Часть 2.

содержания, органа и функции; интеллектуальная спо­собность требует ясности наблюдения, расчленения научного материала, точного соподчинения его час­тей. Там, где отдельное восприятие так ясно и опреде­ленно, естественно должна была возникнуть и утвер­диться потребность сохранить от затемнения и спутанности и комплексы восприятий и их умствен­ные копии. Богатства и полноты созерцания и пред­ставлений достигает только тот, кто умеет тщательно и толково их разделять, расчленять, упорядочивать. Мы наталкиваемся здесь на источник одного из двух главных течений научного мышления, аналитическо­го. По-видимому, труднее проследить начало другого течения, дедуктивного мышления, и связать эту спо­собность ионийцев к величайшим научным построе­ниям с другими проявлениями духовного склада это­го племени. Между жизнерадостной любезностью ионийца, его любовью к краскам и любованию всем, что услаждает ухо и глаз, и стремлением к научной точности, к холодным и бесцветным абстракциям (как, например, «бесконечное» Анаксимандра), по-ви­димому, находится пропасть. Первоисточник абстрак­ции, потребность упрощения и обобщения, есть в дей­ствительности потребность облегчения. Для того чтобы большое количество образов не ощущалось как обременяющая тяжесть, они должны быть сведены к возможно меньшему количеству возможно простых основных понятий. Тогда можно, по крайней мере, временно освобождать сознание от бесчисленных частных случаев, сохраняя в то же время уверенность, что обладаешь ими и что можешь всегда ими восполь­зоваться, когда это необходимо. Душе становится лег­че и свободнее дышать. Таким образом, вопреки ви­димости, дедуктивное мышление в своем источнике соприкасается с интересом к пестрой полноте созер­цания. При дальнейшей эволюции отдельных ветвей знания наступает разделение, и в результате оказыва­ется, что занятия абстракциями меры и числа принес-

551

ли наиболее богатые плоды дорийцам, а не ионийцам. Два обрисованных течения соединяются и образуют то, что можно назвать систематическим мышлением, которое ни на одну частность не смотрит как на нечто отдельное, а как на часть законченного целого здания (системы). Это было высшим преимуществом и . вместе с тем большой опасностью эллинского духов­ного склада. Этим объясняются наиболее блестящие успехи исследования, отсюда же немало поспешных и ошибочных обобщений. В сетях, которые должны охватить факты, легко запутывается ум исследователя. И опять нам нужно вспомнить об искусстве, этом близ­неце науки; лучшие знатоки искусства склонны объяс­нять причину остановки в его развитии стремлением к системе, к правилам, к установлению канона. Одна­ко сейчас нас занимают не тени великого света. Полезно указать еще нa одну ветвь этого могучего стрем­ления. К господству над материалом знания, к теории, присоединялось желание подчинить высшим господ­ствующим основным принципам и мир практики. Вскоре речь пойдет о человеке, который стремился к осуществлению этого со всей силой страсти.

3. До сих пор мы говорили об ионийцах и об афи­нянах как об однородной массе. Там, где надо указать на общее в народе или племени, нельзя избежать та­кого представления, но в данном случае оно особен­но опасно. Как раз обилие ярких индивидуальностей, может быть, наиболее характерная черта афинской истории. Этой чертой объясняются оригинальность и богатство гениальных дарований, отличающих в та­кой сильной степени славную эпоху Афин. Едва ли когда-нибудь так полно осуществились требования, выставленные Вильгельмом Гумбальдтом, а после него Джонам Стюартам Миллем. Вряд ли когда-нибудь так удачно были соединены «свобода» и «разнообразие положений», следствием которых явилась «яркая ин­дивидуальность» и «крайнее разнообразие». Что заво-

552

евание и прогрессивное развитие политической сво­боды содействовало расцвету Афин, это обстоятель­ство не укрылось уже от древних. «Не в одной какой-нибудь области, а повсюду, обнаруживается как важная вещь равенство прав. Афиняне были на войне не силь­нее своих соседей, пока были подчинены самодержав­ной власти. Но как только они освободились от нее, они тотчас заняли первое место». Если даже это мне­ние Геродота о могуществе Афин, для которых мудрая политика Писистрата была очень выгодна, и преуве­личено, оно все же совершенно справедливо в отно­шении проявления духовных сил.

Обычные выражения: свобода, народовластие и т.п., дают мало представления об афинской политической жизни. Существенное здесь не то, что собирающееся на Пниксе мужское население принимало решение боль­шинством голосов и управляло этим путем государ­ством. Гораздо большее значение имеет установленное намного раньше демократии бесконечно мелкое рас­членение государства, которое можно сравнить с уди­вительным строением, какое представляет маленькое животное под микроскопом. От семьи до всей общины шли постепенно расширяющиеся концентрические круги. «Дом», «род», «братство», «племя» - каждая из этих корпораций объединяла своих представителей в общей работе, в общем богослужении, в общих празднествах; всюду было радостное сотрудничество и со­ревнование, которое шло на пользу целому тем, что со­действовало процветанию отдельных частей. И здесь ничего не изменилось, когда Клисфен одной остроумной комбинацией заменил родовые союзы местными, роды - округами и так связал два противоположных принципа, что недостатки обоих были по возможнос­ти смягчены, а их преимущества увеличились. Получив­шееся в результате объединение, восторжествовавшее и над местным началом и над рознью, между аристократией и старыми горожанами, совсем не было чем-то застывшим, центростремительной силой, которая да-

553

вила самостоятельную жизнь мелких кругов. Наоборот, община еще больше раздробилась. И в каждой ячейке била ключом жизнь, удовлетворявшая и практическим, и духовным потребностям. Религиозное общение и общность интересов являлись связующим звеном как в целой общине, так и в мелких объединениях. Общие святилища, общие могилы, земли, книгохранилища и т.д. сближали членов объединений, благодаря им воз­никала атмосфера как бы семейной теплоты, без кото­рой иониец, и в особенности афинянин, не мог обой­тись даже и в общественной жизни. Нo где же, спросит удивленный читатель, индивидуум, его свобода и сво­бодное развитие? Разве все эти объединения не явля­лись препятствиями, стеснениями индивидуальной жизни в пользу жизни общества? Ответ на этот вопрос даст сравнение Афин со Спартой. В последней значе­ние родовых союзов рано упало, coin не совершенно исчезло, вследствие непрерывного напряжении, свя­занного с постоянными войнами. Даже семейная жизнь потеряла в значительной степени свое влияние. Воспитание детей было всецело вверено государственным органам.. Жилищем юношей, даже только что женив­шихся, была казарма, муж обедал не в крyгy семьи, а в сисситиях, т.е. в галереях, ставших обычными и в мир­ное время. Деление общины было чисто военным. Меж­ду общиной и отдельным индивидом почти не было посредствующих объединений или они стали чисто механическими делениями. И каковы же были послед­ствия? Отдельный человек, направленный исключи­тельно на выполнение государственной цели, всецело занятый мыслью о государстве, o6наруживает минимум художественной и научной деятельности. Как раз пpoтивоположное мы видим в Афинах. Отсюда мы можем сделать вывод, что эти промежуточные союзы являют­ся как бы оболочками, в которых могут возникать сво­еобразие, разнообразие и оригинальность. Вполне ясно, что государственная свобода может получить ус­тойчивость и оказать благодетельное влияние лишь

554

там, где она основывается на самоуправлении малень­ких кружков, так как без этой основы народная сво­бода вообще не может существовать или должна при­вести к тирании большинства и, в конце концов, к несвободе отдельной личности.

Именно тирании большинства в значительной мере и не было в Афинах и не только в политическом отношении, но и в социальном. В отсутствии этой ти­рании Фукидид или Перикл (если мы должны припи­сать последнему мысли надгробной речи, вложенные в его уста историком) видит главное благо и самое важное основание величия Афин.

В достопамятных, многозначительных словах этой речи восхваляется афинское государственное устрой­ство, при котором не остается неиспользованной ни одна сила, желающая служить обществу, и не предос­тавляется никаких преимуществ никакому классу, а всякая заслуга признается и вознаграждается, не взи­рая на ранг или богатство. Тот же дух свободы господ­ствует и в частной жизни; мы не раздражаемся против ближнего, если он устраивает свою жизнь согласно своему вкусу, и мы не портим ему существование ко­сыми взглядами и досадой, которые вызываются не­терпимостью. Вообще же жизнь исполнена радости и лишена мучительных мрачных сторон. «Мы соединя­ем красоту с простотой, занимаемся познанием, не становясь бездеятельными. Богатством мы пользуем­ся как средством к полезной деятельности, а не для пустого хвастовства; сознание бедности у нас не бес­честно, бесчестна боязнь труда, который спасает от бедности. Одни и те же люди способны у нас занимать­ся одновременно и своими частными, и государствен­ными делами; да и люди, занятые ремеслами, не лише­ны понимания общественных дел. Ибо только мы одни почитаем того, кто не занимается ими, не безо­бидным, а бесполезным членом общества». В конце концов, указывается на то, что «как афинское государ­ство в своей совокупности является школой эллинов,

555

так и каждый в отдельности делается способным к разнообразной деятельности и к большой ловкости, соединенной с изяществом, и таким образом пред­ставляет собой цельную, завершенную в себе лич­ность», а не часть ее (можем мы прибавить), не чет­верть, не восьмую.

Нет сомнения, что Перикл верно обрисовывает ус­ловия, необходимые для роста оригинальности и ге­ниальности. Чем слабее в нас власть косного обычая и чем менее мы стеснены в нашей деятельности, тем скорее следуем влечениям и голосу нашей природы, поскольку это допускает благо других и собственное психическое здоровье, и не следуем рабски чужим об­разцам: тем более вероятно, что мы деятельно и пол­но проживем жизнь, что мы сохраним и разовьем наши задатки и, наконец, что благодаря нестесненной игре чувств и мыслей и живому непрерываемому по­току представлений мы достигнем высших для нас возможностей. Конечно, сказанное относится пре­имущественно к людям, занимающимся научным и художественным творчеством. Нo число их будет возра­стать именно там, где не все наклонности будут одинаково втискиваться в одни и те же государствен­ные или общественные рамки и вследствие этого час­тью извращаться, а частью глохнуть. И, таким образом, если многие богато и своеобразно развитые личнос­ти, стоящие выше обычного уровня, выделяются из массы, естественно предположить, что там познают и откроют новые пути и источники красоты и прежде всего новые истины. Два глаза видят меньше, чем мно­го глаз. Различие увеличивается, если это множество глаз неоднородно, если их преимущества и недостат­ки взаимно уничтожаются, если зоркость одних дос­тигает высшей степени вблизи, зоркость других - вдали и третьих - на промежуточных расстояниях.

4. Но если внутренние условия в такой значитель­ной степени благоприятствовали духовной продук-

556

тивности маленького народа и маленькой страны, ко­торая была не больше Люксембурга или Форальберга, то и внешние условия не меньше способствовали такому же результату. Победоносный исход персидс­ких войн вызвал огромный прилив материальных бо­гатств, которые скопились в Афинах, принявших на­следство ионических торговых и промышленных городом, отрезанных теперь от материка. Они стали столицей союза или государства, охватывающего весь греческий восток. Все, что было талантливого между союзниками или подданными, устремлялось в обшир­ное предместье. Даже сам характер афинян значитель­но изменился. Прежний размеренный строй жизни, характерный для древних Афин, совершенно исчез отчасти вследствие значительного усиления их могу­щества, отчасти вследствие более тесного сближения с ионийцами Малой Азии; смелый дух предприимчи­вости, бодрая и жизнерадостная способность к деятельности, которыми прежде отличались милетцы, перешли теперь к афинянам. Афины стали более ионическими, чем они были перед этим. Но увы! Им пришлось разделить и судьбу ионийцев. Большое на­пряжение сил скоро привело к ослаблению; за блес­тящим расцветом последовало начало падения. Тут были две причины. С одной стороны, страстная жаж­да власти, которую ничто не могло утолить: афинянам, говоря словами Фукидида, «всякое неосуществленное предприятие казалось только упущенным успехом», а шансы неуспеха они редко учитывали. С другой сто­роны, государственное устройство было таково, что хотя могло развивать и дисциплинировать все внутренние силы незначительной общины, но было совер­шенно неспособно удерживать в спокойном русле ход могущественно разросшегося большого государства. Если государственные установления позволительно назвать механизмом, состоящим из групп людей и в конечном счете из отдельных людей, то преимущество афинской конституции заключалось гораздо более в

557

том действии, которое оказывало целое на отдельные части, и гораздо менее в совокупной работе, которая должна была быть произведена. Менее всего эти уч­реждения могли вести внешнюю политику в большом масштабе; задачу эту, насколько нас учит историчес­кий опыт, были способны выполнять монархии и ари­стократии, а демократии лишь в том редком и счаст­ливом случае, когда у кормила правления стоял какой-нибудь Кромвель или Перикл, так что, говоря снова словами Фукидида, народовластием «оно было лишь по имени, а в действительности было господ­ством одного человека». Для нас государственные судьбы Афин представляют в данный момент лишь второстепенный интерес, и мы можем остановиться на эпохе расцвета и на незабвенных делах сынов это­го государства, не обращая внимания на тучи, собирающиеся вокруг них. Мы познакомимся сейчас с одним величайшим из этих сынов, который стал родоначальником славных потомков.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Жизнь и деятельность Сократа

1. Во все столетия встречались ясные, холодные и сильные умы, редко также ощущался недостаток в горячих сердцах. Но соединение горячего сердца с хо­лодным умом встречается редко, а самое редкое - это необычайная работа сердца, направленная к тому, чтобы сохранить холодность ума, наподобие того, как паровая машина поддерживает деятельность холодильника. Такая комбинация в большом масштабе встречается едва ли чаще, чем один раз в тысячелетие. И как бы для того чтобы вознаградить нас за свою ред­кость, она оказывает влияние, которое длится, не ослабевая, в течение ряда столетий. Такое явление почти противоестественно. Всякий энтузиазм имеет тенденцию не прояснять, а затемнять ум. Именно таково вли-

558

яние аффекта. Он вызывает те представления, которые его питают, и устраняет те, которые не поддерживают его. Необходимое спокойствие при восприятии и об­суждении фактов возможно лишь там, где есть беспри­страстие, т.е. отсутствие аффекта. Бенджамина Франклина называли энтузиастом трезвости. В гораздо большей степени эта характеристика подходит к Со­крату. Господствующая в его могучей природе страсть, доходящая до упоения мученичеством, была направленa на просветление интеллекта. Он с такой же страст­ностью стремился к чистоте понятий, с какой мистик мечтает о единении с божеством. Он дал тот импульс, который вызвал к жизни многочисленные школы, или, вернее, секты философов-моралистов, возместившие угасающую религию для бесчисленного количества образованных лиц. Мы должны по достоинству оце­нить это необычайное историческое явление. В этом одна из задач настоящего сочинения.

Сократ, сын ваятеля Софрониска, родившийся в Афинах в 469 г. до н.э. или на несколько лет ранее, на­учился с ранней юности искусству своего отца. Произведение, вышедшее из-под его резца, представляю­щее харит, показывалось еще в поздней древности на акрополе, и не совсем невероятно, что найденный там рельеф в стиле той эпохи и есть именно его работа. Скоро, однако, Сократ отказался от занятия этим ремеслом, посвятил остаток своей жизни исключительно философии и стал мало заботиться о домашних делах, это, наверное, в немалой степени содействовало неприятностям семейной жизни с Ксантиппой, которая родила ему трех сыновей. В философии его будто бы наставил Архелай, уже известный нам ученик Анаксагора, с которым Сократ близко общался некоторое время на острове Самосе. У нас нет основания верить этим сведениям, дошедшим от надежного и беспристрастного человека, трагика Иона из Хиоса; они приведены им в его «Путевых картинах». Это тем более вероятно, что из всех систем натурфилософии

559

именно в системе Анаксагора наибольшую роль игра­ет понятие цели, которое имеет большое значение и у Сократа. Кроме того, Архелай был как раз тем анаксагорейцем, который в круг своих исследований, кроме естествознания, ввел и вопросы человеческой жизни. Таким образом, он был как бы предназначен для того, чтобы возбудить спекулятивный интерес в том, кто (говоря словами Цицерона) свел философию с неба на землю, т.е. на место Вселенной центром исследо­вания поставил человека. Но, по-видимому, ошибают­ся те, которые, отрицая свидетельство современника, не отвергаемое и Теофрастом, разделываются и с со­общениями других лиц, говорящих об этических исследованиях Архелая, ссылкой на то, что предполага­емого учителя Сократа нельзя себе представить без этической философии. Правда, этот анаксагореец за­ронил лишь искру в душу Сократа; богатый горючий материал, на который она попала, великий афинянин ни у кого не заимствовал. Самобытность его дарова­ния ясно обнаруживается в неиссякаемом богатстве мыслей, в мелких чертах, рисующих его рассеянность, или в крайней самопоглощенности, почти одержимо­сти проблемами, занимающими его в каждое данное время. «Когда однажды рано утром (в лагере у Потидея) его охватило раздумье, он стоял на месте, и так как не мог осилить мысли, то, не уступая, продолжал сто­ять и размышлять. Наступил полдень, и они обратили на него внимание и с удивлением говорили один другому, что Сократ стоит с раннего утра на одном мес­те, размышляя о чем-то. Наконец, когда настал вечер и они уже поели, некоторые ионийцы вынесли свои постели - тогда было лето - отчасти для того, чтобы было прохладнее спать, отчасти - чтобы наблюдать, останется ли он стоять ночью. Он продолжал стоять до утра и до восхода солнца; тогда он помолился Гелиосу и ушел». Так рассказывает в платоновском «Пире» Алкивиад, бывший спутником Сократа в этом походе. Невольно вспоминается Ньютон, который од-

560

нажды, погруженный в размышление, весь день про­сидел полуодетый на своей кровати. В другой раз вне­запно охваченный мыслями он остался в погребе, куда спустился за бутылкой вина для своих гостей.

Его бесстрашие на поле сражения, его равнодушие ко всему внешнему (которое Аристотель называет «благородством»), его необыкновенная способность переносить холод и жару, голод и жажду, а также спо­собность пить вино больше всех своих товарищей, со­вершенно не теряя при этом ясности ума, обо всем этом рассказывается в платоновском «Пире» частью Алкивиадом, частью воспроизводится непосредствен­но перед нами. Что эта могучая натура была богато одарена сильными инстинктами разного рода и лишь впоследствии просветлена самовоспитанием, в этом чувствуется такая внутренняя правда, что мы не можем не поверить подобным сообщениям у древних. Си­рийский предсказатель и физиономист Зопир уви­дел - рассказывает Федон из Элиды, любимый ученик Сократа, в своем диалоге «Зопир» - на лице учителя отпечаток сильной чувственности. Когда окружавшая Сократа толпа учеников запротестовала против тако­го мнения, он успокоил их замечанием: «Зопир пра­вильно угадал, но я осилил свои страсти». Говорят, что этот человек с большим темпераментом был подвер­жен сильным приступам гнева. Хотя это сообщение и недостаточно засвидетельствовано, но само по себе оно не представляет ничего невероятного. Это могло случаться с ним, но нечасто, ибо правильнее наше представление о поразительной власти его воли над всеми аффектами. Его самообладание было необходи­мым условием избранной им деятельности. Главным занятием его жизни было вести разговоры. Вблизи ме­няльных столов на рынке, в аллеях, окружавших мес­са для гимнастики, он постоянный посетитель. В од­ном месте с юношами, в другом со взрослыми он начинает разговоры о незначительных вещах, перехо­дя постепенно и незаметно к самым важным пробле-

561

мам: эти разговоры стали впоследствии образцом ог­ромной отрасли литературы, сократического диалога, принятого его учениками, и художественная форма которого перешла потом почти ко всем позднейшим философским школам. Если разговора с ним не избе­гали или, тем более, если его искали, то он не слиш­ком давал чувствовать говорящим с ним свое превос­ходство над ними. Это было для него тем легче, что он избрал себе область, гораздо более похожую на еще неоткрытую страну, нежели на подробно исследован­ную. Строго научное исследование человеческих ве­щей было совершенной новостью, и Сократ имел ос­нование утверждать вплоть до своей смерти, что он просто скромный искатель и что в нем нет гордости познавшего. Но он, конечно намеренно, подчеркивал эту скромность. «Ирония» есть слово, которым грек обозначает мистифицирование и в особенности по­лушутливое симулирование скромности для «самоуничижения» и которое представляет крайнюю про­тивоположность высокопарному хвастовству и тому, что греки назвали alazoneia (спесь). Эта черта, так пре­красно гармонирующая с тонкостью аттического духа и установившимися в Афинах формами обхождения, чуждыми всего грубого и плоского, особенно отлича­ла Сократа. Указанное свойство афинского народа, культивирование этого приема в разговоре и удобство его применения именно в области исследования, из­бранной великим новатором, - все это вместе созда­ло прославленную иронию Сократа, про которую столь же неверно будет сказать, что она маска, как и то, что она есть всецело его природное свойство. Сре­ди людей, втянутых Сократом в разговор, попадались и люди очень самолюбивые, а результат разговора - доказательство отсутствия у них ясных понятий в тех вопросах, в которых они считали себя вполне осве­домленными, - бывал нередко унизителен для них. Так что, несмотря на всю «иронию» и другие предос­торожности, разговор оставлял часто неприятное впе-

562

чатление и тягостное воспоминание. Для Сократа все сводилось к тому, чтобы убедить самого себя и других, что самые важные вопросы суть еще нерешенные за­гадки, что слова и понятия, которые каждый доверчи­во употребляет с детства, в действительности есть гнездо противоречий и неясностей! Пристыженность, с которой уходил собеседник, была не единственным неприятным чувством. Тот, кто ставит вопросы там, где до сего времени господствовало общее согласие, неизбежно заслужит кличку упрямца и всезнайки, не­смотря на всю свою скромность. Еще большее недо­верие должен был вызвать к себе тот, кто затрагивал такие глубокие проблемы, как: «Что такое справедли­вость?», «Что такое благочестие?», «Каково лучшее го­сударственное устройство?». Он легко мог показаться нарушителем общественного мира, опасным смутья­ном и революционером. Ведь всякий, кто занят заклад­кой основ общественного строя, редко избегает подо­зрения в том, что он именно хотел поколебать и разрушить эти основы. Если мы подумаем о том, на­сколько материальная необеспеченность и отсутствие занятия поддерживали эти подозрения, то нас долж­но удивлять, что он сам и его странная деятельность, совершенно выходящая из обычных рамок и прохо­дившая так открыто, не подвергались притеснению в течение нескольких десятилетий; мало того, ему уда­лось сгруппировать вокруг себя многих весьма талан­тливых, а частью и аристократических, афинских юношей (например, Алкивиада, Крития и родственни­ков последнего, Платона и Хармида), и даже «нищему болтуну», как его называли в комедии, не был закрыт доступ в круг Перикла, стоявшего во главе государства. Из этого мы видим, как высоко ценились в афинском обществе ум и гений и как мало значения имели условности и кичливость высшего класса. Но совершен­но иначе должен был смотреть на странного челове­ка средний афинянин, не говоря уже о людях, лично оскорбленных Сократом. Большая часть не знала о

563

нем ничего, кроме того, что он постоянно ведет за­мысловатые разговоры, касающиеся высоких и свя­щенных предметов, что его не останавливает никакой авторитет, даже авторитет суверенного народа, кото­рому повсюду льстят, что он с утра до вечера в одном и том же разорванном одеянии «босой, как бы назло сапожникам», с гордым видом, с пристальным взором бродит повсюду, так что честному гражданину должен был казаться праздным вором и вместе богохульству­ющим умником. Именно это впечатление и передали авторы комедий. Мишенью своих постоянных насме­шек они избрали известного в городе человека с ли­цом Силена со странными манерами и его товарищей, «сумасшедшего Аполлодора» и худощавого «полужи­вого, цвета самшитового дерева», Херефонта.

2. Для изменения такого взгляда не представлялось случая. Слава Сократа, как смелого солдата, не выхо­дила за пределы узкого круга его ближайших товари­щей по оружию, так как он не бывал вождем. Не играл он роли и в гражданских войнах, бывших в Афинах в конце столетия. Тридцать тиранов могли даже внача­ле считать его своим вследствие его личных отноше­ний с их главой, Критием. Только этим объясняется, что он вместе с четырьмя другими лицами был послан арестовать противника олигархов, саламинца Леонта. Но Сократ отказал в содействии; ибо как ни откровен­на была его критика действительных или мнимых не­достатков демократии, он все-таки совершенно не был склонен оказывать поддержку олигархическому терро­ру. Сам по себе этот факт был слишком незначителен, чтобы снискать ему расположение народа, если он и был известен в широких кругах. Только однажды Со­крат был принужден принять участие в важном поли­тическом акте, но это было мимолетно и без успеха.

В августе 406 года афиняне одержали блестящую победу на море около двух маленьких островков, на­зываемых Аргинузами, находящихся между Лесбосом

564

и малоазиатским побережьем. Однако торжество было омрачено большим несчастьем. Вожди не при­няли мер к спасению экипажей многих поврежденных кораблей, а также не пытались спасти тела безвозврат­но погибших. Мы не можем сказать, насколько в этом действительно были виновны военачальники. Не в их пользу, по крайней мере, говорит их противоречивый способ оправдания. Вначале они говорили, что разыг­равшаяся буря помешала спасти потерпевших кораблекрушение, а затем, что два офицера, на которых было возложено дело спасения, промедлили. Когда дело разбиралось в первый раз в народном собрании, защиту обвиняемых выслушали спокойно и без пред­взятости и решили передать дальнейший разбор дела совету пятисот. Но в это время произошло событие, изменившее дело. Праздновался древний ионический праздник Апатурии, во время которого афинский на­род собирался по братствам. При этом братствам по­казывались дети, родившиеся в течение года, они за­носились в списки, дети школьного возраста читали наизусть стихи и т.д.; но главным образом приноси­лись торжественные жертвы богам, стоявшим во гла­ве братств. Это было в полном смысле семейное праз­днество, подобное нашему празднику Рождества. В это время недочет среди родных, произведенный в их ря­дах смертью, ощущался особенно остро. С новой си­лой возродилась еще незаглохшая злоба против тех, кто действительно или предположительно был винов­ником того, что одни погибли, а другие, погибшие, оказались лишенными почести погребения, имевше­го большое значение в религиозном представлении древних. Как бы для того чтобы омрачить празднество, отцы и братья погибших ходили по городу в траурных одеждах с обстриженными волосами и возбуждали на­родные страсти. Под этим впечатлением начался раз­бор дела в совете. В нем было принято предложение Калликсена. Народу было предложено отказаться от дальнейшего допроса военачальников и сразу решить

565

вопрос об их вине, хотя и тайным голосованием. При­говор должен был иметь последствием казнь страте­гов и конфискацию их имущества. Само народное со­брание началось очень бурно. Было ли решение, предложенное Калликсеном, незаконным и в какой степени, об этом мнения лучших знатоков аттическо­го государственного права расходятся. Во всяком слу­чае, оно противоречило духу конституции и было оп­ротестовано Эвриптолемом и его товарищами. Этот протест оказал то действие, что разбор дела был пре­рван до того времени, пока суд не выскажет своего мнения о правильности протеста. Если бы он был при­знан, то автор решения и участвующие в нем подле­жали бы строжайшему наказанию. Даже и в эту мину­ту, когда страсти так разошлись, собравшийся народ не пренебрег правовыми нормами. С одной стороны кричали: «Нельзя мешать народу иметь свою волю!», с другой возражали: «Народ должен уважать законы, им самим данные». Решающим моментом было, вероятно, появление человека, находившегося на одной из двад­цати пяти погибших триер и с трудом спасшегося на бочке. Он сообщил, что последним желанием и просьбой умирающих товарищей было отомстить гене­ралам, покинувшим храбрых и победоносных граждан. Эвриптолема угрозой привлечь к обвинению склонили отступиться от протеста. Однако этим не было устране­но всякое сопротивление. Порядком народного собра­ния заведовала комиссия из пятидесяти человек, назы­ваемых пританами, которые в продолжение десятой части года составляли перманентную комиссию совета. Очередь исполнения этой обязанности лежала в это вре­мя как раз на филе Антиохиде, к которой принадлежал Сократ. Большинство комиссии отказывалось поставить на голосование предложение Калликсена. Это вызвало снова бурю негодования и снова сопротивление было сломано при помощи той же угрозы. Один Сократ (как сообщают его ученики, Платон и Ксенофонт) непоко­лебимо оставался при своем убеждении.

566

Однако дальнейшее рассмотрение дела пошло спо­койно. Угрозы достигли только того, что предваритель­ный вопрос был решен под влиянием преобладающе­го настроения народа; но они не могли нарушить правильный ход продолжения собрания. Защитник стратегов, Эвриптолем, не предлагал оправдания, он хотел лишь правильного ведения процесса, который, согласно принятому, хотя и не обязательному для на­родного собрания обычаю, должен был происходить отдельно для каждого обвиняемого (декрет Каннона); его противник, Калликсен, поддерживал свое первона­чальное предложение. Обе речи были выслушаны спо­койно. Последовавшее голосование посредством под­нятия рук оказалось благоприятным для Эвриптолема. Так, по крайней мере, заявило бюро, на обязанности которого лежал подсчет голосов. Но этот результат был оспариваем, может быть, не без основания. Возможно, что большинство пританов, которые только что усту­пили сильному давлению, не смогли быть вполне бес­пристрастными. Голосование было повторено, и на этот раз оказалось против Эвриптолема. Теперь оста­валось последнее и тайное голосование; урны были наполнены камешками, которые должны были решить судьбу обвиняемых. Последовало осуждение, которое для шести находящихся в Афинах стратегов означало смерть, для других - конфискацию их имущества.

После акта насилия в Афинах обычно наступала ре­акция. Прошло несколько лет, и против агитаторов было возбуждено обвинение, которое закончилось изгнанием, а Калликсена привело к самоубийству. Вспомнили ли теперь о безуспешном сопротивлении странного чудака, называемого Сократом, также и вне круга его близких учеников и научились ли больше ценить его после этого? Это возможно, но маловеро­ятно. Для нас этот случай имеет двоякий интерес: как доказательство силы его характера и как луч света, ос­вещающий его внешнюю жизнь. Если бы сократовс­кая школа не сохранила воспоминание об этом эпи-

567

зоде и не нашла его достойным упоминания, мы ни­когда не узнали бы, что наш философ был однажды членом совета и не уклонялся от участия в выборах по жребию на эту должность. Приходится верить Плато­ну, что только эту должность Сократ и занимал. Но те самые мотивы, которые заставили его участвовать в этих выборах, должны были оказывать влияние и во многих других случаях. Может быть, более чем один раз он принимал участие в излюбленном занятии нео­беспеченных престарелых афинян и вместе с дарами друзей получал и скромную плату гелиастов (присяж­ных). Ведь место суда должно было давать пищу его стремлениям к познанию «человеческих вещей». Глав­ным источником этой пищи были, конечно, разгово­ры, которые являлись вспомогательным средством для его собственной работы мысли. Теперь время позна­комиться с формой, содержанием и результатами ис­следований Сократа.

3. «Две вещи следует по справедливости приписать Сократу, - говорит его внучатый ученик Аристо­тель, - индуктивные речи и установление общих по­нятий». При этом речи эти служат образованию поня­тий. Слово «индукция» употребляется здесь в ином смысле, чем в современном языке. Для нас индукция есть умственная деятельность, которая из известного числа отдельных случаев выводит общую норму дей­ствительного существования или действительных свойств. Индуктивным путем мы доходим до познания однообразия при сосуществовании и последователь­ности, будут ли это самые последние законы или вы­водные. Правильной индукцией мы узнаем, что все люди смертны, - неправильной, ибо не совсем пол­ной, - что все млекопитающие не кладут яиц, а про­изводят живых детенышей. Сократовская индукция тоже идет путем сравнения отдельных моментов, но цель ее - получение не естественных норм, а норм понятий. Она стремится прежде всего к определению,

568

или дефиниции, понятий. При этом она поступает двояким образом. Во-первых, она разбирает ряд мо­ментов и стремится путем сравнения их получить об­щие признаки и отсюда вывести общее определение по­нятия. Во-вторых, она исходит от уже образованного, ходячего определения понятия, и ставит своей задачей выяснить, насколько эти определения в действительно­сти основываются на общих признаках охватываемых ими отдельных случаев, или насколько эта общность яв­ляется только видимостью, и какое нужно изменение, расширение или сужение определения понятия, чтобы общность признаков образовала его содержание. Ари­стотель различает два вида сократовской индукции; само это слово (греческое слово означает «ведение» к какой-нибудь цели) он сохраняет для первого, второй же вид он называет параболой - слово, которое вна­чале означало сопоставление в целях сравнения. Пла­тоновские диалоги, в особенности первого, сократов­ского, периода, полны примерами этого метода и послужат нам для ее ощущения. Следующий пример мы заимствуем у человека, отсутствие тонкости которого ручается за то, что он не сам выдумал эти приме­ры, а приписал их Сократу. Однажды в кругу друзей - рассказывает Ксенофонт - возник вопрос, что такое справедливость. Сократ предлагает написать в одном месте на песке первую букву одного понятия, в другом месте первую букву другого, а поступки, которые могут быть приписаны одной и другой категории, подписывать под ними. Ко второй группе оказываются отнесен­ными ложь, обман, насилие и т.д. Затем указываются случаи, противоречащие такой группировке. Оказыва­ется, что все эти поступки, когда они совершаются на войне против неприятеля, не признаются несправед­ливостью. Таким образом, выясняется первая модифи­кация. Указанные поступки попадают в рубрику несправедливости только тогда, когда их совершают в отношении друзей (в широком смысле слова). Но и на этом нельзя успокоиться. Ибо как отнестись к поступ-

569

ку, когда, например, военачальник хочет поднять дух своего войска неверным сообщением о подходе союз­ных сил? Или когда отец подмешивает к еде лекарство, которое его больной ребенок отказывается принять, и благодаря такому обману вылечивает его? Или ког­да опасение, что повергнутый в отчаяние друг может лишить себя жизни, заставляет нас отобрать у него оружие? Является опять новая поправка прежних определений. А именно для того чтобы вышеупомянутые поступки могли действительно считаться подвидами несправедливости, они должны быть совершены с на­мерением вредить лицам, на которых они направле­ны. Хотя это исследование и не заканчивается соб­ственно определением понятия, но оно есть попытка классификации, которая подготавливает почву для оп­ределения. Вначале оно занимается только установле­нием объема, не содержанием понятия, о котором идет речь. По мере того, как все точнее определялись свой­ства подвидов этого вида, открывался и путь к более точному определению границ содержания понятия. Каково бы ни оказалось, в конце концов, окончатель­ное определение, но применение хитрости и насилия с целью нанесения вреда другим лицам, исключая не­приятелей на войне, не будет там пропущено.

Но если Сократ и был прежде всего философом по­нятий и если исследования его вследствие этого были направлены на общее, то все же он очень медленно, осторожно и осмотрительно переходил от частного к общему. Ни одна черта его метода не засвидетель­ствована лучше. Он совершенно так же боится по­спешных обобщений, как те исследователи, которых в новое время называют индуктивными. Мы постоянно вспоминаем советы Бэкона против недопустимых обобщений. Материалом для его обобщений были со бытия и представления повседневной жизни и мысли «В своих исследованиях Сократ всегда исходил из самого обычного и наименее сомнительного - он считал это самым правильным путем». Так говорит Ксе-

570

нофонт, и в данном случае он вполне совпадает с Пла­тоном. В речах его постоянно фигурируют сапожни­ки и кузнецы, валяльщики и повара, а также быки, ослы и лошади. Благодаря этому они получали немного три­виальный характер и вызывали насмешки, которые он всегда встречал с равнодушной улыбкой, с тем добрым доверием к божеству, которое для него означало веру в неизменную победу истины.

Этот его метод не ограничивался сферой образо­вания понятий. Ведь понятия не что иное, как элемен­ты суждения. Ничего нет удивительного в том, что Со­крат стремился к ясности и правильности суждения не только этим посредствующим путем и что, в конце концов, он остался верным той же тенденции и вне пределов теоретического исследования. Если нужно исцелить юношу от незрелой веры в себя и поколебать его уверенность в способности вести государственные дела, - Сократ расчленяет общее понятие государ­ственного дела на отдельные элементы и незаметно приводит мнящего себя государственным человеком юношу при помощи вопросов и ответов, касающихся всех отраслей управления, к убеждению, что у него со­вершенно нет необходимых знаний. В другой раз тот же прием служит ему для противоположной цели. Внутренне зрелый, но чрезвычайно застенчивый мо­лодой человек боится выступить в народном собра­нии. Рядом вопросов ему доказывается, что у него нет оснований испытывать страх ни перед одним из клас­сов, из которых состоит народное собрание, а пото­му нечего бояться и собрания в целом. Если знание дела является необходимым условием всякой обще­ственной деятельности, то кто же станет выбирать по жребию людей на должность врача, рулевого или плотника, вместо того чтобы поручить эти дела специалистам. Это довольно тривиальные примеры со­кратовского метода. Он, однако, остается таким же и к гораздо более трудных и запутанных исследованиях. Сократ неутомим в настойчивости, когда ему при-

571

ходится идти по извилистым и разветвляющимся пу­тям исследования и бороться с возрастающими труд­ностями. При этом решение иногда достигается; во многих же случаях приходится признаваться, что уси­лие было тщетно и погоню за убегающим зверем нуж­но отложить до другого раза. Высшая моральная доб­родетель исследователя - неистощимое терпение соединяется с одним из высших интеллектуальных преимуществ - безусловной непредвзятостью. Мы можем сформулировать сократовское воззрение сле­дующим образом: ни одно положение не настолько понятно само собой и не общезначимо, чтобы его не стоило исследовать и испытать его прочность; ни одно утверждение не настолько странно или парадок­сально, чтобы не заслуживало доли внимания, чтобы не стоило исследовать основания, говорящие в его пользу, и не взвесить их с беспристрастностью судьи. Нельзя отказываться ни от какого анализа, как бы ни был он затруднителен; нельзя отбрасывать или пренеб­регать никаким мнением, как бы ни было оно нежелательно. Большому сердцу и сильному уму афинского мыслителя удается соединить две почти несоединимые вещи: горячее рвение и самое бесстрастное спокой­ствие при исследовании высших стремлений челове­ка. Суждение его не подкупается любовью, не затем­няется ненавистью. Вообще он ненавидел только одно - «ненависть к слову» (misologia), великое пре­пятствие безгранично свободного и беспристрастно­го исследования. Жизнь без перекрестного допроса и исследования разума (в форме диалога) - это жизнь, которую «не стоит жить».

От формы и духа сократовских разговоров мы пере­ходим к их содержанию. Здесь, однако, нам нужно идти обходным путем. В предыдущем изложении мы уже не раз упоминали Платона, Ксенофонта, Аристотеля. О них, как учениках и учениках учеников Сократа, мы бу­дем говорить позже. Но в качестве источников наших сведений об учении Сократа они требуют особого рас-

572

смотрения. От самого Сократа мы не имеем никакого письменного наследия, кроме четырех стихов, которые ничего не дают нам, даже если бы подлинность их была твердо установлена. Наше знание о его учении основывается на свидетельстве других лиц, главным образом вышеупомянутых. В отношении метода и духа его иссле­дования среди указанных трех свидетелей совпадение настолько полное, что мы могли до сих пор оставлять вопрос об их достоверности незатронутым. Но во всяком случае вопрос этот требует ответа.

4. Наиболее обильный источник сведений мы име­ем в творениях Платона. Все они написаны в форме диалога. Во всех диалогах за одним исключением вы­ступает Сократ как говорящее лицо и - в большин­стве случаев - как лицо, ведущее разговор. Это про­славление учителя выдающимся учеником дает нам весьма много. Первоклассный художник, портретист слова, равного которому не было во всемирной литературе, Платон дает читателю вполне живой и ясный образ своего почитаемого друга. В верности его изоб­ражения нет ни малейшего сомнения. Оно вполне согласуется как само с собой, так и с другими свидетель­ствами. Об идеализации можно говорить в том смысле, в каком вообще она свойственна творениям великих портретистов. Существенные черты обрисованы ярко, все второстепенное и лишнее опущено или затенено. Правда, не надо забывать, что Платон совершенно не претендует на полноту изображения и поэтому его молчанию о той или иной подробности жизни Сокра­та или о его личных отношениях (например, к Архепаю, к Ксенофонту и т.п.) не нужно придавать значения. Совершенно иначе обстоит дело с дидактическим содержанием платоновских творений. Будучи творе­ниями первоклассного оригинального мыслителя, они, естественно, содержат более чем простое изображение сократовских доктрин. В довершение всего, от одного свидетеля, притом, как мы скоро увидим,

573

самого важного, от Аристотеля, мы узнаем, что одно из основных учений Платона, так называемое учение об идеях было совершенно чуждо Сократу. Учение это в различных сочинениях Платона подвергалось раз­ным освещениям и испытало несколько изменений, обусловливаемых как прогрессом самого автора, так и влиянием современников. Между тем Платон и свою основную доктрину и все ее видоизменения вклады­вает в уста Сократу. Мы видим, таким образом, что в этом отношении он позволяет себе полную свободу. В дальнейшем мы увидим, что известное ядро убежде­ний у него все-таки было общее с Сократом; увидим также, насколько, как ему казалось, он только разви­вал главные теории своего учителя в его же духе; уви­дим наконец, как, достигнув глубокой старости, он порывает со своим прошлым, а благодаря этому раз­рывает и нить, связующую его с Сократом; личность последнего отходит в диалогах на задний план, а за­тем и совершенно сходит со сцены.

Гораздо меньше художественной свободы, но не­смотря на это, не больше исторической достовернос­ти, в сообщениях Ксенофонта. Он был отличным офи­цером, но малоталантливым писателем. Досуг своей старости он употребил на то, чтобы в ряде сочинений дать характеристику Сократа и его учения. Наиболее объемное из этих творений - «Воспоминания о Сокра­те», которые, согласно установившемуся словоупотреб­лению, мы будем называть «Меморабилиями». Кто зна­ком с пером Ксенофонта по другим многочисленным его творениям, тот с доверчивым ожиданием отнесется к этому главному его сочинению и к трем, примыкаю­щим сюда, - «Пиру», трактату «О домоводстве» и «Апо­логии». Можно было предполагать, что при отсутствии спекулятивной оригинальности и художественной по­требности изложение выиграет в смысле точности. Но это ожидание оказывается не вполне оправданным, так как, кроме вышеуказанных качеств, у Ксенофонта не было и других необходимых свойств.

574

Сведения Ксенофонта о сократовских разговорах не вполне соответствуют истине. Это явствует из раз­бора самих его свидетельств. В начале трактата «О до­моводстве» он заявляет, что сам присутствовал при разговоре Сократа с Критобулом. Это сообщение не­верно. В течение разговора упоминается событие, о котором Ксенофонт не мог слышать от Сократа. Мы имеем в виду смерть Кира Младшего, павшего в битве при Кункасе (401 г.), в лагере которого как раз в то время и находился Ксенофонт; он вернулся на родину через много лет, уже после казни Сократа (399 г.). Воз­никшее недоверие получает богатую пищу в дальней­шем, например, когда он подробно рассказывает о персидских делах, которые были так близки ученику и так далеки учителю. Ведь последний вообще никог­да не посещал чужих стран и, за исключением паломничеств в Дельфы, покидал Афины только однажды, повинуясь долгу военной службы. Точно так же любов­ное описание всех подробностей возделывания полей, вполне понятное у сельского хозяина Ксенофонта, звучит странно в устах Сократа, который не выходил без нужды за ворота города, потому что луга и «дере­вья (фраза, вложенная ему в уста Платоном) ничему не учат». Таким образом, книгу о хозяйстве нужно вычер­кнуть из числа строго исторических свидетельств. Но напрасно мы захотели бы признать строго историчес­кий характер за «Меморабилиями». Как отнестись к тому факту, что в этом сочинении также подробно гонорится о малоазиатских народностях, мизийцах и низидах, об особенностях их жилищ и способе веде­ния войны, как и в его «Анабазисе», то есть в той книге, где Ксенофонт описывает возвращение десяти тысяч, в котором он сам принимал участие, и говорит при этом об этих народах, хорошо ему известных по личному опыту? Вполне ясно, что устами Сократа го­ворит сам Ксенофонт. Должны ли мы вывести отсю­да, что пользование Сократом у нашего автора есть лишь художественный прием, что разговоры эти все-

575

цело фиктивны и что так и смотрел на них сам автор? Подобные мнения высказывались в последнее время; однако они представляются нам недоказанными. Уже само предположение, что Ксенофонт не пытается в своих сократовских сочинениях сообщать факты дей­ствительности, находится в резком противоречии с задачей, которую он сам себе ставит в «Меморабилиях». Ведь он сам возвещает, что его задача опроверг­нуть обвинения, выставленные против Сократа (веро­ятно, по поводу брошюры ритора Поликрата). Он пользуется здесь не исключительно формой диалога, он рассказывает о привычках Сократа и некоторые случаи с ним. Он хочет, говорит он, дополнить также сообщения других учеников. Все это было бы бес­смысленно, если бы он смотрел на передаваемые им разговоры как на простые фикции. «Истина и вымы­сел» - так, совершенно правильно, определили содер­жание его бесед. Совершенно невероятно, чтобы Ксенофонт мог только выдумывать и ничего не сообщать, чтобы он всячески напрягал свое, не очень богатое во­ображение и совершенно не пользовался памятью! Вполне определенные признаки свидетельствуют о том, что далеко не все мысли, обороты и формулы, встречающиеся здесь, суть порождения его сравни­тельно скудного и шаблонного ума. Рядом с неверо­ятно растянутыми фразами попадаются фразы до не­понятности сокращенные, рядом с тривиальнейшими мыслями стоят выражения поразительной оригиналь­ности и парадоксальности. Есть и такие беседы, в ко­торых нет настоящего конца, и мы должны предполо­жить, что передающий просмотрел их основную мысль или скорее просто не понял ее.

Но как провести границу между подлинным и не подлинным, хотя бы с приблизительной вероятнос­тью? Только в последнее время близко подошли к это­му вопросу, и он получил, как нам думается, принципи­ально правильное решение. Если не желать следовать субъективному чувству, произвольно принимать или

576

отвергать отдельные черты ксенофонтовского порт­рета, если хотеть приписать Сократу и Ксенофонту то, что поистине принадлежит им, то необходимо найти критерий оценки. Наши поиски не будут напрасны. С одной стороны, у нас есть другие многочисленные со­чинения Ксенофонта, из которых мы получаем ясное представление о его характерных особенностях, отчасти объясняющихся условиями его жизни, а с другой стороны, мы имеем хотя не очень многочисленные, но вполне достоверные данные об учении Сократа. Оба критерия требуют очень осторожного применения.

Представить нашим читателям такое исследование во всех его подробностях не входит в задачи настоя­щего сочинения. Результат первой части его будет дан в главе, посвященной жизнеописанию и сочинениям Ксенофонта. Второй мы получаем из безусловно зас­луживающих доверия, хотя кратких, сведений Аристо­теля. В лице последнего мы имеем очень компетент­ного свидетеля с ясным критическим умом, человека, стоявшего достаточно близко к интересующему нас историческому явлению, чтобы быть самым точней­шим образом осведомленным о нем и в то же время достаточно далеко, чтобы не предаться культу героя, поддавшись личному очарованию; изложение его не апология, не художественное прославление, оно впол­не объективно. Правда, и из этого источника мы дол­жны черпать с некоторой осторожностью. Иногда мы не вполне уверены, имеет ли Аристотель в виду исто­рического Сократа или лицо платоновских диалогов. Затем он упоминает о подробностях учения Сократа, только когда это необходимо ему, большей частью с намерением опровергнуть его; поэтому он намерен­но выдвигает одни лишь слабые стороны. Тем не менее, в особенности, если мы будем остерегаться вышеуказанных источников ошибок, от свидетельств Аристотеля можно получить очень многое. Мы никогда не должны забывать об их неполноте. Ибо о том, что для Аристотеля, окруженного сократовскими школа-

577

ми и принадлежавшего к одной из ее ветвей, было само собой понятным и критически неопровержи­мым, о том он меньше всего говорит. Но искать «сви­детельств из первоисточников» для определения того ядра учения, которое обще всем оттенкам сократовс­кого направления, совсем и не нужно. О великой при­чине великих последствий говорят эти последние. О прелести рая говорят реки, текущие из него и разли­вающиеся по всем странам.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Учение Сократа

1. Никто не делает ошибок добровольно - эти сло­ва выражают суть сократизма. Они составляют ствол, который нужно проследить вверх - к ветвям и вниз - к корням. Положение это есть краткое выражение той мысли, что всякий моральный проступок имеет нача­ло в интеллекте и основан на ошибке разума. Иными словами, кто знает, что правильно, тот так и поступит: недостаток понимания есть единственный источник всякого морального несовершенства.

Теперь нам понятно, почему Сократ придавал такое огромное значение прояснению понятий. Труднее объяснить себе, как эта безгранично высокая оценка интеллекта и его значения для жизни возникла в уме Сократа. Правда, стремление к замене неясных пред­ставлений и смутных чаяний ясно определенными по­нятиями и умозрениями является характерным для всей этой эпохи, которую мы в предыдущих главах охарактеризовали как эпоху просвещения. Стремле­ние к развитию интеллекта, к применению его для объяснения вопросов общественной и частной жиз­ни, желание заменить предания приобретенным зна­нием, слепую веру - зрячим мышлением, - все по­добные тенденции уже встречались нам. Нет также надобности сообщать об односторонностях, к кото-

578

рым приводило это направление мысли, например, к склонности неудачно рационализировать прошлое человечества, в особенности начатки культуры, осно­вания государства, языка и общества. Завершение все­го того, что мы назвали интеллектуализмом эпохи, и составляет учение Сократа. До того времени думали, что не только интеллект нуждается в дисциплине, но и воля, и что награда и наказание, упражнение и при­вычка необходимы как средства воспитания. Сократ рассуждает так, как если бы, говоря словами Аристо­теля, неразумной части души не существовало вовсе. Все поведение определяется интеллектом. Этот после­дний всемогущ. Признать что-нибудь правильным и не последовать этому знанию, считать какой-нибудь поступок неправильным и все-таки подчиняться вле­чению к нему, - это, по мнению Сократа, не только явление, достойное сожаления или гибельное, оно просто невозможно. Он не осуждает, не борется, он просто отрицает то, что тогдашнее словоупотребле­ние называло «подпадать плотским вожделениям» и что римский поэт облек в типичные слова: video meliora proboque, Deteriora sequor (Вижу лучшее и одобряю, следую худшему).

Нет ничего легче, как признать односторонность этой точки зрения и отвергнуть ее. Однако гораздо по­лезнее отдать себе отчет в том элементе истины, кото­рый содержится в этом преувеличении. Интересно понять, как Сократ пришел к тому, что признал за целую истину важную ее часть и какую услугу он, один из «ве­ликих одноглазых», оказал человечеству тем, что выдвинул вперед именно эту наименее заметную сторону.

Хотя то душевное состояние, которое Сократ оспа­ривает, без сомнения, встречается в действительнос­ти, однако оно гораздо реже, чем это обычно предпо­лагают. Страсти осиливают часто не убеждения или мнения, а лишь их призраки. Неясность мышления, спутанность понятий, непонимание оснований, незнание как объема, так и существенного содержания

579

предписаний, которые принимаются огулом без ана­лиза, эти и другие интеллектуальные недостатки явля­ются существенным условием разлада между запове­дями и поступками, того разлада, который составляет проклятие жизни. Если отсутствие одного общего об­раза мысли обусловливается не исключительно эти­ми интеллектуальными недостатками, то все же они делают то, что самые противоречивые элементы мир­но уживаются в одной и той же душе. Эта неясность и неопределенность делают характер неустойчивым, парализуют его силу, доставляют легкую победу по­рочным вожделениям, нередко оставляя впечатление, будто победа эта вызвана силой страсти, а не слабос­тью сопротивления. Подобная запутанность мыслей приводит к одновременному признанию взаимно противоречащих мерил суждения, к душевному состо­янию, которое едва ли можно лучше обрисовать, чем это сделал один современный французский драма­тург, вложив в уста одного из своих действующих лиц следующие слова: «О какой морали говорите вы? Их тридцать шесть. Есть мораль социальная, которая не имеет ничего общего с политической, которая опять-таки не имеет никакого отношения к религиозной морали, а та, в свою очередь, совершенно непохожа на мораль в торговых делах и т.д.». Все же очень редко случается, чтобы правильность понимания обусловли­вала правильность поведения. Это бывает только в том случае, когда цель поступков точно установлена и воп­рос идет лишь о выборе средств, в особенности в том случае, когда цель поставлена неуклонным личным интересом самого действующего лица. Крестьянин, обрабатывающий свое поле, рулевой, направляющий свой руль, ремесленник в своей мастерской - все они в огромном большинстве случаев не хотят и не могут хотеть ничего другого, как возможно лучше испол­нить возложенную на них задачу. Их удача или неуда­ча почти всегда ограничена степенью их разумения или опытности в данном деле. К этой области поэто-

580

му применимо (по крайней мере, приблизительно) вышеприведенное основное положение учения Со­крата. И ничто не вызывало в Сократе более упорного изумления, как постоянно повторяющееся наблюде­ние, что во второстепенных вопросах жизни люди имеют ясное представление об отношении цели и средств или же неуклонно стремятся к выяснению его, тогда как в высших интересах, с которыми глубоко связано благополучие или несчастье их, не встречает­ся ничего подобного. Этот контраст производил на него сильнейшее впечатление и решающим образом повлиял на направление его мысли. Подобно тому как в ремесле и во всякой специальности качество рабо­ты повышается с расширением умственного кругозо­ра, так Сократ ожидает такого же прогресса в том слу­чае, когда озаряется ясным пониманием личная и общественная жизнь, когда они подчиняются точным правилам поведения, которые должны составить сис­тему средств для достижения высших целей.

«Никто не делает ошибок добровольно!» В этом из­речении двоякий смысл. Во-первых, в нем заключено убеждение, что огромное количество происходящих ошибок возникает вследствие недостаточного развития рассудка; во-вторых, другое убеждение, лежащее в осно­ве первого, - что отсутствие у людей общего единства касается только средств, а не целей. Все без исключения хотят хорошего. В этом люди не отличаются один от другого; они различаются лишь по степени способнос­ти осуществлять эту общую цель, а это различие зависит всецело от степени развития их рассудка.

Но здесь возникает новый вопрос: на чем основан этот моральный оптимизм нашего мудреца? Как воз­никла вера в то, что моральная ошибка является все­гда результатом заблуждения, а не злой воли. Ответ следующий: для Сократа совершенно несомненна тес­ная связь между моральным совершенством и счасть­ем, с одной стороны, и моральным несовершенством и несчастьем - с другой; поэтому только ослепление,

581

граничащее с безумием, может заставить избрать пос­леднее и отказаться от первого. Слегка перефразируя стих Эпихарма, в сократовских кругах любили повто­рять изречение: «Никто не несчастен по своей воле, никто не радостен против желания». При этом гречес­кое слово, которое мы передаем словом «несчастный», колеблется между двумя различными значениями; как и немецкое слово «elend» оно может означать «негод­ный человек» и «несчастное существование». Эта и другие двусмысленности языка придают вышеуказан­ной оптимистической вере иллюзию очевидности, ко­торой в действительности совершенно нет. Прежде всего нужно указать на соединение двух слов, двойной смысл которых мог особенно легко вызывать эту ил­люзию. «Хорошо поступать» и «хорошо себя чувство­вать», оба значения содержатся в греческом eu prattein (wohl tun (нем.), to do well (англ.)). Не только это со­впадение обманывало еще не окрепшее мышление; ча­сто также сглаживалось различие между поступком, который «хорош» потому, что он содействует цели по­ступающего, и таким, который «хорош» потому, что он содействует общественной цели. Как мы говорим о «дурном» намерении, о «дурном» орудии и о «дурном» сне, точно так же и в греческом языке есть слова и для обозначения негодных предметов и губительных для общества направлений воли и предметов, не достиг­ших своего осуществления. Таким образом, во многих местах у Платона, для доказательства этой основной мысли Сократа, что «никто не делает ошибок добро­вольно», приводится тот простой довод, что никто не избирает для себя дурное или вредное, причем совер­шенно не обращается внимание на только что указан­ное нами различие.

Но как ни необходимо было указать на эти ошиб­ки, происходящие из-за особенностей языка, это все-таки второстепенный пункт. Новое, могучее и плодо­творное учение обязано своим происхождением не двусмысленности слов, не недостатку точного разли-

582