Часть 5.

дований понятий она не могла выступить открыто. Со­крат тщательно исследует смысл слов, в которые воп­лощается оценка людей, он испытывает и прочищает содержащиеся в них понятия и из неясных и проти­воречивых представлений пытается добыть понятия определенные и лишенные противоречий. Но если в отдельных выводах он и расходится с обычными взглядами своих современников, то все его исследо­вания вращаются в кругу их уклада мысли. Он оперирует не фактами, а представлениями. Он вносит поря­док и ясность в обычные и традиционные оценки, он оперирует не тем материалом, который мог бы опро­кинуть или перестроить эти суждения. Там, где он пы­тается произвести нечто подобное, это происходит путем обхода и строго говоря без достаточно логичес­кого оправдания. Так, он убежден, что специальные знания играют далеко не ту роль в государственной жизни, которую они должны бы играть. Однако не­смотря на свои утилитарные симпатии, он в интере­сах общественного блага не выставляет требования: государственные дела должны быть в руках сведущих руководителей. Вместо этого он разбирает понятие государственного правителя или царя; определяет его содержание при помощи аналогий с рулевым, врачом, земледельцем и приходит к тому выводу, что цари или правители, не удовлетворяющие этому требованию, не соответствуют указанному понятию, что поэтому они не суть цари или правители. Таким образом, «так дол­жно быть» незаметным образом превращается в уста­новление того, что «есть». Кто захотел бы продолжать идти по стопам учителя, кто хотел бы предпринять ра­боту обновления индивидуальной и общественной жизни, тот не мог бы остановиться только на одних

определениях.

Если же мы спросим, какие методы являются год­ными для этого, то вряд ли найдем больше двух. Один из них мы можем назвать абстрактно-конструктив­ным. Это метод, которым в кругу сократиков пользо-

648

вался Платон, а впоследствии, в наше время, школа Иеремии Бентама (больше, чем сам Бентам). На осно­вании анализа, частью психологического, частью соци­ального, на основании разбора фактов и потребностей человеческой природы и на основании заключений из взаимоотношений между индивидуумом и обществом, опираясь в некоторых случаях на действительный или мнимый исторический опыт, - пытаются набросать план, согласно которому следует устроить обществен­ную жизнь и установить правила поведения для отдельного лица. Люди, мало доверяющие длинной цепи сил­логизмов и не обладающие в достаточной мере даром систематического мышления, идут по другому пути. Они ищут образцы того идеального строя, который они себе наметили, и стремятся к их осуществлению. Этот метод, который можно назвать конкретно-эмпи­рическим, часто принимает особую форму, которую мы попытаемся сейчас подробнее охарактеризовать.

Крупные недостатки, которыми, по мнению рефор­матора, страдает его время и которые он хочет устра­нить, могут быть двоякого происхождения. Они могут быть признаками недостаточного развития или явле­ниями упадка и вырождения. Члену высококультурно­го общества второе предположение ближе на том про­стом основании, что современность нельзя сравнивать с будущим, но что ее легко сравнить с прошлым. Но будь то зло современного или давно прошедшего об­щественного уклада, все равно которое из них силь­нее, современное зло потому уже будет считаться гор­шим, что оно переживается. Человек, прославляющий старину, - это традиционная фигура. Над далеким и чуждым легко распространяется туман, усиливающий преимущества, скрывающий недостатки, а в общем преображающий. Результат этого был одинаков во все времена. Создатели сказаний о золотом веке или не­винном рае человечества были предшественниками длинного ряда религиозных сектантов и реформато­ров. Все они в известном смысле уподобляются Хрис-

649

тофору Колумбу. Надеясь новым путем достигнуть од­ной части старого света, в действительности они на­правляются к новому. Ибо куда же и направить свой взор тому, кто чувствует на себе оковы застывших ус­ловностей, ставших ему чуждыми, кто ощущает духоту сложных общественных отношений, как не к далеко­му прошлому, к примитивному состоянию, прекрас­ный образ которого представляется ему образцом бу­дущего? Ум и сердце вместе готовы идти этим путем: томление сердца по потерянному юношескому счас­тью и беспомощность мыслящего ума, не обладающего безусловным доверием к себе. В этих случаях и раздает­ся призыв: «Возвратимся к природе»! И безразлично, ис­ходит ли он от Руссо в середине XVIII столетия или от Антисфена в начале IV века до н.э.

2. Из сочинений Антисфена, которые по большей части были написаны в форме диалога, сохранились только самые незначительные отрывки. О его жизни мы знаем тоже очень мало. Он родился в Афинах, но от фракиянки. Что он был только наполовину греком, есть очень важный факт для истории кинизма. Во вся­ком случае, это облегчало ему разрыв с существующи­ми религиозными и социальными нормами. Вряд ли чистокровный грек, если бы даже он подобно Атисфену верил только в одно высшее божество, мог изречь кощунственную фразу: «Если бы я мог овладеть Афро­дитой, то я бы застрелил ее» (из лука и стрелой ее сына очевидно). Это изречение кажется нам несомненно ценным биографическим документом. Разве мог бы такой возглас вырваться из груди того, в ком не было сильных страстей, в ком не билось раненое страдаю­щее сердце? Едва ли и его внешняя жизнь была лише­на превратностей судьбы. Мало вяжется с его проле­тарской бедностью, о которой часто говорилось, то обстоятельство, что он брал дорогие уроки у ритора Горгия. Удар судьбы вырвал его из обеспеченной мир­ной жизни незнатного родного дома и вверг в глубо-

650

кую нужду. Уже в зрелом возрасте он, «запоздалый», как процитирует Платон, присоединился к кругу учеников Сократа и от риторики обратился к философии. Железная сила воли, возбуждаемая, необыкновенно вос­приимчивая, особенно к болезненным впечатлениям, душа, сильный находчивый ум, более склонный к кон­кретным представлениям, чем к логическим форму­лам, чуждый тонких различений и спекулятивных приключений, и вдобавок ко всему могучая творчес­кая фантазия - таковы основы его личности. Он в вы­сокой степени обладал даром здорового, живого и зах­ватывающего изложения. В век Платона он был одним из образцовых и любимейших писателей очень тре­бовательной афинской публики. Горечь, которая чув­ствуется в иных его выражениях, резкие моральные приговоры, расточаемые им по адресу таких людей, как Алкивиад или Перикл, производят неприятное впечатление. Последнее, однако, смягчается тем соображением, что Антисфен, без сомнения, прошел через тяжелый опыт, что он бесповоротно порвал со своим прошлым и, вероятно, судил себя с той же неумоли­мой строгостью, с какой относился к другим.

Однако нам пора обратиться к основоположениям кинизма. Сократ основал жизнь на разуме. Но рефлек­сия нуждается в материале фактов. В вопросах этики и политики материал этот получается, с одной сторо­ны, анализом человеческой природы и следующим за ним синтезом; это тот метод, который мы охаракте­ризовали выше, указав применение его Платоном. Другой путь, более близкий Антисфену по духу, не есть путь сооружения после расчленения, но путь приме­нения конкретного опытного материала. Недоволь­ный настоящим строем жизни, ненавидя его искусст­венность и испорченность общественной жизни своего времени, он ищет спасения в возврате к изна­чальному, естественному. Привитым воспитанием по­требностям, изнеженности и слабости культурного человека он противопоставляет отсутствие потребно-

651

стей, выносливость и мнимое здоровье и долголетие зверей. Он, совершенно чуждый естествознанию и ма­тематике, написал книгу «О природе зверей». От нее не осталось ничего; но она, несомненно, преследова­ла ту же цель, что и многочисленные изречения кини­ков и разные подражания им позднейших почитате­лей, а именно взять из жизни животных образцы и примеры для человеческой жизни. Вполне понятно, что этот метод сам по себе не мог привести к цели, если даже не отступать от крайних выводов, оскорб­ляющих утонченное человеческое чувство и пренеб­регающих нравственным чувством, как это делали ки­ники. От зверей обратились к первобытным людям. Идеализация народов в естественном состоянии была в греческой литературе не новостью. Уже поэмы Го­мера прославляют номадов, живущих молоком, как «самых праведных из людей». А затем и совсем всерьез стали брать за образец диких, как это сделали впослед­ствии Руссо и Дидро. Неистощимы были красноречие и остроумие киников в прославлении естественного состояния и в указании на разъедающее влияние куль­туры. В платоновской передаче протагоровского со­чинения «О первобытном состоянии» целью основа­ния первых городов выставляется общая защита от диких зверей и от человеческой несправедливости. «Совершенно обратно! - говорили киники. - Город­ская жизнь положила начало всякой несправедливос­ти; именно здесь ложь, обман и всякие злодейства по­лучили свое начало, и ложно думать, что это и было целью при основании городской жизни». Там указы­валось на беспомощность человека, лишенного кры­льев, волосяного покрова, толстой кожи, природных средств нападения и защиты в противоположность животным, и доказывалась необходимость культуры и ее главного орудия - огня, дарованного людям бла­гожелательным полубогом, Прометеем. «Совсем наоборот! - возражают киники. - Эта беспомощность есть результат расслабления. Строение лягушек и мно-

652

гих других животных еще более нежно, чем у людей, но их кожа закаляется, как и те части тела у человека, которые, как например, глаза и лицо, не покрываются одеждой и которые поэтому лучше сопротивляются переменам погоды». Вообще же всякое существо спо­собно жить там, где природа его создала. Иначе, как же могли сохраниться первые люди, у которых не было ни огня, ни жилища, ни одежды, ни искусствен­но приготовленной пищи? Ум и суетливый дух изоб­ретения принесли людям мало пользы. Чем больше старались устранить из жизни разные невзгоды, тем труднее становилась жизнь. В этом и заключается глу­бокий смысл сказания о Прометее. Не из недоброже­лательства и не из ненависти к людям наказал Зевс ти­тана, а за то, что с огнем он принес зачатки культуры, а вместе и начало роскоши и испорченности. (Полез­но обратить внимание, что точно так же толковал миф о Прометее родственный ум Руссо!)

Мы встречаемся здесь с двумя моментами, которые имеют большое значение для учения киников. Чело­веческий произвол выступает здесь враждебно против того, что можно назвать имманентной разумностью природы. Последняя создает только целесообразное, а когда ее творение хочет ее улучшить, оно запутывает все. Отсюда понятно, что тот, кто считает возникшее в государстве и в обществе случайным и произвольным и видит здесь отклонение от первоначального совер­шенства, тот должен был указывать человеку на при

роду, как на неистощимый источник всякого блага. Затем эта теория, выведенная из рассмотрения жизни животных и первобытных людей, должна быть дополнена тем, что мы приблизительно можем назвать первооткровением. Толкование мифа о Прометее дает нам указание в этом смысле, и это должно нас удивить. Ибо как возможно, невольно спрашиваешь себя, чтобы те, кто отрицал многобожие и оспаривал истин­ность эллинской религии, занимались мифами не с целью их осмеяния и опровержения? В действитель-

653

ности Антисфен (а также его ученик Диоген) очень усердно занимался сказаниями о богах и героях. Он написал много книг, которые можно назвать коммен­тариями греческой библии; содержание гомеровских поэм частью остроумными, частью неудачными тол­кованиями прилаживалось к учению киников. Было ли это только игрой остроумия? Против этого указывает то обширное место, которое занимает в греческой литературе этот род ее. Еще более говорит то обстоя­тельство, что этот род толкования и прилаживания, которому положил начало основатель школы, укоре­нился в одной части школы и даже перешел к преем­никам киников, к стоикам. Правда, стоикам, заключив­шим мир с обществом и существующими властями, этот метод давал удобное средство, если не для запол­нения пропасти между философией и народными ве­рованиями, то для соединения их мостом. Но это не входило в намерения киников, бывших в резком про­тиворечии с народной религией. Они отвергали мно­гобожие и обычное понимание сказаний о богах; но не могли ни ослабить авторитет Гомера, ни освободить собственную душу от очарования этих легенд. Вместо того чтобы отрицать и отвергать, они начали истолковывать и перетолковывать, причем обнаружи­ли, пожалуй, больше смелости, чем если бы они про­сто отрицали. Решающим фактором была, во всяком случае, потребность опереться на нечто данное или, если угодно, эмпирическое, без чего не могла обой­тись даже дерзновенная революционность киников, а еще меньше Антисфен с его отвращением к голым представлениям и абстрактным построениям и по­требностью опираться на факты, будь они реальны или фиктивны. Невольно нам вспоминаются те люди, которые в своих утопиях готовы скорее опереться на самое насильственное толкование писания, чем отказаться от авторитета Библии. Таким образом, к откро­вению разума, как оно проявилось в природе и в пер­вобытных людях, присоединилось другое откровение,

654

носителем которого явились ранние творения чело­веческого духа, называемые сказаниями.

3. Чтобы проникнуть в самое ядро кинизма, недо­статочно, однако, познакомиться со взглядами его ос­нователя. По тому же пути катятся и другие повозки, движимые иными силами. Нам нужно подсмотреть эти силы и ознакомиться с ними.

Чтобы открыть это основное настроение киников и тот ряд мыслей, из которого выросло все это направле­ние, нам нет нужды покидать ни Европу, ни современ­ность. Герой романа «Война и мир» в известный момент своей жизни испытывает «невыразимое, исключитель­но русское (!) чувство», «чувство презрения ко всему ус­ловному, искусственному, ко всему, что большинство людей считает высшим благом». Один из лучших знато­ков утверждает, что такое ощущение господствует во всей современной русской литературе. Тот же великий русский писатель в другом сочинении уже от своего лица говорит: «Мы ищем наш идеал впереди, между тем как он сзади. Для осуществления этого идеала гармонии, который мы носим в себе, средством является не про­гресс; последний есть скорее препятствие к его осуще­ствлению». Здесь возникает вопрос, ответ на который может пролить некоторый свет на возникновение того состояния души, которое нас интересует. Если подобное настроение возникает в современной России и получа­ет здесь широкое распространение, то это не есть толь­ко результат пресыщенности культурой. Иначе такое движение имело бы место скорее на западе, чем на востоке, более бедном в культурном отношении. Можно, правда, предположить, что и менее развитая культура ощущается как пресыщенность, если она внешним об­разом привита к не вполне однородному с ней стволу или если элементы культуры и элементы, противореча­щие ей, - будет ли то первоначальная природная склон­ность, или общественное положение - соединены в ин­дивидуальной душе или душе народа скорее внешне, чем

655

внутренне. Нам приходит на память полуварварское происхождение Антисфена, а также то, что среди его последователей немало таких, которые принадлежат к самой крайней зоне сферы греческой культуры: таковы Диоген и Бион из стран понтийских, брат и сестра, Метрокл и Гиппархия из Южной Фракии, сатирик Менипп, бывший сначала рабом, из Финикии. Также во главе древнейшей стои, которая была мало модифицирован­ным кинизмом, стоял полугрек. Как здесь, так и там не­велико число людей, принадлежавших к центру гречес­кой культуры. Помимо иностранного происхождения, многие киники принадлежали к низшим слоям обще­ства, почему кинизм не совсем без основания называли «философией греческого пролетариата». Разрыв с утонченными нравами XVIII столетия и культа приро­ды был провозглашен человеком, который временами должен был зарабатывать себе пропитание перепиской нот или в качестве слуги и в то же время сознавал свою гениальность писателя; несоответствие между осознан­ной самооценкой и внешним положением должно было оказать свое влияние на указанное нами направление. К этому источнику дисгармонии часто присоединялось чувство внутренней раздвоенности, какое мы замечаем в духовном облике Еврипида и которое в эпоху, когда авторитет традиции был расшатан и трон властителя жизни, если так позволительно выразиться, был не за­нят, не могло быть единичным. Приближающаяся и ча­стью осуществившаяся уже потеря политической свобо­ды должна была освободить много сил, которые могли служить преобразованию общественной и индивиду­альной жизни. Многие стихотворения лорда Байрона называли замаскированными парламентскими речами. Точно также стремление к личной свободе и самоутвер­ждению, к упорному подчеркиванию индивидуальной независимости, можно назвать замаскированным стремлением к политической свободе. Как будто отдель­ный человек, разобравшись в спасении общества, упот­ребляет все усилия на собственное спасение из общего

656

катаклизма. Тенденция эта в действительности господ­ствует над всей эпохой и глубоко внедряется в душевную жизнь. Она соединяется с ярким ощущением страдания в человеческой жизни, с пессимистическим направле­нием, нарастание которого мы могли уже наблюдать раньше, и в соединении с ним порождает явления, дале­ко выходящие за пределы кинизма. Для доказательств этого достаточно предварительно указать на то обстоя­тельство, что понятие высшего блага на языке почти всех философских направлений, оказавших влияние на ши­рокие круги народа, выражалось отрицательно. Свобо­да от боли, свобода от печали, свобода от потрясений, от страсти, от заблуждения - таковы обозначения выс­шей цели жизни. В тех случаях, когда обозначение ме­нее ясно, все-таки единственно достижимым считается не позитивное счастье, а свобода от страданий. Это яр­кое ощущение зла в жизни дает нам ключ к пониманию одного из самых редких явлений в пределах кинизма и должно помочь нам избегнуть поспешных и неверных суждений. Великим средством для удовлетворения вновь возникающих требований, для продолжения критики существующего и для построения нового как в сфере об­щественной, так еще более личной жизни, был рассудоч­ный радикализм Сократа. Радикализм этот должен был тем больше укрепляться, чем дольше он занимал умы, уже по той причине, что сопротивление нововведению постепенно притупляется и что разрыв с привычным, в конце концов, сам становится привычкой.

4. Выше мы указали на преданность Антисфена учению своего учителя. В действительности остов его этики тождественен с основой этики Сократа. Добро­детели можно научить, это «неотъемлемое оружие нельзя потерять», в существе своем она тождественна с разумом, и ее вполне достаточно для того, чтобы сде­лать человека счастливым (при условии, что она со­единяется с «Сократовой силой»), - все это одинако­во входит и в учение Сократа, и в учение Антисфена.

657

Различие обнаруживается в том, что содержание сча­стья, к которому стремятся, определяется точнее. Са­моудовлетворенность (автаркия) индивидуума опре­деленно выдвигается вперед, а также выставляется правило: «мудрец будет устраивать свою жизнь не по существующим законам, а согласно законам доброде­тели». Если уже в самом начале в сократизме мало ценились внешние блага и покупаемые ими наслажде­ния, то Антисфен еще усилил эту первоначальную тенденцию. Вполне естественно, что это двусмыслен­ное понятие эвдемонии, смотря по индивидуальному складу или общественному положению учеников, тол­ковалось различно, причем односторонность сходно­го понимания, естественно, вызывала и противоположное направление. Если пассивное наслаждение играло известную роль в плане жизни у Аристиппа, то Антисфен резко выступал против всякого страдатель­ного наслаждения и сделал из этого руководящую мак­симу. «Я предпочитаю сойти с ума, чем вкушать наслаждения», - так гласит одно из его изречений, напоминающее нам приведенную выше фразу о боги­не любви. Идеальным образцом его и всех киников, можно сказать, патроном всей школы был Геракл. Полная труда и борьбы жизнь этого героя, его торже­ство над разными чудовищами, которые аллегоричес­ки отождествлялись с врагами добродетельного жи­тия, с пороками и страданиями всякого рода - вот излюбленные темы кинических рассказов, начало ко­торым положил основатель школы своим диалогом «Геракл». Резким противоречием этому идеалу была фигура умника или, «софиста», Прометея, ставшего жертвой страсти к славе. Печень его набухала, когда его хвалили - так гласило хитроумное толкование - и сжималась, когда его порицали. Геракл сжалился над его несчастным существованием и освободил его.

Если не сразу, то постепенно киник приходил к убеждению, что его идеалы имеют мало надежды на осуществление в пределах существующего обществен-

658

ного порядка. Тогда он выходил из общества, насколь­ко это было возможно, отказывался от всякой заботы об имуществе, в большинстве случаев не связывал себя семейными узами, не выбирал себе определенного жилища, и не только оставался вдалеке от государ­ственных дел, но в качестве «всемирного гражданина» совершенно бесстрастно взирал на судьбы родного города и нации. Он избирал жизнь нищего. Длинные волосы на голове и косматая борода, нищенская сума, посох, разодранный плащ на голом теле летом и зи­мой - таковы внешние признаки секты; порой они были предметом уважения, часто насмешки, доходящей временами до издевательства. Пышная Александрия времен Траяна была еще полна этих нищих монахов-философов; движение это еще не заглохло в царство­вание Юлиана и даже до самого конца IV столетия.

Все побудительные мотивы в жизни среднего чело­века и прежде всего стремление к обладанию и поче­стям, а также идеалы, на которые большая часть лю­дей смотрит с подобострастием, для киников были «заблуждениями» или, может быть, точнее передавая греческое слово, дымом, иллюзией. Вид людской мас­сы, одержимой иллюзией, лишенной разума и добро­детели, пробуждал в них презрение к ней; у одних по­являлось желание к сатирическому осмеянию, у других - потребность исправлять и помогать, как у Кратета, названного «открывателем дверей», кото­рый, не боясь брани, врывался в частные дома и давал непрошеные советы, или как Бион и Телет, которые произносили публичные речи наподобие проповедей, иногда полные воодушевления, иногда бездарные. Смелость киников не останавливалась ни перед чем; в эпоху римских императоров последователи именно этой секты внезапно обращались в театрах к власти­телям, выражая им основательное или несправедливое неудовольствие масс, причем часто подвергались тя­желым наказаниям; правда, наиболее умные импера­торы избегали придавать ореол мученичества нару-

659

шителям порядка, искавшим мученического венца. Последователям этой секты не было чуждо и добровольно налагаемое на себя мученичество. Так, один из них, Перегрин сжег себя живым на костре перед толпой народа, собравшейся на олимпийском празднестве, желая этим уподобиться патрону киников, Герак­лу. Лукиан, очевидец этого ужасного события, в своем памфлете «Конец Перегрина» осмеивает его, причем выказывает больше злорадства, чем остроумия.

Но от этих проявлений кинического духа нам нуж­но вернуться к источнику, чтобы обнажить корни это­го направления мысли полнее и яснее, чем мы это сде­лали до сего времени. Неутолимая жажда свободы, яркое ощущение зла жизни, твердая вера в самодержавность и всесилие разума и соответственно этому глубокое презрение ко всем традиционным идеа­лам - таковы настроения и убеждения, составляющие ядро этого направления мысли и выражающиеся в стихах одного из их представителей: Никогда не скло­няющиеся под ярмом наслаждения и не порабощен­ные, они почитают только одну бессмертную цари­цу - свободу.

Эти слова принадлежат поэту школы, фиванцу Кратету, который воспел в стихах и символ кинического нищенства, суму, по-гречески «пера», пародируя одно место в «Одиссее», где говорится о Крите:

Пера - так имя страны - посреди обманных видений.

Вся плодоносна она и прекрасна и нет в ней изъяна.

В гавани якорь не бросит корабль бродяги пирата,

Не забредет и роскоши праздной торговец.

Лук в ней и фига растут, и чеснок, и хлебные злаки;

Не разгорается в ней и раздоров жестоких,

Любой борьбы из-за чести и блага земного2.

2 Перевод с немецкого А.Г.

660

От диалогов Антисфена сохранились лишь жалкие остатки. Представление о них, составляемое нами главным образом на основании сообщений и переска­зов позднейших лиц, в числе прочих Дионом из Пру­сы (современников Траяна), довольно полно, если не вполне достоверно. В некоторых диалогах Антисфен выступал против ходячих идеалов, против переоцен­ки культуры, даже против национальных подвигов, не подвергавшихся до того времени оспариванию. Выше уже было упомянуто, что тщеславному умствователю, Прометею, он противопоставлял полубога Геракла, прообраз кинической силы и дельности. Свое презре­ние к культуре он выразил между прочим в том, что подверг обсуждению несправедливое обвинение Паламеда. Последний представлялся древним подобием титана Прометея. Ему приписывалось установление трапез, разделение войск, изобретение букв, искусст­ва счисления, огненных сигналов, игры в шашки, од­ним словом всех пособий культуры. Вместе с тем ска­зание говорит, что греки перед Троей на основании несправедливого обвинения осудили своего благоде­теля и побили его камнями. Антисфен спрашивает с горькой иронией: «Как возможно, чтобы образование и утонченность жизни принесли такие плоды. Как воз­можно, чтобы оба Атрида, которые в качестве князей и полководцев извлекли наибольшую пользу из этих изобретений, позволили обвинить своего учителя и дали ему умереть позорной смертью?» Это событие ле­гендарной древности служило, якобы, доказатель­ством того, что блага культуры мнимы и что в них нет никакой облагораживающей силы. Нас не должно удивлять, что Антисфен в своем диалоге «Государ­ственный деятель» осуждал самых прославленных по­литических деятелей Афин. Для него ведь все то, за что их прославляли, и прежде всего приобретение могу­щества и богатства было лишено ценности, более того, было тем вредоносным даром, подобным золотому руну, из-за обладания которым возникла братоубий-

661

ственная распря между Атрием и Фиестом, сопровож­даемая жесточайшими злодеяниями.

Безграничное презрение к уважаемым афинским политическим деятелям и убеждение, что, сделав Афи­ны могущественнее и богаче, они не сделали их луч­ше, мы встречаем уже в «Горгии» Платона. Из этого мы вправе заключить, что и Сократ судил об этом так же, как и его ученики. Но что нас необычайно изумляет, так это дерзость, с какой Антисфен (если только рас­сказ Диона относится к нему) не побоялся затронуть освободительные войны греков. По его мнению, по­беда над персами была бы действительно велика, если бы последние были сильны разумом и деловитостью. Тогда победа над ними служила бы доказательством, что греки, и в особенности афиняне, стоят в этих от­ношениях еще выше их. Но это предположение непра­вильно. Для подкрепления этих соображений Анти­сфен (вероятно, в диалоге «Кир») подробно разбирает систему воспитания персов и осуждает ее. В Ксерксе персы имели не истинного царя и полководца, а лишь человека, который носил высокую шапку с драгоцен­ными камнями и сидел на золотом троне. Что дрожав­шие перед ним толпы, гонимые в битву ударами би­чей, были побеждены греками, не доказывает силы последних. Он привел и другой аргумент. Если эти прославленные победы явились действительно ре­зультатом морального превосходства, как же могло случиться, чтобы в течение той же войны и афиняне потерпели поражение, а затем снова выиграли морс- кое сражение у персов (во время Конона)? Такая неустойчивость успеха показывает только, что ни один из противников не прошел действительно хорошей школы, как два неискусных борца, из которых побеждает то один, то другой.

5. Можно было думать, что дерзновенность такой критики, не щадящей даже национальных святынь, и которая, скажем мимоходом, могла убедить иного

662

афинского патриота в справедливости приговора над Сократом, должна была удовлетворить самого ради­кального из радикалов. И однако, как мы узнаем, Ан­тисфен остается в своих требованиях далеко позади своего ученика Диогена. Последний сравнивал своего учителя с трубой, которая издает очень сильный звук, но сама его не слышит. Другими словами, ученику ка­залось, что учитель его недостаточно серьезно отно­сится к своему учению. Действительно, полное осуще­ствление идеала киников выпало на долю Диогена. Его можно назвать отцом практического кинизма. Сила воли и духа, обнаруженная им при этом, сделала его одной из самых популярных фигур древности. Прав­да, некоторые из его современников видели в нем ка­рикатуру на человека, учеником-внуком которого он был, и прозвали его «сумасшедшим Сократом»; одна­ко с течением времени уважение к нему возрастало. До какой высоты он поднялся в конце концов мы узнаем из сочинений Плутарха и Лукиана, у которых его имя совершенно оттеснило имя Антиафена, а также из ре­чей Диона и еще более из писем императора Юлиана. Последний хотел примирить некоторые несимпатич­ные ему мысли кинического учения с импонирующим впечатлением, полученным им от личности Диогена. И однако между философом, который порой жил в бочке, и тем, кто восседал на императорском троне, ле­жало более пятисот лет.

Необычайная популярность Диогена скорее затем­нила его жизнь, чем прояснила ее. Анекдоты и леген­ды рано опутали своими ветвями эту фигуру. Его отца звали Кикесием; на берегу Черного моря, в Синопе, он был банкиром или менялой. Сам Диоген, будучи из­гнан из родного города, отправился в Афины, где и ув­лекся философией Антисфена. Он попеременно жил в этом городе и в Коринфе, где и умер в 323 году (в день смерти Александра Великого) в глубокой старо­сти. Мнение, что он в своей юности занимался чекан­кой фальшивых монет и за это был изгнан из родно-

663

го города, создалось на основании слов, содержащихся в его диалоге «Пантера». Он говорил там о сообщен­ном ему дельфийским оракулом изречении, которое гласило: «Перечеканивай деньги», причем греческое; слово (nomisma) помимо значения «деньги» имеет еще значение «общепринятого» (обычного). Истинный смысл этого изречения оракула должен был означать переоценку нравственных понятий. Также и другое сообщение, упоминаемое в двух древних сочинениях, о захвате его пиратами, которые будто бы продали его затем коринфянину Ксениаду, не свободно от подо­зрений. Ибо Дион, хорошо осведомленный о жизни Диогена, говорит, что после смерти Антисфена он добровольно переселился в Коринф. Если же Диоген действительно занимался педагогикой в доме Ксенииада и воспитывал и обучал его сыновей прославленным и оригинальным способом, то все это указывает на то, что он в Коринфе жил и действовал так же свободно, как и в Афинах. Если не очень точны наши сведения о событиях его жизни, то мы лучше осведомлены о его образе жизни. Он освободил себя от всяких забот о пропитании и с помощью аскетических упражнений дошел до крайнего ограничения потребностей. Тем не менее его лицо светилось силой, весельем, здоровьем. Для всех, кто к нему обращался, у него было в запасе остроумное словечко, то грубоватое, то ласковое; держал он себя одинаково гордо как с низкими, так и с великими мира и, несмотря на грубые выпады его против нравов, доказывающие его полную независимость от людских мнений и обычаев, был предметом всеобщего уважения и почти восхищения. Мы знаем даже его любимое место в роскошном и ве­селом Коринфе. Это была кипарисовая роща в высоколежащей части города, называемой Кранейон. В чудном месте, недалеко от святилища Афродиты и роскошной гробницы Лаисы, этот человек, с презрением относя­щийся к наслаждениям, любил греться на солнце и вдыхать прохладный ароматный воздух. Здесь на тра-

664

ве располагались вокруг него его ученики, которых он умел очаровывать своими речами; здесь, говорят, он встретился и с великим Александром. О его смерти су­ществуют разные свидетельства. Согласно одним, он подобно некоторым другим членам кинической и стоической секты сам наложил на себя руки. На его гроб­нице, воздвигнутой недалеко от предместья Кранейона по дороге к нему можно было видеть собаку, высеченную из паросского мрамора. Весьма вероят­но, что он принял, как почетное, то название, которое ему, а, может быть, и его учителю, дали как бранное (собака kyon, откуда киники); нечто подобное происходило не раз с политическими партиями, таковы прозвища: гёзы (нищие) и тори (разбойники). «Небес­ная собака», так называет его в одном стихотворении прославляющий его поэт Керкид, имея в виду звезду в созвездии Большого Пса (Сириус).

Диоген оказал влияние на потомков скорее приме­ром, чем сочинениями. К числу его учеников принад­лежал Кратет, фиванец из уважаемого рода, который разделил свое значительное состояние между своими согражданами, а сам избрал нищенскую жизнь; он привлек к ней Метрокла из фракийской Маронеи и его прославленную сестру Гиппархию, ставшую подругой жизни уродливого нищего-философа. Среди его по­этических произведений, образцы которых мы уже видели, рядом с пародиями, в которых не щадили даже мудреца Солона, были и трагедии, от которых нам со­хранились несколько стихов, прославляющих космо­политизм и беззаботное нищенство. Кроме него, из учеников Диогена известны сиракузский раб Моним, неустанно боровшийся с распространенным «заблуж­дением», и Онесикрит, который, сопровождая Алек­сандра в его походах, был необычайно поражен сходством жизни индийских аскетов с киниками. В числе учеников Диогена в широком смысле слова называют также политического деятеля Фокиона и ритора Анаксимена.

665

Из семи драм Диогена, которые были всецело по­священы мифологическим сюжетам, мы имеем лишь три или четыре стиха, бичующие «немужественную, грязную роскошь»; из его прозаических сочинений у нас нет ни строчки. О том немногом, что нам досто­верно известно как о лично ему принадлежащем, мы упомянем в связи с общим обсуждением кинической доктрины, к которой и переходим.

6. В сохранившихся выдержках из речей Телета (около 240 г. до н.э.) мы имеем выкристаллизовавше­еся зерно кинических положений, можно сказать, об­щее достояние школы. Главную роль играет здесь пе­реоценка моральных ценностей и ценностей счастья, что и обозначалось выражением адиафории (безраз­личие). Переоценка и безразличие - в этом есть про­тиворечие, однако лишь кажущееся. Ибо учение об ади­афории нужно было понимать не в том смысле, что внешняя сторона жизни казалась киникам совершенно безразличной. Если бы это было так, то они не могли бы проповедовать новый идеал государства и общества. Истинный смысл учения заключается в следующем. Кто за­вершил внутреннее обновление, кто преодолел «иллю­зию», тот возвысился над всем внешним. Болезнь, изгнание, смерть, лишение почести погребения, все то, в чем человечество видит величайшее зло, не спо­собны нарушить его душевное спокойствие. И как эти мнимые несчастья не могут опечалить его, так и не доставляют ему удовольствия и мнимые величайшие бла­га: могущество, богатство, уважение. Но для того чтобы достичь этого освобождения, чтобы вполне вырвать­ся из-под ига страстей, для этого не безразлична вне­шняя обстановка. Тут и происходит то переосмысле­ние ценностей, изменение обычной оценки. Для нищего это освобождение легче, чем для царя; убогий и презираемый имеет в этом случае преимущество перед богатым и уважаемым. Конечно, кто поднялся на эту вершину, кто поборол все иллюзии, для того,

666

каково бы ни было его внешнее положение, открыт путь к счастью и к богоравному блаженству.

Углубляясь в круг этих мыслей, мы начинаем пони­мать, каким образом Диоген дошел до страсти к парадок­сам, переполняющим его драмы. Наш киник постоянно указывает на пагубное влияние обычных представлений, нарушающих душевный мир; он обращает внимание на потрясения, являющиеся результатом неверной оценки безразличных по существу событий; причем потрясения эти не ограничиваются участниками самих событий, но благодаря пересказам и воспроизведениям оказывают влияние на последующие поколения и на все человече­ство. «Они сидят вместе в театре, охваченные несказан­ным ужасом при рассказе о трапезе Фиеста или о браке Эдипа со своей матерью». И однако этот ужас обуслов­лен одним воображением. Пример кур, собак и ослов, а также браки между сестрами и братьями у персов ука­зывают, по его мнению, на то, что кровосмесительные связи вовсе не противоестественны. Таким же образом и безобидность антропофагии явствует из обычая мно­гих народов, а еще более из соображения, основанного на Анаксагоровой физике, что во всем содержатся составные части всего, и поэтому в этом отношении мясо человека не занимает никакого особо привилегирован­ного положения. Не на установление правил жизни была направлена деятельность Диогена, его задачей было ук­репить «самоудовлетворенность» мудреца, его безуслов­ную свободу от власти судьбы. Если бы его постигли те же ужасные случайности, что Фиеста и Эдипа, то и тог­да правильное рассуждение доказало бы ему, что несча­стье не коснулось его. Правда, нельзя отрицать, что и любовь к причудливому, и желание смутить почтенно­го гражданина и импонировать ему безграничной дер­зновенностью, все это играло роль в страсти киников к парадоксам. Нет надобности указывать на современные параллели этой тенденции.

Совершенно иное нужно сказать об общественном и государственном идеале киников. Все здесь в связи

667

одно с другим, и одно это обстоятельство не позволя­ет нам сомневаться в серьезности предприятия. Один тот факт, что «Государство» Диогена (подлинность его, вопреки частным оспариваниям, засвидетельствована древнейшими стоиками) рисовало идеальную карти­ну общественного и государственного порядка, име­ет уже большое значение. Отсюда мы видим, что ни­щенская и странническая жизнь, удаление киников от всяких общественных дел есть лишь временная мера, что основатели школы не смотрели на это, как на окончательное и длительное положение. Снятие всех перегородок, разделяющих человечество, уничтожение сословных различий, национальности, привилегии пола - вот что составляло основу их идеала. Формой правления, очевидно, должен был быть просвещенный попечительный абсолютизм. По крайней мере, трудно понять как безграничное презрение к темной массе можно было бы соединить с допущением ее к участию в управлении; аристократия же упразднялась новым социальным порядком. Мысль, высказанная уже в древности (Плутархом), что Александр Великий осно­ванием мирового царства осуществил кинический идеал государства, вполне правильна. Заслуживает внимания то обстоятельство, что египетские тракта­ты о государстве времен Птолемеев выражают те же взгляды, что и разбираемые нами философы. Ученик киника-стоика Аристона, великий александрийский ученый Эратосфен убедительно доказывал несосто­ятельность прежнего греческого, защищаемого еще Аристотелем, разделения человечества на греков и варваров. В этом смысле на киническое движение с его презрением к древним городам-государствам, с его подрыванием греческого национального чувства и сопротивлением всякому общественному расчлене­нию, можно смотреть как на прелюдию переустрой­ства и частичной ориентализации основ эллинского быта. Один пастырь и одно стадо, о которых мечтали киники и стоики, временно осуществились, и даже

668

одно с другим, и одно это обстоятельство не позволя­ет нам сомневаться в серьезности предприятия. Один тот факт, что «Государство» Диогена (подлинность его, вопреки частным оспариваниям, засвидетельствована древнейшими стоиками) рисовало идеальную карти­ну общественного и государственного порядка, име­ет уже большое значение. Отсюда мы видим, что ни­щенская и странническая жизнь, удаление киников от всяких общественных дел есть лишь временная мера, что основатели школы не смотрели на это, как на окончательное и длительное положение. Снятие всех перегородок, разделяющих человечество, уничтожение сословных различий, национальности, привилегии пола - вот что составляло основу их идеала. Формой правления, очевидно, должен был быть просвещенный попечительный абсолютизм. По крайней мере, трудно понять как безграничное презрение к темной массе можно было бы соединить с допущением ее к участию в управлении; аристократия же упразднялась новым социальным порядком. Мысль, высказанная уже в древности (Плутархом), что Александр Великий осно­ванием мирового царства осуществил кинический идеал государства, вполне правильна. Заслуживает внимания то обстоятельство, что египетские тракта­ты о государстве времен Птолемеев выражают те же взгляды, что и разбираемые нами философы. Ученик киника-стоика Аристона, великий александрийский ученый Эратосфен убедительно доказывал несосто­ятельность прежнего греческого, защищаемого еще Аристотелем, разделения человечества на греков и варваров. В этом смысле на киническое движение с его презрением к древним городам-государствам, с его подрыванием греческого национального чувства и сопротивлением всякому общественному расчлене­нию, можно смотреть как на прелюдию переустрой­ства и частичной ориентализации основ эллинского быта. Один пастырь и одно стадо, о которых мечтали киники и стоики, временно осуществились, и даже

669

7. Нелегко проследить нить, связывающую соци­альную мораль киников с этическими предпосылка­ми их учения. Если бы нам сохранилось «Государство» Диогена или хоть какие-нибудь остатки трактующих об этом сочинений Антисфена («О прекрасном и справедливом», «О справедливости и храбрости», «О не­справедливости и безбожии»), то нам был бы понятен переход от покоящегося на «самоудовлетворенности» и обуздании страстей индивидуального блаженства к социальным обязанностям. Вряд ли тут возможны ка­кие-нибудь предположения. Во всяком случае, нельзя не признать, что между этим идеалом блаженства и со­циальными добродетелями нет недостатка в промежу­точных ступенях Господство киника над своими страс­тями, если оно и преследуется в интересах собственного душевного спокойствия, должно быть выгодно и тем, на кого эти страсти обращаются. Уничтожение ин­стинкта обладания и честолюбия устраняет их объек­ты, из-за которых люди враждуют друг с другом (вспомним вышеприведенное шуточное стихотворе­ние Кратета; сходно с этим также и запрещение ревности и исключительно семейных чувств у Платона и у стоиков). Там, где никто не должен обладать боль­шим, чем сколько нужно для удовлетворения его нуж­ды, и где всякое излишество считается злом для обла­дателя, там естественно отпадает всякий повод к эксплуатации, к угнетению. Наконец, полная непред­взятость, не считающаяся ни с происхождением, ни с положением, пресекает в самом корне основы высо­комерия и гордости; но зато в сознании собственной добродетели и превосходства ума, свысока взирающе­го на ослепленную иллюзией толпу, открывается но­вый источник этих чувств. В действительности же ки­ник был гораздо более движим альтруистическими чувствами, чем этого требовала его этика. Диоген сла­вился своей мягкостью и кротостью, его последовате­ли были всегда готовы помочь. Теплое участие ко всем страждущим и угнетенным ясно слышится во всех от-

670

рывках их литературы. Это отрадное явление нужно отнести на счет полупролетарского происхождения и совершенно пролетарской жизни этой секты. Оно представляет собой противоположность зависти и по­дозрительности к богатым и знатным современного пролетарского течения.

Со стороны религии этика киников не обогатилась содержанием и не приобрела новых импульсов. Здесь в особенности нужно строго разделять теологию и ре­лигию. Первая была у киников, второй - не было. Зор­кость и точность их ума, их склонность к радикальным решениям и, наконец, их своеобразный идеал добро­детели - все это помогло им легко заметить и ярко ощутить противоречия, нелепости и недостойные стороны ходячего политеизма, а также помешало им успокоиться на некоторых попытках примирения между старой и новой верой. Таким образом, киники стали первыми решительными провозвестниками простейшей формы теологии, монотеизма, который они предпочитали как вследствие соединимости его с всеобщей закономерностью, так и благодаря освобожденности от мифических ингредиентов, противо­речащих их моральным взглядам. Только по принято­му установлению есть много богов, по существу же есть только один; божество не похоже ни на одно су­щество; его нельзя узнать ни в каком образе; эти два положения мы находим в сочинениях Антисфена, они исчерпывают все известное нам содержание кинической теологии.

Во всяком случае, их божество было очень бесцвет­ным созданием их ума, сходным с «первопричиной» английских деистов. «Высшее существо» было для них не заботливым отцом, не карающим судьей, а всегда только мудрым мироправителем. Сколько-нибудь ин­тенсивного отношения души киника к Богу нет и сле­да. Насколько верно такое утверждение, показывает безуспешность стараний открыть что-нибудь подоб­ное. Якову Бернайсу очень хотелось бы признать, что

671

это «самая чистая деистическая секта» древности, что эти предшественники и бессознательные пропаганди­сты библейских религиозных форм были затронуты духом последних. При этом для доказательства «созна­ния общения с Богом» и чувства мощи, отсюда «про­истекающего», которым будто бы были исполнены киники, Бернайс не может привести ничего иного, как произвольное перетолкование очевидной шутки, при­писываемой правильно или неправильно в числе мно­гих других Диогену. Играя диалектическими приема­ми, Диоген хотел доказать, что мудрец никогда не завидовал никому в богатстве, потому что все принад­лежит ему. Ибо «все есть собственность богов» (здесь киник становится на точку зрения народной рели­гии!), «мудрецы друзья богов; для друзей все общее; следовательно, всякая собственность принадлежит мудрецам». Ничего удивительного, что, где самоудов­летворенность или чувство независимости считают­ся блаженством, там вместе с чувством зависимости падает основа всякого собственно религиозного чув­ства.

В отношении киников к народной религии можно различать две фазы. Уже основатели секты относились с язвительным пренебрежением и к религии, и к ее культу, и к ее слугам. Говорят, Антисфен отклонил свое участие в приношении даров Матери богов (Кибеле), заявив, что он не сомневается, что боги исполнят их сыновний долг и позаботятся о своей матери. Орфи­ческому жрецу, восхвалявшему потустороннее бла­женство посвященных, он, якобы, сказал: «Почему же ты не умираешь?» Диоген насмехался над элевсинскими мистериями. «Вор Патэкион (греческий Картуш) вернее достигает блаженства, нежели Агесилай или Эпаминонд, так как он принял посвящение в Элевсине». Однако как Антисфен, так и Диоген охотно углубляются в мифы и остроумно истолковывают их. Эти толкования были оставлены их преемниками. Свою полемику они направляли главным образом против

672

созданий народной веры. Наиболее деликатным ви­дом ее есть пародия, с несомненным успехом приме­ненная Кратетом и Бионом к поэмам Гомера. В руках сирийца Мениппа и его соотечественника Мелеагра пародия перешла в сатиру, в которой также осмеива­лись ходячие воззрения на жизнь и обычные взгляды на божества. Отзвуки этого мы встречаем у сатирика Лукиана, который хоть и враждебно относился к ки­никам, но часто у них заимствовал. Своей высшей точ­ки это направление достигло в шумливых выпадах Эномая из Гадары, пропитанных «кинической язви­тельностью» (II в. до н.э.). Киники смотрели на пред­сказания оракулов как на ложь и обман и в изречени­ях дельфийского бога видели не только невежество, скрываемое двусмысленностью, но раболепство по отношению к тиранам, варварство, доходящее до человеческих жертвоприношений, и превознесение без­нравственных поэтов и бесполезных атлетов.

Наиболее ярко проявляется киническое неверие в стихотворениях Керкида из Мегалополя (вторая по­ловина III столетия до н.э.). Предметом нападок явля­ются здесь не народные боги, не культ, не служители его, а вера в провидение. Бичуется несправедливость в распределении земных благ. «Глаз Дики» (богини справедливости) уподобляется глазу крота; «лучезар­ная Фемида помрачена». Подобно гётевскому Проме­тею, поэт сомневается, что есть «ухо», которое могло бы «выслушать его жалобу». «Что это за боги, которые не имеют ни глаз, ни ушей?» - гласят два стиха. Нет пощады и высшему из богов: «Кронид, создавший всех нас, для одних он отец, для других - отчим». Не ожи­дайте спасения свыше, создавайте сами свое счастье, - таков смысл этих строф - ибо и «земная Немесида» также божество. Все это указывает на социальный ра­дикализм, который проникал тогда даже в придворные спартанские круги. И здесь с нами говорит не стран­ствующий проповедник, а офицер, государственный деятель аркадского города.

673

8. Если взять кинизм в целом, то получается разное впечатление, смотря потому, обратим ли мы внимание на принципы секты или на деятельность киников, на ближайшие или отдаленные последствия всего движения. Этика школы была всецело индивидуалистической, Целью ее было личное счастье, которое основывалось на независимости от внешнего мира; независимость же достигалась выработкой суждения и закаливанием воли при помощи упражнения и отречения. Ни одно из сохранившихся изречений не говорит об обще­ственном благе, на него указывает лишь образ Геракла, хотя его неустанные подвиги объясняли как борьбу со страстями, мешающими человеческому счастью. В действительности, однако, дружественное располо­жение к людям есть чувство, характерное для киников. Нам постоянно рисуется образ человека, находящего­ся в толпе, избирающего преимущественно общество опороченных и опустившихся людей, усердно пеку­щегося о спасении их души (в самом точном смысле слова) и восклицающего: «И врачи находятся среди больных, но они не болеют», фраза, напоминающая нам слова из Евангелия (Матф. IX 11 след.). Мы не мо­жем установить степень влияния нравственной про­поведи киников. Во всяком случае они содействовали выравниванию пути для последующей, более смягчен­ной и вместе с тем более разносторонней формы это­го направления и этим подготовили господство стои в широких кругах общества. Так, по крайней мере, по­средствующим образом кинизм содействовал глубо­ким изменениям в государственной и культурной жиз­ни и прежде всего замене множества республиканских государств одной монархией, а многобожия моноте­измом. Неоспоримая заслуга кинизма для западной культуры заключалась в том, что он ввел в жизнь но­вые меры оценки, идеал ограничения потребностей, простоты и естественности, идеал, который, освобо­дившись от присущих ему вначале примесей, стал прочным достоянием культурного мира. Стремление

674

к наслаждению, к богатству, к власти не исчезло вслед­ствие этого у человечества. Но присутствие антагони­стического принципа, за который хватались, когда в этом была крайняя нужда, препятствовало исключи­тельному и неоспоримому господству и всемогуще­ству этих инстинктов.

Таким образом, кинизм оказался ферментом здоро­вого развития, тогда как полное осуществление его идеалов было бы величайшим несчастьем для челове­чества. «Ибо добро и зло не могут возникать отдель­но; они смешаны...» - эти слова Еврипида относятся к сократизму, величайшие преимущества которого и худшие стороны тесно связаны между собой. Учение, возвещавшее, что все человеческие законы и предпи­сания нужно вести на суд разума и оценивать их с точ­ки зрения целесообразности, полезности и спаситель­ности, было очень благотворно. Однако выставление принципа обсуждения, провозглашение прав крити­ки - это одно; а попытка положить критику в основу всех установлений, из судьи сделать ее творцом - это другое. Можно думать, что такая попытка будет всегда терпеть неудачу. Но успех ее совершенно исключался в ту эпоху, когда отсутствовали исторический опыт и сколько-нибудь углубленная психология. Здесь была несомненная опасность, что наиболее известные и заметные, но, в общем, менее важные выгоды оттеснят более существенные, но скрытые. Когда за образец брали животный мир или первобытного человека и хотели обрезать побеги культуры, то при этом каса­лись многого такого, что было плодом долгого разви­тия, продолжавшегося мириады лет.

Крайний случай объяснит нам сказанное. «Трапеза Фиеста» - думал Диоген - не должна возбуждать в нас ужаса. Посмотрим, в чем тут дело. Помимо власти обы­чая, что удерживает культурного человека от вкушения тела сына, друга и вообще человека? Не голос совести, ибо это запретное деяние не приносит никому вреда ни посредственно, ни непосредственно. Очевидно,

675

это происходит от глубоко коренящегося чувства стра­ха, основывающегося, в конце концов, на ассоциации между почитаемой или любимой или просто уважае­мой за свою человечность личностью и ее бездушной оболочкой, и эта ассоциация образовала крепчайшую связь. Как бездушный труп, так и просто неодушевлен­ное может стать предметом жертвенного почитания, например, образа, гробницы, знамена. Если же я произвожу над собой насилие и разрываю эту связь, то я грубею и все мои чувства испытывают потрясение; ведь они покрывают твердый пол голой действитель­ности как бы богатым покровом цветущей жизни. На высокой оценке всего того, что можно назвать приобретенными ценностями, основывается вся утонченность, все украшение жизни и вся грация, облагораживание животных страстей и, наконец, все искусство. Все это киники хотели безжалостно искоренить. Правда, нельзя не согласиться с ними и с их современными последователями, что есть известная граница, за которой мы не должны допускать власть этого прин­ципа ассоциации, если не хотим впасть в суеверие и глупость. Мы порицаем того, кто покидает родной дом, в котором жили его предки и в котором он сам и его близкие много пережили. Но кто не может ото­рваться от стен, грозящих падением, того мы считаем суеверным и чувствительным выше меры.

Нелегко a priori провести границы сравнительной оценки этих приобретенных и первоначальных цен­ностей. Всякая, та или иная, успешная классификация в великих вопросах человеческой жизни является по­чти всегда результатом компромисса, который заклю­чается специфическим опытом между противоречи­выми требованиями. В человеческих отношениях господствует крайняя степень сложности и в силу это­го почти, как правило, всегда существует противоре­чие между ближайшим следствием и более отдаленны­ми последствиями какого-нибудь установления или поступка. В силу этого совершенно невозможно ре-

676

шать моральные проблемы по образцу простых меха­нических задач, вычисляя результат из взаимодей­ствия причин. Всегда и повсюду такого рода радика­лизм оказывался бесплодным. Благородная нация порывает со своим прошлым и хочет приобщиться к свободе. Вместо этого она устанавливает равенство, и благодаря этому общество, распыленное вследствие разрушения всех связей, лишенное способности со­вместного действия и сопротивления, делается добы­чей деспота и затем в течение целого столетия повто­ряет свой эксперимент. Из этого исторического правила кинизм не делает исключения, поскольку он немедленно хочет осуществить новый нравственный и общественный идеал. С другой стороны, как фактор среди других факторов он обогатил мировое движе­ние и оказал спасительное противодействие косным тенденциям узкого кругозора.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Мегарики и родственные им направления

1. На восточной стороне Афин недалеко от диомейских ворот, на предгорье большой скалистой горы, назы­ваемой Ликабетт, находилось святилище, посвященное Гераклу, и гимнастическая школа для незаконнорожден­ных детей. Здесь в Киносарге, как бы под покровитель­ством патрона киников, учил Антисфен. Предметом его поучений была, наверное, не только этика. Мож­но предполагать, что сюда входили и толкования Го­мера, которые занимали такое обширное место в его сочинениях и усердно культивировались у киников. Кроме этого, его занимала еще и теория познания в широком смысле слова. Эта последняя и связывала его учение с учениями других сократовских школ, в осо­бенности с учениями мегариков. И так как эти учения взаимно объясняют друг друга, тогда как у преемни­ков Антисфена этика постепенно вытесняет все ос-

677

тальное, то нам кажется целесообразным выделить эту часть деятельности основателя школы из изложения кинизма и связать с мегариками и другими родствен­ными им направлениями, идущими от Сократа.

С глубоким сожалением приходится констатировать необычайную скудость источников в этой области. Мо­гучий гений и удивительный писательский талант Пла­тона совершенно оттеснили на задний план творения и учения его товарищей и соперников, которые остались в стороне от основного течения. И Платон, и Аристотель не только пренебрегали ими, но относились с презре­нием и насмешкой. Случайные замечания их обоих по­чти исключительно полемического характера. Им нет дела до исторической справедливости, им нужно лишь опровергнуть мнение противников, а не вводить чита­теля в круг их идей и занимающих их проблем. «Отста­лые старики», «нищие духом», «Антисфен и люди подоб­ного же невежества», «глупость», «вздор», - таковы эпитеты, которыми они наделяют этих философов и их учения. Но чтобы понять их и правильно судить, мы дол­жны снять с них партийную окраску, проследить про­исхождение, указать границы их влияния.

Авторитет Платона и Аристотеля оказал еще худшее действие: он лишил возможности быть справедливым. В наше время Гербарт и его ученики оказались совер­шенно в таком же положении, как Антисфен и мегарики. Поэтому вполне естественно, что они предста­вили и первую попытку беспристрастной оценки этой школы.

Прежде всего нужно познакомить читателя с Мегарой и тамошними мыслителями. Не лишено значения и то обстоятельство, что они получили название по имени своей родины. В известном смысле родина и происхождение определяли их направление. Между Мегарой и Афинами издавна шла распря. В могуществе и влиянии Афины далеко превзошли свою соперни­цу. После многообещающего начала, когда Мегара выслала колонистов к Босфору и в Сицилию, основав

678

Византию и вторую, гиблейскую, Мегару, наступили остановка и быстрое падение. Свирепствовавшая в то время борьба сословий сильно расшатала государство. Отголоски этой гражданской войны мы слышим в сти­хотворениях Феогнида. К несчастью, в Мегаре не было того, что в других местах спасало общество от бед­ствий классовой борьбы - более длительного пери­ода тирании. Не удивительно, что общение между со­седними государствами было не очень дружеское. Мегарский крестьянин и мелкий буржуа всегда каза­лись жителю больших Афин неуклюжими и коварны­ми; афинские авторы комедий называли грубые неудачные шутки «мегарскими». Не было никакого сомнения, что такое отношение не оставалось безот­ветным, и вражда питалась еще горечью безуспешно­го соперничества. Таким образом, как только фило­софская спекуляция пустила здесь корни, Мегара стала центром оппозиции против Афин. Если великие афинские философские школы можно сравнить с победоносно движущимися колоннами войск, то мегариков можно назвать застрельщиками, которые постоян­но окружают первых, беспокоят их тыл, затрудняют движение вперед. Мегарские мыслители были всегда заняты тем, что обнаруживали слабые места в творе­ниях афинян и подвергали основательной критике догматические школы: аристотелевскую, стоическую и эпикурейскую. Может быть, в природном уме дорий­цев, с их склонностью к резким определенным сужде­ниям в противоположность богатству ионийского духа, можно видеть причину окаменелости понятий у первых сравнительно с подвижностью их у последних. Может быть, вкус к грубым и резким явлениям сделал этих авторов мужицких шуток изобретателями нераз­решимых загадок. Только к одному философскому на­правлению, родившемуся в Афинах, к секте киников, мегарики в общем относились скорее дружественно, чем враждебно, хотя и здесь не обошлось без стычек Ведь киники - полугреки, пролетарии и космополи-

679