разнородных доктрин, то все же наложил на них печать своего ума. Все пути исследования предшественников вели его к основному его началу - возду­ху. В этом сочетании многосторонности и односто­ронности, неразборчивого эклектизма и упрямой последовательности кроется тайна его успеха. «Кто предлагает многое, у того всегда найдется что-нибудь для каждого». Механистическое миросозерцание, теле­ологическое воззрение на природу, материалистичес­кий монизм и подчинение материи разумному началу - все это и многое другое умещалось под просторным по­кровом его эклектической системы. Учение о единой основной материи было ходячим уже в течение не­скольких поколений среди образованных людей Гре­ции: оно и не отвергалось. Принятие образующего мир начала стало с некоторого времени признавать­ся многими: оно признается и Диогеном. Происхож­дение космоса из слепой необходимости получило ос­троумное объяснение и нашло себе отклик: и этому учению нашлось местечко в новой философии. Вихрь

386

Левкиппа должен был братски примириться с «nus»-ом Анаксагора, а этот последний с божеством воздуха Анаксимена. Но даже и людям старины нечего было страшиться новомодной науки. Ведь Гомер, по утвер­ждению ее провозвестника, не просто рассказывал мифы и сказки, но пользовался ими как покровом для голой истины. Его Зевс не что иное, как воздух. Сло­вом, Диоген вступил даже на путь аллегорического ис­толкования народной поэзии и народных верований. В этом отношении он стал предшественником сто­ической школы, которая через посредство киников обязана ему несколькими отдельными физическими доктринами.

Оборотной стороной картины была доведенная до крайности односторонность теории, которая во всех явлениях, физических и космологических, в физиоло­гических и даже психических, старается обнаружить действие единого материального начала. Воздух представлялся ему проводником чувственных восприятий. Процесс зрения он объяснял (следуя в данном случае, вероятно, Левкиппу) отпечатком, который через по­средство воздуха производит в зрачке воспринимае­мый предмет. Его изобретением было здесь то, что зра­чок в свою очередь передает этот отпечаток воздуху в мозгу. Нужно заметить при этом, что делая мозг сре­доточием чувственных восприятий, он следовал, веро­ятно, Алкмеону. Диоген знал, что бывает воспаление зрительного нерва и что оно производит слепоту. Он объясняет это так,- воспаленная жила (он считал нервы жилами) препятствует якобы доступу воздуха в мозг, вследствие чего, если даже изображение и получается в зрачке, то зрительного восприятия все же не проис­ходит. Своим высоким интеллектом человек обязан своей прямой походке, которая позволяет ему вдыхать чистый воздух, тогда как животные, у которых голова наклонена к земле, вбирают в себя воздух, загрязнен­ный земной сыростью; нечто подобное происходит и с детьми вследствие их более низкого роста. И аффек-

387

ты тоже объясняли воздухом и его действием на кровь. Если он по своему качеству плохо смешивается с кро­вью, то последняя от этого становится менее подвиж­ной, застаивается, и наступает болезненное ощущение; в обратном случае, когда кровообращение благодаря воздуху ускоряется, появляется чувство удовольствия. Если это учение, по приведенным выше причинам, произвело значительное впечатление на современни­ков, то от проницательной критики последующих по­колений, как и от насмешек комедии не могли укрыть­ся его слабые стороны. Почему птицы, восклицает Теофраст в своем критическом разборе психологии Диогена, не превосходят нас умом, если чистота вды­хаемого воздуха имеет решающее влияние на степень его остроты и проницательности? Почему наше мыш­ление не изменяется с переменой нашего местопребы­вания, смотря по тому, вдыхаем ли мы горный воздух или болотный? И на этот раз с ученым последователем Аристотеля странным образом сходится «шаловливый любимец граций». В «Облаках» (поставленных на сце­не в 423-м году) Аристофан с едким остроумием ос­меял разнообразнейшие произведения просветитель­ной эпохи и при этом, как уже давно замечено, не был пощажен и Диоген. Богохульный крик «да здравству­ет царь-вихрь, низвергнувший с престола Зевса», Со­крат, подвешенный в корзине над землей, а с ним и чи­стейший разум, богиня «Дыхание», к которой ее ученики с мольбой воздевают руки, наконец, хор об­лаков-женщин с исполинскими носами, чтобы воз­можно больше вбирать в себя духа-воздуха, - все эти удары были направлены на Диогена и, несомненно, вызывали в афинском театре хохот и бурные знаки ободрения.

2. Старший товарищ Аристофана, охотник до вина, поэт Кратин посвятил одну из своих комедий осмея­нию философии того времени. Она называлась «Все­видцы» («Panoptai»), эпитет, который прежде присва-

388

ивался только Зевсу и еще тысячеглазому Аргусу, сто­рожившему Ио, а на этот раз ради жестокой насмеш­ки дан ученикам-философам, которые слышат, как ра­стет трава. Всевидцы составляют хор драмы, и их можно сразу узнать по маскам - две головы с бесчис­ленным множеством глаз. Мишенью насмешек был на этот раз Гиппон (по прозвищу «атеист»), приехавший в Афины из Нижней Италии, если не с Самоса. Неве­лики наши сведения об этом мыслителе и исследова­теле, из сочинений которого недавно отыскался кро­шечный отрывок и которого Аристотель причисляет к самым «неуклюжим» умам и даже, «по скудости его мыслей», едва соглашается признать его философом. Мы причисляем его к эклектикам, так как он старает­ся связать учение Парменида с учением Фалеса. В ос­нову мирового процесса он кладет «влажное», из ко­торого произошли «холодное» и «теплое» (вода и огонь), причем огонь сыграл роль деятельного мирообразовательного начала, а вода - роль страдающей материи.

Ближе к Диогену, чем Гиппон, стоял Архелай, афи­нянин или милетец, называемый учеником Анаксаго­ра, хотя он существенно изменил учение последнего. В особенности он отступил от своего учителя в кос­могонии. По Архелаю «nus» не извне был привнесен в материю, чтобы устроить и преобразовать ее в космос; он предполагает, если только мы верно понимаем показания нашего источника, что он присущ материи с самого начала. Это именно и приближает его опять к более старым представителям натурфилософии и вме­сте с тем, можно прибавить, к духу древнеэллинского воззрения на мир и природу. Отчасти этим, отчасти же потребностью видеть в материи нечто божествен­ное, потребностью, которую не могло удовлетворить раздробление материи на бесконечно малые «семена», или на атомы Левкиппа, объясняется то, что устанав­ливая связь между учениями Анаксагора и Анаксимена, он сделал это немногим иначе, чем аполлониец Ди-

389

оген. Он не отвергает бесчисленных элементов, «се­мян» или гомеомерий клазоменянина, но у него опять выступают на первый план большие материальные формы, игравшие главную роль в учении «физиоло­гов». Воздуху, как наименее материальной из материй, пришлось оказаться первоначальной формой этих семян и в то же время вместилищем nus-a, духовного начала, вызывавшего мирообразование. Из этой по­средствующей формы материи должны были произойти, то путем разрежения, то путем уплотнения, т.е. при помощи разъединения или сближения «семян», огонь и вода, носители движения и покоя. Нужно ли напоминать, что здесь Архелай оказался под влияни­ем идей не только Анаксимена, но также и Пелрменида и, пожалуй, Анаксимандра. В высшей степени ориги­нальной кажется его попытка изобразить начала че­ловеческого общества и изложить основные этико-политические понятия. Но об этом придется говорить в другом месте.

3. Стремление примирить новое со старым, в дан­ном случае, новое знание со старой верой обнаружи­вает и другой ученик Анаксагора Мешродор из Лампсака, стремление которого дать аллегорическое объяснение Гомера прежде всего отталкивает нас сво­ей фантастичностью. Что могло заставить его отож­дествить Агамемнона с эфиром, Ахилла - с Солнцем, Гектора - с Луной, Пираса и Елену - с воздухом и зем­лей, а в Деметре, Дионисе и Аполлоне видеть части тела животного, именно: печень, селезенку и желчь? Нам это напоминает сумасбродные толкования ми­фов в наше время и подобные же рискованные попыт­ки других эпох, когда проявилась потребность видеть в священных рассказах, буквальную правду которых нельзя было сохранить, только одну оболочку иной сущности. Вспомните иудейско-эллинистического ре­лигиозного философа, Филона Александрийского, у которого сад рая понимается как божественная муд-