Часть 3.

альной формы. Жизнь всегда более-жизнь, чем то, что обладает местопребыванием, отведенным ему выросшей из его же центра формой. Тем самым указывается на то измерение, в которое переходит жизнь в том случае, когда она уже не более жизнь, но больше, чем жизнь. Сущность жизни заключается в этом ее процессе быть жизнью в большем и быть большим, чем жизнь, положительное и сравнительное в ней совпадают.

Зиммель заканчивает свое изложение характерными словами: “Я сам прекрасно знаю, какие логические трудности встречаются, когда нужно найти логическое выражение такому взгляду на жизнь. Я все же изложил его в полном сознании его опасности для логики, так как все-таки остается возможным, что здесь достигается такая сфера, в которой логические затруднения лишаются своего безответственного права повелевать - ввиду того, что из нее как раз произрастают метафизические корни самой логики.

Было бы желательным, чтобы все философы жизни до последней степени уяснили себе трудности, возникающие при попытках поставить в науке живую жизнь над мышлением о жизни. В таком случае из философии жизни можно было бы почерпнуть гораздо больше поучительного.

В популярной форме Зиммель в другом месте так формулировал эту мысль*: жизненная борьба происходит благодаря тому, что по существу своему жизнь - беспокойство, развитие, стремление идти дальше своих собственных отвердевших порождений, которые не поспевают за ней. Но так как она не может ни в чем другом находить свое вне-сущее, кроме известных форм, то этот процесс обнаруживается в терминах замены старой формы новой. Постоянная смена является признаком или, скорее, результатом бесконечной плодотворности жизни, но вместе с тем и глубокого противоречия, в котором стоит ее вечное становление и самодвижение с объективной значимостью и самоутверждением своих проявлений и форм. Оно заключается в мелькании умирания и становления - становления и умирания.

Было необходимо дать в буквальном виде ряд этих поворотов мысли, чтобы избежать опасности их перетолкования. Может ли считаться удачной заключающаяся в них попытка спасти жизнь, как нечто стоящее над “мертвой” формой жизни?

Несомненно, эти мысли, при верном своем понимании, содержат частичную правду, но так же несомненно, что чисто научным образом они неосуществимы, и это в сущности знает и сам Зиммель. Мы подходим к границе логического, т. е. непротиворечиво мыслимого, и тем самым к границе науки. Даже более того,

________________________________

? *Конфликт современной культуры. 1918 г.16

331

мы переходим эту границу а нашей попытке мыслить единством то, что всегда будет раздвоенностью для логического мышления. Точнее говоря: в науке мы не переходим границу, потому что мы не можем перейти ее в логическом мышлении. Мы только пытаемся мыслить что-то, что немыслимо, и это должно окончиться неудачей.

Принцип всякого логического мышления, которое гетероло-гично, не может быть рассмотрен нами в этом месте*. Но достаточно простого размышления для обнаружения того, что даже эта, быть может, наиболее глубокомысленная из всех когда-либо делавшихся попыток удержать понятие жизни в качестве последнего принципа философии, не подлежащего теоретическим возражениям как теоретическая попытка, должна окончиться неудачей. У Зиммеля мы имеем не одно, но два понятия жизни: одно имманентное и другое - трансцендентное, и невозможно привести их к единству. Уже поэтому не достигается желательное для нас единство жизни.

Невозможность этого можно уяснить себе следующим образом. Если мы под жизнью, согласно Ницше, понимаем “самопреодоление” или, как у Зиммеля, то, что создает формы только для их нового разрушения, то это явным образом означает, что мы придаем жизни форму. Иначе как это может называться? В науку никогда не входит сама жизнь, но всегда только ее понятие, т. е. жизнь в форме, и как раз в том случае, если философия жизни права, самое ее понятие жизни и ее форма жизни должны быть одним из тех понятий и одной из тех форм, которые сами же вновь и разрушают жизнь. Тем самым заодно уничтожается и правомерность жизненной философии, т. е. у нее никогда не может быть этой правомерности, ибо все преходящее теоретически не правомерно.

Становится ясней бессмысленность всякого теоретического релятивизма, т. е. всякой попытки вложить истину в поток происходящего, как это уже было усмотрено Платоном. Мы достигаем здесь границы нашего мышления, но эта граница уже не пограничный предел, но сдержка со стороны теоретического (Halt), и в попытке не остановиться здесь наше мышление теряет свой остов (wird halttos). Останавливаясь перед этой границей, мы обнаруживаем свою силу.

Так становится ясным: каждое воззрение на жизнь, которое стремится опираться только на живую жизнь, всегда лишь одно из воззрений на таковую, наравне с которым существуют еще другие, иначе и теоретически лучше обоснованные. Во

_________________________________

* Ср. мою статью: “Одно, единство и единица”. Логос II, 1912 г., стр. 35 сл.

332

всяком случае, то, что обще всем логически мыслимым понятиям жизни и формам жизни, должно быть научно обоснованным, и всякая точка зрения, претендующая на истинность, должна предполагать, в виде твердой данности, известную форму жизни или известное понятие жизни, пусть даже это будет понятие разрушающей форму жизни. То же происходит и у Зиммеля, поскольку под жизнью он понимает самопреодоление, и тем самым нарушает свой собственный принцип. Он понимает, в чем трудность и прямо о ней заявляет. Но этим она еще не устраняется. Зиммель может стремиться к тому, чтобы его собственные понятия о жизни не становились жизненными, так, чтобы они погибали в потоке жизни, и все же оставалась возможность относиться к ним, как к понятиям, при помощи которых усматривается правда о жизни. Таким образом, он ставит проблему, но не разрешает ее, и на этом пути ее никогда не разрешить.

Когда Зиммель говорит, что противоречивой его точка зрения на жизнь оказывается только в логической рефлексии, то это “только” логически непонятно, ибо противоречия, вообще, существуют “только” в логической рефлексии. Если, таким образом, в них заключено противоречие, то оно навсегда останется противоречием, и ограничивающее “только” теряет то значение, которое мы привыкли связывать с этим словом. Несомненно, человек может достигать таких областей, в которых логические трудности уже теряют власть над ним, даже более того: он “живет”, быть может, всегда в таких областях. Но как теоретизирующий человек, размышляющий о мире, он, в свою очередь, не может повелевать логическими трудностями, но должен им подчиняться там, где они поднимают свой неумолчный голос, и это происходит повсюду, где мы замечаем противоречие в наших мыслях. Теоретизирующий человек, вопреки Гегелю или именно из-за Гегеля, должен избегать противоречия. Не желая этого делать, он может великолепно жить, но, во всяком случае, не размышлять о жизни, к чему он стремится как философ.

Короче говоря, Зиммель, если мы его правильно понимаем, с образцовой честностью мысли сам заявил, что невозможно домыслить до конца его мысли и, таким образом, при помощи одной только жизни разрешить проблему жизни. Правда, тут же он считает “совершенно филистерским предрассудком” мнение, что проблемы только для того и существуют, чтобы разрешаться*, и против этого, само собой разумеется, нечего возразить. Но все же в науке мы будем твердо придерживаться этого предрас-

________________________________

? Конфликт современной культуры, стр. 47.

333

судка, сколь бы он ни был филистерским. Иначе непонятно, зачем нам вообще наука. Этот предрассудок - “предрассудок” в смысле a priori учения Канта.

Да кроме этого, вне науки нет никакой проблемы жизни, которая была бы похожа на ставящуюся Зиммелем, и если эта его проблема в ходе исследования остается неразрешимой, то этим обнаруживается лишь то, что его соображениями в науке мы не может удовлетвориться. Как раз его попытка, поведшая нас в глубину проблем, одновременно обнаруживает, что в указанном здесь направлении наука не может развиваться. Это же означает:

для теоретизирующего человека философия жизни Зиммеля, именно ввиду ее глубины и радикальности, знаменует самое радикальное опровержение всякой философии чистой жизни, какова бы она ни была.

Жизнь одно, а мышление о жизни другое. Нельзя то и другое превращать в неразличимое единство. Это также становится ясным благодаря Зиммелю: философия чистой жизни не только результат научного или вообще логического размышления, но основывается, главным образом, на любви к живой жизни. Любовь, конечно, сама по себе прекрасная вещь, но она не может быть основой теории. Поскольку мы стремимся к науке о жизни, мы нуждаемся в твердых безжизненных формах жизни.

Не необходимо искать их в реальном. Там, быть может, они никогда нам не встретятся. По отношению к действительному, думается, должно сохранять свою истинность положение Гераклита, что все течет, и поэтому-то все реальное называется жизненным. В этом философия жизни права. Все действительное протекает в гетерогенном континууме содержания. Тем необходимее становится признание “нереального” мира форм, которые сами уже не могут мыслиться живыми даже в том случае, когда они осуществляют мир форм жизни. Как раз по отношению к последним нужно повторить: формы жизни не живые формы. Что живет, то уже не сама форма, но жизнь в этой форме.

Следовательно, можно спорить только о том, в какой мере жизнь обладает твердыми формами, а не о том, должны ли мы вообще признавать формы жизни “безжизненными”. Разве не уничтожилось бы именно понятие устойчивого изменения жизни, если бы не было изъято из-под власти изменения и не обладало бы длительностью то, что служит предпосылкою всякого изменения? В таком случае любое изменение могло бы в один прекрасный момент взять да и прекратиться. Этого никогда не случится, подобно тому, как у изменения не могло быть и начала. Изменение всегда было и всегда останется. Таким образом, формы всякого изменения сами не изменяются.

334

В нашем случае это значит только то и другое вместе: изменяющееся содержание жизни и неизменная форма жизни составляют вместе мир жизненного. Мир, как целое, нежизненен, но только жизнь в мире жива. Во всем есть жизнь, но не все есть жизнь. Все не может быть текучим, приходить в движение. Движущееся соотносительное понятие и предполагает неподвижное, по отношению к которому оно движется. Этого ни в коем случае не следует забывать в эпоху “теории относительности”.

Вот что можно сказать о попытке превратить в самое жизнь те формы жизни, без которых нельзя обойтись. Она обречена на неудачу.

335

5. Биологистический принцип

“Geprдgte Form, die lebend sich entwickelt”

Urworte.

На основании того, что до сих пор все рассмотренные попытки философии жизни не увенчались успехом, не следует отчаиваться в возможности всякой вообще философии жизни. Только отчасти тенденции во взглядах на жизнь нашего времени одушевляются вненаучным предпочтением непосредственной и наглядной жизни всему выводному и принявшему форму понятия. С одной только наглядностью мышлению нечего делать. Поэтому интуитивного принципа самого по себе недостаточно для построения философии жизни. Зиммель также это понял. Он не обходится без формы жизни. Но он потерпел неудачу, так как его понятие жизни стало всеобъемлющим и философия жизни перешла в ее метафизику, которая все формы уничтожала в жизненном потоке.

Но если не быть столь притязательным, то, быть может, мы кое-чего добьемся, и собственно модная философия нашего времени в самом деле не имеет таких уже притязаний. Она прибегает к помощи твердых форм, чтобы на основе переживаемой жизни создавать учение о жизни, и для избежания опасности удаления от жизни она считает достаточным пользование при этом только той наукой, которая говорит о витальном в жизни и об организмах, т. е. о биологии. Эта дисциплина дает нам твердые формы жизни, и как не признать за жизнь эти формы в их качестве форм жизни? Таким образом, опять получается философия жизни.

Основы биологии играют большую, даже решающую роль не только в эмпирических, но также и в метафизических воззрениях на жизнь, не только в теоретической, но также и в практической

336

части современного мировоззрения. Мы должны теперь рассмотреть значение этого хода мыслей для философии. Тогда уже мы сможем критически отнестись к той философии жизни, в которой собственно нужно видеть моду времени. Все предшествовавшее служило только подготовкой к этому.

Мы оказываемся на новой почве в философии биологических форм жизни благодаря тому, что раз навсегда мы здесь отказываемся от оглушающей полноты “переживаний”. Мы получаем здесь принцип выбора, который отсутствует и не может не отсутствовать у философии жизни, направленной на интуицию. В органической жизни растений и животных, к которым также принадлежит и человек, мы имеем то, чем ближайшим образом интересуется философия жизни, живую жизнь в противоположность мертвой природе. Таким образом, ограничивается до неопределенности широкое понятие жизни, делаясь только теперь действительно понятием. До переживаний вообще, во всей их совокупности, естественной науке об организмах нет никакого дела. Она рассматривает только ту часть мира, которую мы называем “живой” в самом понятном и обычном смысле этого слова, в противоположность той сфере, которой заняты физика, химия и астрономия. Вследствие чрезвычайной многозначности слов жизнь и жизненное, мы будем для обозначения этой жизни там, где возможны недоразумения, применять обозначение витализма жизни. Впоследствии выяснится, что здесь нет плеоназма. Вместе с тем нам становится понятным, почему самые общие тенденции интуитивной философии жизни, т. е. стремление к наглядности и непосредственности, связываются с биологическими понятиями. В физике, особенно понятой как механистическое воззрение на природу, гораздо меньше, чем в биологии, того, что мы переживаем непосредственно и наглядно.

Вообще, можно все науки о природе расположить в ряд, в зависимости от того, насколько далеко их содержание от переживаемой действительности. Чем более общи их теории, тем меньше в них полноты, присущей частностям. Содержание чисто механического понятия вообще нельзя уже непосредственно “наглядно видеть”, если только не придавать понятию непосредственного такого широкого значения, что под него подойдет также и изолированно мыслимая количественность. Химия стоит Уже ближе к непосредственности наглядной действительности переживания, а содержание биологических понятий вполне сходно с содержанием интуитивно нами переживаемого.

Здесь нечего пускаться в большие подробности. Достаточно Указания на то, что построяющий науку человек сам в то же "ремя живое существо, изучаемое биологией, и нет ничего более

337

непосредственно подлежащего его восприятию, чем прямо ощущаемая им витальность его жизненности. Уже отсюда понятно, почему интуитивное направление мышления легко связывается с ориентацией на биологии. Насколько обоснована истинность этого, нам сейчас не важно. В данную минуту достаточно только понять, как происходит соединение биологии и интуитивизма.

Но это в то же время лишь одна сторона дела. Если учение о жизни, ориентирующееся на биологии, превращают в философию, т. е. универсальную науку о мировом целом, то, ограничив себя применением определенных, приложимых только для части мира, понятий, нужно вновь расширить их область. Взгляды, получившиеся на основе биологии, должны быть перенесены на все другие сферы, по возможности на всю их совокупность, иначе не может получиться действительно космического мышления. Так становится необходимым биологизировать мировое целое, раз мировоззрение должно строиться на биологической основе. Биологическая форма становится сначала формой жизни вообще, а затем уже и формой мира. Поэтому философия жизни нашего времени, поскольку она отходит от интуитивизма, большей частью носит характер натуралистического биологизма.

Ее можно было бы назвать также витализмом, если бы этот термин не имел более узкого и общеустановленного значения. Поэтому там, где возможны смешения, мы будем говорить о биологистической модной философии.

Не все ее представители ясно понимают ее сущность, так же как для них остаются неважными и интуитивизм и вненаучная любовь к жизни. В самом деле, иные из них решительно бы восстали против того мнения, будто биологические категории они стремятся превратить в категории мирового целого. Поэтому при изложении современной философии мы нарочно ничего не говорили о биологизме. Указание на биологистичность принципа и на проведение знака равенства между биологической формой и формой жизни и мира вообще уже ведет к критике философии жизни. Биологизм как мировоззрение возможен только там, где более узкое, принадлежащее только частной науке, понятие жизни не отличают от того, под которое подходит все, что мы ни считаем “переживаемым”. На смешении обоих форм жизни основывается как раз принцип биологизма, если оставить пока в стороне момент интуитивизма. Язык со своей многозначностью слова “жизнь” помогает нам скрыть это смешение и таким образом оказывает существенную услугу современным тенденциям учения о жизни.

Для биологизма, таким образом, как раз и характерно то, что в его приложениях слышатся отзвуки различных значений, кото-

338

рые имеет термин жизнь, в том числе и тех, что придают ему теперь такое очарование, причем все эти понятия жизни получают своеобразную окраску от естественнонаучного биологического мышления. Полагают настоящую действительность заключенной в переживаемой жизни с ее первоначальностью, непосредственностью и иррациональной наглядностью, и вместе с тем думают, что только биология как наука о живой, т. е. органической, природе со своими формами жизни годится для того, чтобы на ее понятиях была бы построена общая философия, и вместе с тем философия жизни в качестве универсальной науки всесторонне развитой.

Если обратить внимание на эту сторону жизни, то неожиданно сблизятся различные направления в философии нашего времени, которые до сих пор казались разделенными широкой пропастью. Благодаря этому, становится возможным говорить о модной философии, как о чем-то едином. Сначала мы должны несколько глубже вдуматься в ее биологический принцип жизни во всех его разнообразных выявлениях и затем уже критически к нему отнестись.

В целях полного понимания того, что такое биологизм как мировоззрение, и почему биологический принцип кажется применимым для философии, хотя он взят из частной науки, мы должны вспомнить об особом значении мировоззрения, включающего в себя жизневоззрение, на основе которого мы утверждали, что в философии речь идет о всем человеке, т. е. не только о мыслящем, но также о водящем и действующем.

Повсюду, где ищется подобного рода мировоззрение, центральным понятием для нашей ориентировки служит понятие ценности или блага, как такой действительности, которая не ограничивается тем, что здесь, но обладает ценностью, ради которой она должна быть. Другими словами в философии стремятся познать “смысл” человеческой жизни, и этот смысл доступен истолкованию только тем путем, что выясняются ценности, лежащие в его основе. Только ценности придают смысл жизни, и философия, стремящаяся дать воззрение на жизнь, поэтому должна быть теорией ценности.

Биологистическая модная философия не может здесь быть исключением, хоть она и не любит слова ценность в некоторых его видах и совершенно не уясняет различия между понятием ценности и понятием действительного, в своей чистой действительности освобожденного от ценности. Она готова даже устанавливать императивы, тем самым применять формы жизни в качестве норм жизни, а это ведь неосуществимо без значимых ценностей, при помощи которых могли бы измеряться эти нормы. Для современного биоло-

339

гизма как раз особенно характерно, что он видит в жизни не только истинно переживаемое, а потому истинно реальное бытие, но также благость самого блага, являющуюся единственным носителем всех истинно значущих ценностей. Таким образом, все ценности, долженствующие значить, обязаны превратиться в ценности жизни, т. е. в ценности, присущие ей только потому что она жизнь.

Только в том случае, если мы специально обратим наше внимание на это обстоятельство, мы вполне поймем излюбленность и широкую распространенность того мнения, что только при помощи философии жизни, ориентирующейся на биологии, мы сможем, в конце концов, прийти к истинно научному мировоззрению, которое будет в состоянии разрешить как проблемы бытия, так и проблемы ценности. Биологизм дает нам не только теоретическую, но и практическую философию.

Когда речь идет лишь о “практической” стороне биологизма в ее научном обосновании, то прежде всего мы наталкиваемся на понятие поднимающегося и опускающегося чувства жизни. Расцвет и увядание - две противоположные друг другу формы, которые обнаруживаются во всякой живой жизни, и из них должны получиться наши нормы жизни. Другими словами, жизнь всегда менее или более жизненна. Она имеет в себе постепенность градаций и тем отличается от мертвого, которое не может быть более или менее мертвым, если оно одновременно не будет как-либо более или менее жизненным. В жизненном и только в нем возможно сравнение в двух направлениях: вверх и вниз, в сторону усиления и в сторону ослабления. Мертвое не знает таких противоположностей в своих формах, и как раз это обстоятельство лежит в основе всякой философии жизни, как воззрения на жизнь, или “практической философии”. Подымающаяся, развивающаяся и расцветающая жизнь одна только поистине жизненна. Она должна поэтому быть, тогда как погибающая, падающая и увядающая не должна быть, обладает отрицательной ценностью, враждебна вообще ценности, так как обычно ведет к смерти.

В этом противоположении форм жизни полагают возможным видеть чисто биологическую ценностную противоположность, и подтверждение подобного взгляда находят в том, что этому же можно давать имеющие естественнонаучный оттенок наименования болезни и здоровья. В повышении жизненного здоровья заключается биологически обоснованный идеал, “естественная ценность”, без чего не может обойтись всеобъемлющая философия, имеющая в виду не только мир как объект, но и стремящаяся уразуметь отношение к этому миру субъекта. Так твердая форма жизни становится нормой жизни, которая должна стать

? 340

масштабом для всех норм, и теперь может получиться такое впечатление, что находишься исключительно в области биологической естественнонаучности, указывая пути и направления жизни.

Прежде всего, форму жизни в ее нормативности прилагают к индивидууму. Его жизненность или здоровье являются естественной и одновременно обоснованной целью жизни. Кто не переносит главного ударения на поднятие жизненного чувства, должен считаться выродком. Он не должен жить. Его гибели нужно радоваться, как уничтожению всего болезненного. Философ становится врачом. Только последний может определить, что хорошо и что дурно. Основные понятия исчерпывающей этики жизни должны быть получены отсюда.

Но дело не кончается индивидуумом. Если все сводится к поощрению здоровья, к максимуму жизни, то и для человеческого рода не может быть иной биологически обоснованной цели. Общество, народ, соответственно этому, все человечество - все они должны жить возможно жизненно. Да и само собой разумеется, что здоровье рода, по правде, величайшее благо, так как без него невозможна и правильная жизнь особей. Величайший вопрос из всех вопросов, основная проблема воззрения на жизнь, от разрешения которой в конечном счете зависит все мировоззрение, сводится к выяснению того, чем можно способствовать развитию вперед рода или человечества в направлении наибольшей жизненности или витальности, и ответ здесь, само собой разумеется, опять-таки может быть дан только биологически ориентированной философией. Как гигиена рода, она осуществляет свое величайшее назначение.

Так нам становится понятным, как из форм жизни биологии развивается философия жизни, по заслугам носящая это имя. В мнимо естественнонаучном понятии жизни, как здоровья, она получает тот принцип, который мы тщетно ищем у других видов философии жизни.

Но гигиеной в собственном смысле слова она не может остаться. Если в форме жизни здоровой, повышающейся, обладающей наиболее жизненной витальностью, находят решающую ценность жизни, то нормирование при помощи ее должно быть также распространено и на другие области, ценности которых обыкновенно не имеют биологической окраски.

Возьмем для примера, как самое известное, область политики и присмотримся к биологическому учению, что двигателем всякого прогресса здесь служит “естественный отбор”. Отсюда для биологизма вытекает следствие: где эта форма жизни стеснена в своих действиях, общество или народ должны неизбежно вырождаться, т. е. терять свою жизненную силу и витальность. Таким образом, дело сводится к тому, чтобы также и в государственности

341

предоставить господство естественному закону отбора, который одновременно же и закон прогресса. Вопрос не в том, чему политик может научиться от биологии, но в том, чем он может в ней воспользоваться. Известно, сколько делалось уже попыток построения идеалов государственности при помощи биологических форм жизни.

Также и в других областях было немало течений подобного же рода. Форма повышающейся жизни, в конце концов, становится формулировкой смысла всей культуры в целом, и от биологических взглядов ставится в зависимость всякий культурный прогресс. Не только наше мышление, но и наша воля, чувство и действие должны быть в гармонии с жизненными формами и жизненными нормами биологии.

Раз навсегда остались позади те времена, когда мы рисковали искать свои идеалы вне жизни. Это было в то время, когда люди в своих мечтаниях гонялись за чуждыми жизни миражами. Науки о жизни тогда еще не существовало. Теперь же она имеется, и тем самым мы как бы проснулись от сна. Только при помощи понятия повышающейся жизни можно теперь строить нравственные требования для любви и брака, семьи и воспитания. Истинно научная эстетика должна вызвать жизненное искусство. Также и науки должны обслуживать жизнь. Так, только благодаря биологии можно будет по-настоящему оценить и много других областей культуры. Даже вера в сверхчувственное может опираться на биологию. Религия получает право на существование, поскольку она хороша для народов в их жизненной борьбе.

Неудивительно, что при таких обстоятельствах нет недостатка в попытках при помощи биологии вернуть на правильный путь философию, ставшую столь далекой от жизни. Ее сущность нужно видеть только в том, что она учит нас мыслить мир так, как это больше всего может способствовать поднятию жизни. Тем самым биологизм сам себя понимает биологически и заключает свои воззрения на жизнь исчерпывающим мировоззрением.

Так мы понимаем общебиологический принцип, при помощи которого только и становятся по существу понятными ранее изложенные тенденции философии жизни, которые тогда было несколько трудно понять, быть может, из-за их неопределенности. Решающим здесь служит то, что эта философия обладает четким принципом формы. Ее формы должны быть только формами жизни, и они берутся из науки о жизни, т. е. об организмах. Нужно только их развить, чтобы получить формы всякой жизни и, в конце концов, всего мира.

? 342

6. Прежний u новый биологизм

Тогда как для дарвиниста борьба за существование прекращается везде там, где существованию живого существа ничего не грозит, для меня она происходит повсюду: это первичная борьба жизни, борьба за умножение жизни, но не за жизнь!

В. Г. Рольф (1881).

Но указания на биологический принцип формы в его общем виде еще недостаточно, если хотят рассмотреть в полном объеме философию жизни нашего времени и установить свое критическое отношение к ней. При ближайшем рассмотрении оказывается, что в биологизме существуют различные направления, которые, несмотря на общую основу, жестоко враждуют, и только при принятии во внимание той противоположности, которая лежит в основе этого спора, перед нами с полной ясностью обнаружится сущность той философской моды нашего времени, которая является выражением особой формы биологизма.

Сначала мы на особом примере обнаружим полное противоречий многообразие биологических идеалов жизни. Здесь прежде всего характерна область этики или практической философии жизни, и в ней можно прежде всего обратить внимание на уже Упомянутую сферу проблем государства и общества, где практическая философия становится особенно “практической”*.

______________________________

* Часть следующих рассуждений я уже опубликовал приблизительно двадцать лет тому назад в журнале “Лоцман”. При том уклоне, который приняло развитие философии жизни, они мне не кажутся еще устаревшими. Но только тогда “жизнь” не была столь модным словом, как теперь. Поэтому раньше я писал большею частью о “природе” там, где сейчас стоит жизнь. По существу от этого ничего не изменилось. Я упоминаю об этом только потому, что отсюда ясно, как недавно появилась эта мода на жизнь, и что она только особый вид натурализма.

343

Каковы политические и социальные идеалы биологизма, если взять их частные учения, при помощи которых они строят свои программы жизни?

Поразительно, что почти каждое социально-политическое направление смогло себе найти теоретическое обоснование в биологистической философии жизни. В последующем нашем схематическом обзоре, которого будет достаточно для обнаружения этого, мы связываем понятия социализма и индивидуализма с понятиями демократии и аристократии. Таким образом, возникают четыре группы направлений: индивидуалистически-демократическое, т. е. “либерализм” или так называемое манчестерство, социалистически-демократическое, которое нашло себе самое интересное выражение в марксизме (само собой разумеется, не у самого Маркса), индивидуалистически аристократическое, наиболее известным поборником которого служит Фридрих Ницше, и, наконец, те стремления, представители которого сами себя называют социал-аристократами*.

Каждое из этих четырех направлений должно бороться с остальными, что и происходит. Но в одном отношении все-таки существует согласие: три из них попытались обосновать действенность своих идеалов исключительно на современной биологии, а для четвертого, т. е. для Ницше, можно легко показать, что, по крайней мере, для ее возникновения биологические понятия играли особенное значение.

Никто с такой обстоятельностью не оправдывал демократически-индивидуалистических убеждений при помощи эволюционного биологизма, как Герберт Спенсер. Естественный отбор и приспособление служат основными понятиями его этики и его общий принцип примерно можно усматривать в следующем: для понимания развития социально-политической жизни и ее цели нужно различать между действиями, направленными на самосохранение, и действиями, имеющими в виду сохранение рода.

Первоначально между ними происходит борьба, но так как эта борьба мучительна и вредна, то естественный процесс отбора приводит к тому, что действия самосохранения одновременно служат и для сохранения рода, и величайшая ступень культуры достигается тогда, когда одно другому не только не мешает, но также в положительном смысле побуждает к действию.

Такое положение дела, однако, предполагает, что постепенно

_____________________________

? * Это направление менее всего известно, но из теоретических соображений его не следует опускать. Оно нашло себе выражение в книге Александра Тилле “От Дарвина к Ницше” 1895 г. и может быть еще яснее высказано в анонимной работе, должно быть, также принадлежащей Тилле “Общественное служение. Написано социал-демократом”. 1893 г.

344

все больше стирается естественное неравенство людей и обусловленное им преобладание сильнейшего. Таким образом, политический идеал биологии должен привести к демократии. Но все же было бы ошибкой всякое насильственное вторжение в естественный ход развития. Государство должно заботиться только о правовой стороне и охранять граждан от правонарушений.

В случае, если оно пытается создавать также и организации в области хозяйственной жизни, имеющие целью искусственно исправлять существующие недостатки, то тем самым оно задерживает естественный, понимаемый биологически, процесс развития. Фабричное законодательство, государственное призрение бедных и т. д. только обессиливают естественный отбор. То, что не может держаться своей силой, должно гибнуть согласно законам природы.

Демократический идеал гармонического содействия свободных, равноправных людей может быть достигнут только естественным путем, т. е. путем естественного приспособления. Только тогда он может приобрести устойчивость. Поэтому социализм несчастье. Он полагает возможным исправить социальную жизнь путем нарушения или уничтожения благодетельных следствий основного закона всякой жизни: закона развития при помощи естественного отбора в свободном соревновании. Так здесь возникают индивидуалистически-демократические идеалы.

По своим демократическим целям марксисты сходятся со Спенсером, но ведущие к ним биологические принципы там и здесь продумываются как раз противоположным образом. Конечно, естественный отбор и свободное соревнование служат рычагами всякого движения вперед в свободной природе. Но их не следует смешивать с существующим социальным порядком. В нем небольшое меньшинство, обладающее капиталом, порабощает все, что в широких массах стремится на Божий свет в своих жизнеспособных ростках. Все это умерщвляется не по природному праву сильнейшего, но вследствие противоестественной грубости капитализма, основанного на праве наследования. Последний делает бессильным закон отбора в народной толще; даже в капиталистических кругах нельзя уже говорить об естественном отборе, потому что здесь искусственно выхаживается больное и слабое, что должно гибнуть. Приспособление совершается также и тут, но приспособляются к противоестественной среде, и так естественный прогресс неизбежно превращается в свою противоположность.

Согласно биологическим принципам, существует только одно средство восстановления естественных отношений: освободите еловечество от его наследственного врага, капитализма, осно-

345

ванного на праве наследства. Дайте всем равную долю в коллективной собственности и равную возможность проявления своих сил, как это имеет место в природной свободной жизни всякого животного, где воздух и солнце, корм и кров принадлежат всякому. Только тогда наступят такие условия, при которых живые существа когда-то развились от простейших до человека, благодаря чему откроются самые неожиданные блестящие перспективы в будущем. То соображение, что революционный идеал противоречит биологическому принципу постепенного развития, не устрашает марксистов. Они указывают на биологические процессы, например, на рождение. Социальный строй уже давно “созрел”, и неожиданно, как птенец из яйца, он вылупится на Божий свет. Правителям здесь предоставляется роль акушеров.

Нет надобности отмечать особо ряд других моментов социал-демократического биологизма, как, например, борьба против постоянной армии, которая мешает принципу отбора с его половой стороны, искусственно заставляет воздерживаться от деторождения наиболее сильных особей в их лучшие годы, отдает их в руки проституции, делает их бесплодными и т. д. Всюду дело сводится к тому, что современное развитие культуры замедляет процесс отбора и поэтому должно быть отвергнуто с биологической точки зрения. Этого достаточно для характеристики социалистически-демократических идеалов биологизма.

У демократии не было более страстного врага, чем Ницше, но как тесно связан его радикально-аристократический и индивидуалистический идеал сверхчеловека не только с общим принципом жизни, но и с современной биологией, в частности. Достаточно прочесть несколько стихов Заратустры, которые служат вступлением в учение о сверхчеловеке. Из них видно, как мысль о существе, стоящем по своему развитию выше человека, связывается с биологическими соображениями; ее, впрочем, можно найти у известного биолога Раймона Кайе в его мечтании о “сверхпозвоночном”. Но уже и молодой Ницше определенно и сознательно выдвинул биологические понятия против гуманитарных идеалов, которые Штраус еще считал согласимыми с биологией, в целях оправдания своего аристократического воззрения на жизнь, и этим идеям он не изменил впоследствии.

Более сильный должен господствовать над слабейшим, того хочет природа, наша наставница. Естественное неравенство - это двигатель всякого прогресса, и всякая рабская мораль, оспаривающая права “господина”, знаменует поэтому падение и разложение. Все зависит от отдельного, исключительного по силе индивидуума, и подчас слышатся такие нотки, как будто бы Ницше готов был ввести дисциплину воспитания, согласную с биоло-

346

гическими принципами. Несомненно, под лозунгом “возвращение к природе” скрыты все эти мысли, с той только разницей, что теперь речь идет не об идиллии гармонической природы Руссо, но об естественном поле битвы современной биологии. На основании ее Ницше отвергает демократию и социализм. Конечно, есть на свете и животные с социальными инстинктами, но в стадности их природы не заключено ничего великого. Любимцами Заратустры служат орлы и львы, и можно ли удивляться тому, что именно эти живые существа выдвинуты, как образцы, раз природная жизненность должна быть всеобщим мерилом ценностей? Не развивается ли индивидуализм столь же последовательно из биологии, как и демократические идеалы Спенсера и марксистов.

Социал-аристократы, наконец, поскольку дело касается аристократизма, могут опираться на Ницше, но большей частью они снова возвращаются к идеалу стадности. Они считают Ницше правым в том, что для него демократия означает гибель всякого биологического прогресса. В особенности христианско-демократическая мораль любви к ближнему, caritas, говорящая о сострадании к каждому, увеличивает только бессилие, бедствие и упадок, так как она задерживает естественный отбор. Вопреки аристократически-биологистическому принципу мы должны принимать во внимание не отдельные индивидуумы, но целые роды, и поэтому должны разрушать тот общественный строй, в котором свободное развитие предоставляется только вырождающемуся капиталисту по наследству, тогда как полному жизненных сил пролетарию закрывается всякая дорога к движению вперед. Таким образом, мы должны помогать друг другу, но только не “ближнему”, как этого желает демократическое христианство, но лучшему, чтобы таким образом род достиг величайшей степени своего развития. Жизнь, как это обнаруживается биологией, всегда по необходимости борьба. Но не только индивидуумы борятся друг с другом, но прежде всего расы, группы, народы, и поэтому нашей целью должны быть не столько аристократические индивидуумы, как, наоборот, аристократические государства и сообщества.

Таким образом, происходит объединение социализма с аристократией на биологической почве. Чем больше выделяется народ, как целое, благодаря социальному отбору, тем выше становится плоскость его заурядностей, благодаря действию естественного закона развития, и тем выше еще поднимаются верхи народа, великие особи. Эти взгляды в известной мере занимают среднее место между марксистами и Ницше, критикуя одновременно ту и другую сторону и образуя диаметральную противо-

347

положность индивидуалистической демократии Спенсера. Следует указать еще и на то, что тогда, как у трех других биологистических направлений, преобладает определенно выраженная интернациональная окраска, социал-аристократы на первый план выдвигают национальность. Так, например, здесь делается попытка представить немцев, как собственно народ-аристократ среди живых существ, главным образом, в противоположность французам, которые обречены на биологическую гибель, вследствие практического мальтузианизма, прямого издевательства над принципом отбора.

Беглый обзор, всюду указывающий только на самое важное, достаточно показывает, как пестро выглядят стремления, вытекающие из попытки построить идеалы для жизни на понятиях современной биологии. Перед нами замечательное зрелище: один опирающийся на биологию мыслитель доказывает всегда противоположное тому, что выводит другой из учений биологии, касающихся социальной политики. Не только средства для достижения цели, которые имеют отношение к хозяйственной жизни и далее, приводят к индивидуалистическим и социалистическим тенденциям, но и сами цели стоят в резкой противоположности друг у другу. Идеал там аристократичен, тут демократичен, и оба - следствие биологистических теорий.

В особенности мы должны уяснить себе причины расхождения в целеполагании, т. е. борьбы “аристократических” с “демократическими” тенденциями, понимаемыми здесь в самом широком смысле, поскольку они тесно связаны с различиями внутрибиологических понятий. В связи с этим следует отметить: существует более старое направление биологизма, обнаруживающееся с особенной силой у Спенсера и у опирающихся на Дарвина марксистов, которое теперь не может считаться на уровне времени. Ему нужно противопоставить, собственно говоря, современный биологизм, к которому принадлежат, по крайней мере, в части своих мыслей, модные философы современности, как Ницше и Бергсон. Для их исчерпывающего понимания и оценки мы должны все же ознакомиться с прежним течением, потому что не только новое направление выступает с особенной ясностью в противоположении ему, но отзвуки старого все время слышатся в новом. Четко логическое разделение производится здесь, подобно разделу на интуитивизм и биологизм, вообще, в интересах критики.

Философия жизни существовала задолго до того, как слово жизнь стало модным лозунгом. Она исходила из теорий Дарвина, и мы можем этот прежний биологизм кратко наименовать дарвинистическим, хотя он создан не этим великим естествоис-

348

пытателем, но другими мыслителями на основе биологии Дарвина. Для выяснения значения Дарвина в этой связи мы должны поставить вопрос, как это случилось, что его теория, созданная для частной науки, повела вообще к философским выводам. Здесь важно, что его учения развивались не только в связи с исследованием природы, но также и в зависимости от теории народонаселения Мальтуса. Тем самым он уже вступал в связь с теми понятиями, которые первоначально относились к культурной жизни человека. Поэтому было нетрудно вновь перенести его биологические учения на область культурной жизни и попытаться при помощи их решать вопросы научной, моральной и художественной жизни, имеющие философское значение.

Для уяснения дела достаточно сослаться еще на одно общественное обстоятельство. Согласно Мальтусу, прирост населения стоит в неблагоприятном соотношении с увеличением средств к пропитанию. На это обратил внимание Дарвин, когда выставил свою проблему “Происхождения видов”; он попытался требующее себе объяснения в царстве организмов свести к борьбе за пропитание, которая должна возникать повсюду, где живые существа действуют друг на друга, хотя слово “борьба” применительно к растениям, само собой разумеется, может употребляться только в переносном смысле. Так расширяется принцип Мальтуса, прилагаясь ко всей органической природе. Так как не только у людей, но у все увеличивающейся массы живых существ нигде не может надолго хватать средств пропитания, то возникает пресловутая “борьба за жизнь” или, как обычно переводили по-немецки, за “существование”, что показывает, насколько тогда жизнь не была еще модным лозунгом. В ином случае не оставили бы без передачи английское “life”(жизнь). Суть дела в том, что те индивидуумы лучше всего жизненно сохраняются, которые наиболее приспособлены к условиям своего существования и потому самым успешным образом могут вести борьбу за пропитание. То же имеет место и по отношению к целым породам. Так, путем естественного отбора, возникают виды, благодаря тому, что лучше всего приспособленные выживают. Короче говоря, происхождение видов, как это уже указывается точно в самом заглавии основного труда Дарвина, понятно только на основании мысли о сохранении наиболее одаренных рас в борьбе за жизнь.

Если мы теперь рассмотрим философское значение этой теории, то оно сведется, главным образом, к принципу выбора, и нужно отметить, что, несмотря на свое биологическое применение, он носит механистический характер. Как раз это и придавало ему ореол философского в прежнем биологизме. В своей абстрактной формулировке он оказывается стародавним принци-

349

пом, употреблявшимся уже давно в качестве антителеологической тенденции, считавшей излишним всякое признание действующих целей природы. Здесь как будто бы снимается величайшее препятствие, стоявшее на пути однозначного объяснения мирового целого. В царстве очевидно целесообразных организмов полагали крушение механизма. Понятие естественного отбора и связанного с этим приспособления устранило этот камень преткновения.

Во всяком случае, как говорят, организмы целесообразны, но это понятно без действующей цели, и только последняя вносит в механизм природы мешающие телеологические элементы. Без всякого умысла возникает обильное количество разнообразных образований, из которых некоторые “случайно” оказываются приспособленными. Одни лишь последние живут и развиваются, тогда как другие неизбежно погибают. Организмы, таким образом, сохраняются не потому, что они созданы целесообразно неизвестными и для естествознания непостижимыми силами, но мы называем целесообразным то, что в массе самых разнообразных механически возникающих форм сложилось таким образом, что оно может длительно существовать. Где борьба за существование осуществляет естественный отбор, там организмы “сами собою” должны становиться все приспособленнее и целесообразнее.

Из этого мы понимаем, как слепо механические силы приводят к миру на внешний взгляд предумышленного и построенного по плану. Согласно этому, нигде не оказывается противодействия механистическому мировоззрению. Во всем действительном, производимом на свет как будто бы действенным разумом, мы должны только увидеть продукт селекции. Также и “дух” необходимо понять здесь как природное естество: борьба за существование путем естественного отбора шаг за шагом должна создавать разумное из неразумного.

Но в этом заключается одна только философская сторона этого натуралистического биологизма, обращенная к науке о бытии. Другая тесно с нею связана. Также и ценности, в которые верит человек, и цели, которые он ставит в своей жизни и в своем действовании, находились до сих пор в разрыве с природной действительностью. Они беспомощно висели, таким образом, в воздухе. Более того, нужно было прямо отказываться от природной жизни, чтобы вообще добираться до смысла жизни: все природное считалось злым началом. При таком положении человек - терпящий нужду чужестранец в окружающем его мире.

Но теперь принцип естественного отбора произвел переворот также и в этом направлении. Мы видим, что вечные законы, которые приводили к уничтожению несовершенного в борьбе за су-

350

ществование, с необходимостью направляют мир к его подлинной цели, заставляя делаться его все более совершенным. Закон природы в то же время и закон прогресса. Естественное развитие равносильно приближению к благой цели. Если только оставить в неприкосновенности действие отбора, то всегда должно получаться то, что должно существовать. Поэтому мы уже не нуждаемся в прежних ценностях, за которые держался удалившийся от природы человек в целях осмысления своей жизни. Механистический биологизм придал нам благую веру в то, что природа или сама жизнь твердыми шагами идет по пути постоянного совершенствования. Только приспособившееся выживает. Вообще, все что приспосабливается, то и сохраняется. Нецелесообразное, стоящее на пути, все больше и больше отодвигается в сторону, и естественное развитие само собой приводит к состоянию гармонии и равновесия. Жизнь является механизмом, самим себя регулирующим. Он целесообразен благодаря своей механичности машины.

Теперь необходимо только, ради окончательного уяснения принципа прежнего биологизма, так формулировать естественный закон, который одновременно служит и законом прогресса, чтобы он мог получить практическое применение и стать нормой воли.

Раз сохраняется только приспособившееся и целесообразное возникает механическим путем само собой, то это означает, что природа повсюду действует согласно принципу наименьшей меры сил, и этот принцип тем самым сейчас же получается в качестве практического вывода. В человеческой жизни повсюду дело идет о возможно большей бережливости, о таком обращении с жизненными силами, чтобы оставаться более жизненными в ответственные минуты борьбы за существование. Таким образом, принцип жизненной экономии должен стать решающим словом в структуре всякой жизни, построенной согласно механическим основоначалам отбора теории Дарвина.

Этот принцип вводится в общее мировоззрение не только для уяснения того, что человеческая жизнь в самых разнообразных своих направлениях подчинена закону естественного отбора, который в борьбе за существование ведет к выживанию наиболее одаренных, но также одновременно и регулируется этим законом. Примеры лучше общих рассуждений покажут, какие выводы можно из этого сделать для культурной жизни. Мы выберем при этом теории радикальные по своей сущности и теперь еще имеющие приверженцев, в известной мере даже входящие в новейшие теории, хотя они возникают из принципа, которому враждебны такие мыслители, как Ницше и Бергсон, при этом нужно обратить особое внимание на то, как с механистической мыслью о

351

наименьшей трате сил связывается идеал массовой витальности и, вследствие этого, в самом широком смысле демократическое настроение.

С дарвинистической точки зрения, если прежде всего взять для примера этическую проблему, господствующая в Европе моногамия обвинена в безнравственности*. Заставляя наиболее сильных жизнью людей иметь детей только от одной жены, прегрешают против принципа экономии жизни. Мешают тому, чтобы достаточно жизнеодаренное потомство появилось на свет. Только носители самой жизненной жизни должны продолжать размножение, имея возможно больше детей. В жизненной борьбе лишняя жизненность никогда не бывает излишком. Поэтому нужно повышать общую массу жизни, и для этой цели жизнеспособным мужчинам должно быть предоставлено в распоряжение возможно большее число жизнеспособных женщин. Кто не может способствовать укреплению расы, вообще исключается из хода естественного прироста, т. е. он не имеет права вступать в брак и, чтобы не наносить никому никакого вреда, он должен удовлетворять свои половые потребности при помощи бесплодных гетер. Их биологическая неизбежность точно также обосновывается этим мировоззрением.

Полигамия, однако, само собой разумеется, возможна только для мужчин. Способные к деторождению женщины могут иметь только одного мужа, потому что всякая полиандрия была бы бессмысленна с точки зрения повышения жизненных сил. В жизненной экономии дело идет об общих количествах, и даже наиболее жизнеспособные женщины не могут иметь от нескольких мужчин большего числа детей, чем от одного. В том случае, если число рождаемых детей образует годный масштаб ценностей в философии жизни, то подобное “нравственное требование” оказывается в высшей степени допустимым.

Тем самым не отрицается, что моногамия имеет культурные преимущества не чисто витального порядка. Но с биологических точек зрения о них не должно подниматься вопроса. Каждый народ - вытекает из того же принципа - должен выдерживать борьбу за существование с другими народами и, несмотря на все свои другие культурные завоевания, он погибнет, если он не получит преимущества в витальности над своими конкурентами. Прежде всего моногамическая Европа обрекается на гибель в борьбе с Азией, где господствует биологически оправдывающийся семейный уклад.

______________________________

* Ср. Христиан фон Эренфельс. Половая этика. 1907 г.

352

Таким образом, выясняется принцип “демократического” биологизма, применяющегося к массовым явлениям. Хотя еще и теперь он имеет защитников, он все же принадлежит к более старому, дарвинистическому направлению философии жизни.

То же самое имеет место и по отношению к биологистической гносеологии прагматизма, особенно того его вида, который сложился в Англии и Америке, имея, правда, своих друзей также и в Германии. Наука становится понятной с их точки зрения, так как она означает сохранение жизненных сил и, таким образом, способствует их витальности. Подобно тому, как экономия рождений возводится в принцип брака, так экономия мышления делается принципом исследования. Знание достигает своих высших целей, когда ему удается работать с наименьшей затратой понятий. Так оно понимается в качестве продолжения естественного процесса приспособления. Только те мысли истинны, при помощи которых мы с наибольшим удобством мыслим мир или самым легким образом ориентируемся в нем. Отсюда не трудно вывести логический императив. Нужно охватить действительность при помощи возможно более простой системы понятий, в которой находит себе место все, что для нас важно в ней знать. Тем самым, как об этом учил уже в 1876 г. Рихард Авенариус*, философия становится “мышлением мира согласно принципу наименьшей меры сил”.

Конечно, эти идеи не должны стоять в непременной зависимости от дарвинизма. Уже Кант предполагал возможность того взгляда, что образование родовых понятий “служит только простым экономическим приемом разума в целях сохранения возможно большего количества сил”.

Но тут же он отверг подобный взгляд, обличающий своекорыстие, так как разум здесь не выпрашивает себе подачки, но повелевает. Только в эпоху биологизма прагматистические теории нашли себе много приверженцев, и их наиболее заостренное выражение мы имеем во взгляде на законы природы. Последние истинны, так как они безразлично охватывают множество различных случаев и, таким образом, дают возможность сразу овладеть в понятии необозримой полнотой случающегося. Мы все Уравниваем в целях экономии мышления. Кто научился ей, легче

_______________________________

* “Философия, как мышление мира, согласно принципу наименьшей меры сил. Пролегомены к критике чистого опыта”, 1876 г. Эту работу должен знать всякий, интересующийся развитием биологистической философии. Она принадлежит к самым ранним обнаружениям этого все еще не умирающего движения.

353

всего выживает в жизненной борьбе. Всякая другая истина может считаться только суеверием.

Далеко за пределами всякой жизни демократический принцип сбережения сил в массовых явлениях получил свое применение в “энергетической” философии культуры*. Она пытается определить путем количественного соотношения комплексов энергии, в чем заключается принцип культурного прогресса. Чем бережливее живые существа в растрате своей энергии, тем выше поднимается культура. При этом не ставится совсем вопроса, как найдут себе оправдание культурные ценности, которые не могут быть сведены к формулировкам, основывающимся на соотношении между керосиновой лампой и газовой горелкой. Принимается за твердое a priori, что подлинными благами могут быть только скопления энергии, находящиеся в распоряжении живых существ.

Что при этом культурные ценности измеряются не понятием самой жизни, но понятием энергии, не должно скрывать от нас биологического характера этого хода мыслей. При помощи одних только физических понятий мы ничего не могли бы сделать в этой философии культуры. Во всяком случае, должны существовать живые существа, для жизни которых имеет значение экономия в трате энергии. Только при помощи способствования жизни в соотношение энергий вносится мысль о ценности и тем самым принцип культуры. Так и эта теория культуры покоится на биологическом фундаменте, даже, можно сказать, что вследствие бедности содержания в том принципе, который кроется в энергетическом императиве, экономический биологизм нашел себе здесь “классическое” выражение в качестве философии культуры. “Не расточай энергии, сберегай ее”. Это должно стать на место Кантова категорического императива! Изложение и критику, при самом сильном желании, здесь никак не отделить друг от друга.

Ясно, что подобные мысли в отдельных своих применениях могут вести к рискованным следствиям, хотя принцип, на котором основывается более старое течение, представляется филистерским и тривиальным. Это мы отмечаем не в целях оценки, но лишь для констатирования факта, сводящегося к тому, что большинство так смотрит на дело. Тривиальность и филистерский оттенок полезности этого биологизма в значительной мере способствовал тому, что всякая оппозиция против него была бес сильной. Насколько далеко заходит биологистический утилитаризм, показывает то обстоятельство, что на его основе пытались

____________________________________

* Ее представителем служит известный химик Вильгельм Оствальд. Ср. критику Макса Вебера: “Энергетические” теории культуры, 1909 r. Archiv fьr Sozialwissenschaft und Sozialpolitik, т. XXIX, стр. 575 сл.

354

даже построить философию религии, оправдывая веру путем принципа экономии. Один американский автор* полагает, что религиозные народы должны иметь преимущество в борьбе за существование перед потерявшими религию, и тем самым ценность религии полагается в способности ее быть орудием в борьбе за существование.

Незачем пускаться здесь в подробности. Более старая биологистическая философия жизни уже здесь получила столь полную характеристику, что не может быть сомнения в главнейших ее чертах. Основой ее служит применяемое к массовым явлениям демократическое понятие экономии жизни, вытекающей из механистического, антителеологического принципа, согласно которому живые существа ведут борьбу за пропитание и выживают благодаря приспособлению. Против этого выступило новое направление в биологизме, и только оно может быть признано собственно современным. Им прежде всего руководится мода.

Ее принцип без труда уясняется. Сохраняя в общем ход мыслей натуралистического эволюционизма, ставшего влиятельным благодаря Дарвину, она направляет свои удары как раз против тех пунктов, которые мы должны были подчеркнуть в качестве характерных для биологии Дарвина: во-первых, она обрушивается на то в ней, где обнаруживается связь с теориями Мальтуса, далее на механистическую тенденцию и, в-третьих, наконец на идеал экономии жизни.

Истинная жизнь, согласно ему, не ограничивается простым существованием, т. е. жизнью, которая себя лишь поддерживает. Прежде всего тот вид приспособления, который ведет к сохранению существования, не может служить принципом жизни, с правом носящим это имя. Это приспособление играет роль только в исключительных случаях, в минуты нужды, что не характерно для жизни вообще. В том взгляде, что живые существа приспосабливаются из нужды, кроется ничем не оправдывающееся перенесение таких физических понятий, как инерция и сохранение на область биологии. Это ведет к механизированию и мертвенности. На почве этого мниможизненного принципа не может вырасти философии жизненной жизни. Она нуждается в другом биологическом обосновании. Живая жизнь, когда она подлинно жизнь, щедро расточается во все стороны. Она стремится не к выживанию, но ко все большему росту, более пышному, мощному и жизненному развитию. Тем

___________________________________

*Б.Кидд. Социальная эволюция. 1895 г. Замечательно, что эта странная работа вызвала интерес столь крупного биолога, как Август Вейсман, так что даже написал предисловие к немецкому переводу.

355

самым она стоит в резкой противоположности к механическому движению, знающему только пассивное, мертвое перемещение в пространстве. Основной принцип живой жизни выражается в стремлении распространяться и активности. Как раз они уничтожаются дарвинистической механической теорией. Учение Дарвина о борьбе за существование возникло вследствие в основе своей неверного понимания жизни, сложившегося всецело под влиянием физики. В нем принимается одно только изменение пространственного положения, остающегося тождественным. Но сущность живого, в противоположность мертвому, никогда не сможет быть понята ни в каком типе атомистики. Поэтому псевдобиология не может служить основой философии жизни.

Механистический с точки зрения этих биологистов и поэтому чуждый жизни принцип жизни яснее всего обнаруживается у Шпенцера (Spenzer) в учении о том, что в связи с постоянным развитием процесса приспособления борьба за жизнь должна становиться все слабее. Противоположность интересов, по его мнению, постепенно должна исчезать. Жизнь должна приближаться к уровню покоя, и высочайшим идеалом жизни становится такое положение, при котором человечество необходимо прекращает всякую борьбу за существование вследствие совершенного приспособления. Согласно этому, последней целью развивающейся жизни должна быть, следовательно, смерть.

Нельзя построить жизнь по аналогии с механистическим воззрением, согласно которому всякая система сил, предоставленная самой себе, выравнивает свои напряжения и всю кинетическую энергию превращает внутри себя в потенциальную, согласно второму закону термодинамики, говорящему об энтропии мира и об уничтожении теплоты. Дарвинистическая философия носит отпечаток статичности. Нужно вновь возвести в его права динамический принцип никогда не успокоющегося развития сил, повышения мощи, жизненного подъема.

Это можно формулировать еще таким образом: не “воля к существованию” и не борьба за сохранение в живых господствует в мире живого, но “воля к власти”, ее повышение служат побуждающим фактором. В соответствии с этим в борьбе за власть и заключается смысл подлинно живой жизни, которая открывается настоящей философией жизни. Принцип экономии презренен и свойствен черни, изобретен теми, кто не может жить и не может умереть. Он свидетельствует об явлениях вымирания, о всеобщем вырождении. Против этого выступает “аристократический принцип биологизма, который ратует за “лучших”, понимая под таковыми самые сильные и мощные живые существа.

356

Основные лозунги мы встречаем прежде всего у Ницше, и он действительно наиболее характерный представитель в Германии новейшей философии жизни, которую мы только теперь впервые уясняем себе в ее биологистических мотивах.

В таком своем виде она не может считаться простым только жизненным настроением или пророческим утверждением жизни. Опираясь на все предшествующее, она обладает ясным принципом. Она основывается на теории неутомимого порыва к жизни, который постоянно должен вести к борьбе различных волений жизни между собой. Эти мысли у Ницше слегка связаны с романтическими мотивами, что важно для критики. Сначала находясь под влиянием дарвинизма, от которого мало кто был свободен в его время, Ницше позже придал ему такой вид, который соответствовал его романтически-аристократическим склонностям. Борьба за существование в случаях нужды, как о том учил Дарвин вместе с Мальтусом, вызывала у него чувство презрения. В массе он видел, вместе с Шопенгауэром, только “фабричный товар природы”. В силу этого он должен был отвергнуть демократическую тенденцию. Так как жизнь знаменует пышный расцвет сил, то дело идет прежде всего о наиболее жизнеспособных, выделяющихся среди других, индивидуумах.

Связь с антидарвинистической биологией у Ницше выступает особенно ясно, если мы сравним его учение с мыслями малоизвестной работы, которую опубликовал В. Г. Рольф под заголовком: “Биологические проблемы, служащие одновременно попыткой развития национальной этики”, 1881 г.*. Она направлена главным образом против Шпенцера и защищает положение: “Борьба за существование в действительности является стремлением к увеличению притока жизненных сил, к усилению жизни и не зависит от какой-либо нужды в пище. Она имеет место повсюду также и в случаях избытка”. Здесь Дарвин на почве биологии оспаривается как раз в том пункте, где он получил толчок для развития от Мальтуса. Рольф ищет другого, более жизненного понятия жизни, и этические следствия принимают такой вид: “Все еще природа повсюду жертвует массой, и поэтому мы должны задать себе серьезный вопрос, не являются ли эти отношения неравенства, об радикальном искоренении которых так стараются наши идеалистические философы и социальные реформаторы, как раз необходимым условием для движения вперед”.

Ницше знал эту работу и ценил ее. Нельзя установить в точности, что он оттуда заимствовал. Но не представляется вероятным, чтобы он совсем избег ее влияния.

__________________________________

? *Второе издание вышло после смерти автора в 1884 г.

Впрочем, дело не в этом. Прежде всего важно то, что в 1888 г. в духе Рольфа он писал: “что касается прославленной борьбы за жизнь, то она покуда что кажется утверждением еще не доказанным. Она встречается только в виде исключения. Она способствует только интересам слабых в их массе. Общий аспект жизни сводится'не к нужде, не к состоянию голода, но скорее к богатству, пышному изобилию, почти что бессмысленной щедрости - где идет борьба, там она идет за власть... Не следует смешивать Мальтуса с природой”.

Этот, носящий заголовок “Антидарвин”, афоризм дает ясное представление о биологистических мотивах мышления Ницше. В повышении воли к жизни, в конце концов, он усмотрел смысл жизни вообще и тем стал типичным представителем новейшей философии жизни. Это хорошо согласовалось с его прежним “дионистическим” мировоззрением, базировавшимся на Шопенгауэре и Рихарде Вагнере. Действительно, принцип жизненного развития сил в его устах, в конце концов, вновь был окрещен именем Диониса. Так оно выходит во всех случаях: жизненные блага, которые не годятся для измерения масштабом ценности живой и мощно подымающейся жизни, вовсе отрицаются Ницше.

Примеры вполне выясняют биологистический принцип новейшей формации. Биологически обосновывается борьба с рабской моралью, т. е. с той господствующей этикой, которая требует для всех равноправия. Она стремится к приспособлению массе и должна вести к установлению состояния полного покоя. Поэтому она имморальна. Отсюда приобретает биологистическую окраску фанатический моральный “имморализм” Ницше, мораль господ, обращающаяся против всяких уравнительных тенденций, против стремления к гармонии интересов, против всякого пацифизма. Истинность науки также не имеет никакой цены, если она не служит повышению жизни.

Во всяком случае, здесь у Ницше существуют точки соприкосновения с прагматизмом, который большей частью обнаруживает дарвинистические тенденции. Точнее говоря: он выразил его мысли раньше, чем прагматизм появился на сцену со своими лозунгами. Вместе с тем он характерным образом отступает от прагматизма, и одна из причин этому снова заключается в его антидарвиновском понятии жизни. Его аристократизм становится здесь чрезвычайно радикальным. Ницше не признает законов природы, которые истинны в силу принципа экономии, потому что они многое подводят под одно понятие. Вера в них с их уравнительной силой только поощряет “демократические инстинкты современной души”. Истинность мысли может оцениваться только тем, способствует ли она витальности, повышающейся в борьбе, или замедляет ее.

358