Часть 4.

Но прежде всего человек не должен приспособляться и так достигать состояния покоя. Это привело бы к “последнему человеку”, который “изобрел счастье” и “жмуриться” от него, т. е. к идеалу Шпенцера, подвергнувшемуся критике Рольфа. Удобство спокойствия можно искать только в полноте жизненного прилива. Постоянно живое существо должно волить, оно должно стремиться смотреть поверх того, что оно само, и иметь то, что “выше” его. Таким образом, человек нуждается в сверхчеловеке как в “соли земли”. Нет надобности повторять известные, в своем роде удивительные и увлекательные, стихи. Если сорвать с них их поэтическое облачение, то во всех этих мыслях обнаружится тот же самый биологистический принцип. Как раз самое первое появление на сцену сверхчеловека обнаруживает это яснее всего.

В делающемся здесь указании на обезьяну звучат еще отзвуки Дарвина. Он пока еще не преодолен. Существование Ницше, также и других мотивов, не может изменить этого обстоятельства.

Некоторые мысли, прославившие Бергсона, точно так же лучше всего могут быть поняты на основании антидарвинистического учения о развитии. С биологической точки зрения, они обнаруживают тесное родство с мыслями Ницше. Это становится важным в тех случаях, когда нужно установить общее в разнообразных стремлениях времени. Не только антиметафизик Ницше, осмеивающий потусторонников, к которым он когда-то сам принадлежал, но и метафизик Бергсон, прозревающий в жизни глубочайшую сущность мира, при дальнейшем развитии им понятия жизни попадают в биологистическое русло новейшего направления. Достаточно здесь нескольких указаний.

Что в Бергсоне с интуитивистом соединяется биологически ориентированный мыслитель особенно ясно из его последних сочинений: когда у него идет речь о “творческой эволюции”, то при этом жизнь разумеется не в своем самом широком значении совокупности всех наглядных переживаний, в которую мертвое входит на равных правах с живым. В этом смысле наглядно созерцаемое переживание не может быть сделано метафизическим принципом мира. Бергсон скорее повсюду имеет в виду органическую жизнь как часть мира в противоположность мертвой природе, так, как это соотношение принимает современная биология в качестве специальной науки. И лишь после этого понятие жизни так расширяется, что им охватывается все. Без биологистического принципа оставались бы непонятными не только творческая эволюция, но и жизненный порыв.

Точно так же ясно, что Бергсон принадлежит к школе антимеханистических биологистов, настроенных против Дарвина и Шпенцера, которые не ожидают никакого счастья в будущем от все

359

большего приспособления. О постоянно идущем вперед развитии сил в направлении к состоянию покоя Бергсон ничего не хочет знать, и только позже он дает этому биологическому принципу метафизическое истолкование. Рассеяние жизни ведет к мертвой материи, и смерть равносильна нравственной несвободе. Метафизическая сущность мира сводится не к сохранению существования, но к повышению жизни. Так, учение Бергсона о материи, как рассеянии и расслаблении жизни в своем происхождении, также оказывается продуктом новейшего биологистического мышления.

Характерно далее его отношение к дарвинистическому прагматизму. Он вносит в свою философию гносеологическую часть, которая у Маха и Авенариуса была обязана своим возникновением более старому биологистическому направлению. Но он должен тут же придать ей другое заострение. Только искажающее жизнь математическое естествознание может быть понятно как мышление о мире согласно принципу наименьшей меры сил, возникающему из стремления экономить мысли. С этим принципом нужно бороться как с результатом скаредности там, где стремятся к жизненной интуиции вечно бьющего ключом и текучего потока жизни. Также и это напоминает Ницше, и родство мысли основывается опять-таки на биологистическом принципе.

Само собой разумеется, эти замечания не имеют в виду дать хотя бы приблизительно исчерпывающую оценку философии Бергсона во всей ее совокупности Но нас интересует здесь только то, что из нее попало в широкие круги, точно так же, как и при рассмотрении Ницше, речь шла только о получившем популярность, и мы не станем противоречить тому, кто усмотрит действительное значение этих мыслителей в другом направлении. Мы хотели указать только на наличность в некоторых их мыслях биологистического принципа. Для нас они важны только как модные философы. Их биологизм служит для нас самым общим фактором, который постоянно играет роль в философских течениях времени и превращает их в единое целое. Ницше и Бергсон с этой точки зрения оказываются особыми примерами широко распространенной тенденции.

С самого начала мы определенно отметили, что всякое такое генерализирующее или “морфологическое” и “коллективистическое” изложение несправедливо, быть может, вообще оставляет в стороне самое важное в личности соответствующих мыслителей. Также и здесь мы отводим всякие возражения путем указания на эту более узкую постановку вопросов.

Было бы бесцельно прослеживать общие тенденции во всем их объеме также и у мыслителей меньшего калибра, остававших-

? 360

только биологистами. Поэтому мы только приведем особенно характерный “пример”, который уже повлечет за собой критику новейшего биологистического принципа.

Также и здесь интересны формулировки Шелера. Он обладает замечательной способностью выражать модные мысли и притом в такой заостренности, что они наталкивают на критику. Это мы уже видели на примере “нового отношения к делу” интуитивной философии, последовательное осуществление которого должно было привести к уничтожению всякой науки. Это радикальное выражение своих взглядов должно быть поставлено в заслугу. Для биологизма новейшего течения важна неоднократно уже упоминавшаяся книга о гении войны*.

Правда, Шелер определенно заявляет, что понятия органической жизни недостаточно для разрешения большинства философских проблем. Он не хочет быть натуралистом, точно так же как он не собирается основывать философию только на интуиции. Несмотря на это, всматривание в сущность живой витальной природы играет самое большое значение в его оценке войны. Война, по крайней мере, одним своим корнем должна уходить в сущность жизни и, следовательно, может быть понята на основе жизни, что равносильно для Шелера ее оправданию.

Война, именно в своих жизненных истоках, не является, как это думали дарвинисты и Шпенцер, животной борьбой за существование и пропитание, но следствием известных дисгармоний “приспособления”, которые преодолеваются еще большим подъемом приспособления, так что нужно ожидать прекращения всякой борьбы и смотреть на войну только как на пережитки несовершенного приспособления, т. е. как на варварство. Истинные истоки войны заключаются скорее, наоборот, в том, что всякой жизни независимо от окружающей ее особо изменчивой среды и получающихся от нее раздражении свойственна тенденция к повышению, росту и развитию своих многообразных способов существования. Для Шелера, как для типичного биологиста новейшей формации, понятия жизни Дарвина и Шпенцера слишком проникнуты пассивностью и механизмом.

Только на основе антидарвиновской биологии можно понять сущность государства. Она и сводится как раз к повышению мощи. Не развивающееся государство, государство, думающее только о сохранении своего существования в таком его виде, как сейчас, было бы мертвым, косным, отрицающим свою сущность,

________________________________

*Макс Шелер. Гений войны и немецкая война, 1915 г. Само собой разумеется, здесь не может быть речи об оценке всей книги. Я выхватываю толькo некоторые ее положения, считая их симптоматичными. За работой остается также и положительное значение.

361

упадочным государством. Война же знаменует государство в самом его актуальном росте и становлении, и поэтому она никогда не исчезнет. Уже Шиллер назвал ее двигателем человеческих судеб. Но она также и нравственно необходима. Люди мирно пожрали бы друг друга, если бы достоинство войны не освящало бы силу и не наполняло бы их стремлением к общим целям. Поэтому война должна считаться постоянным установлением всякой подлинно живой жизни. Пацифизм опасен для жизни и для государства.

Шелер заостряет свои мысли в словах, что “война в своем успехе имеет в виду не только экономическую политику по преимуществу, но также качественную (не количественную) политику народонаселения”. Нет надобности приводить других примеров этого биологизма. В ответ на последнее положение можно было бы сказать вместе с Ницше: “Нет надобности, чтобы кто-нибудь опровергал этого мыслителя: для этого достаточно его самого”. Иначе нельзя было бы называть войной ту войну, которую мы уже “пережили”.

Но, во всяком случае, мысли Шелера остаются вполне последовательными, в равной мере как и его восхваление нового отношения к делу Бергсона. Там, вследствие жизненности воззрений, отвергалось их закрепление при помощи понятия. Здесь с живой жизненной борьбы должны быть сняты все путы ради того, чтобы жизнь оставалась жизненной. Кто не только усматривает в естественной витальной жизни рост и столкновение в борьбе с другой жизнью, но вместе с тем полагает в биологистическом “законе” норму всякой культурной жизни, тот действительно должен мыслить, как Шелер. Но не должно ли у него тут же явиться подозрение, все ли благополучно в основах того хода мыслей, который ведет к подобным следствиям?

Но прежде всего мы должны уяснить себе тот принцип, н.э котором основывается противоположность более старой и более новой биологистической философии. Мы его можем сейчас формулировать в том смысле, что он еще острее находит свое выражение, чем у большинства представителей этого духовного движения нашего времени. Это не вредит, однако, делу, так как у нас речь идет только о принципиальной стороне, а принцип никогда не может быть слишком теоретичным. Философ стремится к связному представлению всего действительного. Если при этом он, подобно многим, опирается на самую общую молекулярную теорию и стоит за то, что от тел как-то зависит и духовная жизнь, которая должна быть понята в связи с ними, то он должен приветствовать всякое механистическое объяснение как принципиальный философский шаг вперед. Согласно Дарвину, проведе-

? 362

нию этого механизма ничто как будто бы не мешало. Если раньше философия защищала дуализм слепой причины и разумной цели, который ничего не объяснял, но был только asylum ignorantiae, то теперь перед нами мир “монистического” комплекса чисто механических причин и следствий, в который включается все, вплоть до целесообразно и разумно устроенных организмов. Нам незачем теперь искать каких-либо убежищ. Перед нами чисто научное мировоззрение.

Одновременно получает свое разрешение в духе монизма проблема жизневоззрения или ценности. Ранее ценности противополагались природе. Этому положил начало в философии уже Платон, затем эта точка зрения была укреплена христианством, господствовала во всем средневековьи, и в подобном “средневековый” до сих пор живет много достойных сожаления философов. В этом отношении принцип естественного отбора также произвел переворот. Мы не чужие в мире, но он нам сродни, смысл нашей жизни может сводиться только к послушанию его законам. Повсюду, от амебы до культурного человека, они уничтожают несовершенное и сохраняют жизненным полное совершенство.

Таким образом, дарвиновские теории удовлетворяют не только разумению, требующему однородного объяснения бытия мира, но также и воле, ищущей более твердых идеалов, которые могли бы руководить ее действием.

Новый биологизм стремится формально к той же философской цели. Он так же добивается однородного объяснения бытия мира и создает в непосредственной связи с ним учение о ценностях. Но уже не механизм служит теми общими рамками, под которые подгоняется мир. Он исходит из того, что смотрит свысока на все механические воззрения. Жизнь можно понять только антимеханистично, как развертывание сил, как рост, как постоянное повышение, как жизненные силы. Поэтому для единства мировоззрения нужно включать не жизнь в материю, но, наоборот, материю в жизнь, видя в мертвом форму угасающей и замирающей жизни. Взгляд на бытие мира, таким образом, остается “монистическим”. Но только Центр тяжести здесь переносится на противоположную сторону преодолеваемого дуализма.

Теория ценностей, наконец, которая получается на этой основе, соответствует антимеханистическому или виталистическому принципу. О совершенствовании мира путем приближения к состоянию покоя, в котором должна прекратиться жизнь со всей ее жизненностью, мы не можем уже говорить. Так как мир в глубочайшей сущности своей является жизненным напряжением, отдельно индивидуумы, подобно сообществам, служат целям творчес-

363

кой эволюции. Живая жизнь означает, однако, повышение мощи, а этого не бывает без борьбы. Так выступает на передний план героическое воззрение на жизнь в противоположность мечте об упокоении механистов. Нужно бороться со всем, что стремится только поддерживать свое существование. Люди обязаны постоянно стремиться к большему, чем ими уже достигнуто. Человек находит свое назначение только в том, что служит выражением роста и раскрытия витальной жизни, которая знаменует собой общий космический принцип. Так здесь в самом мировоззрении укоренены взгляды на жизнь.

364

7. Kpumuka биологистического принципа реальности

“Grau, teurer Freund, ist alle Theorie”

Mephistcpheles.

Теперь перед нами весь биологизм, поскольку он притязает на то, чтобы стать общим принципом философии, и пора перейти к его критическому рассмотрению, при этом мы будем привлекать к делу более старое направление только постольку, поскольку его отзвуки встречаются в новом. Основным нашим делом будет рассмотрение, собственно говоря, модного течения, т. е. антимеханистического биологизма. Но тут мы не будем касаться таких экстравагантностей, как философия войны Шелера. На этом пути критика была бы очень легка. Частности будут важны только случайно, для примеров. Нужно прежде всего рассмотреть принципиально и систематически основные понятия этой философии жизни, и для этой цели мы различаем в дальнейшем проблемы бытия от проблем ценности, хотя это различение редко проводится последовательно в философии нашего времени. Его основная важность будет становиться все яснее.

Мы начинаем с проблем бытия и прежде всего задаем вопрос, может ли работающая только с биологическими понятиями философия называться “философией” в том смысле, что она дает универсальное знание о реальном мире.

Если только поставить этот вопрос, то представляется нетрудным ответить на него. По самой своей сущности биология ограничивается частью мирового целого, поскольку она говорит о “жизни”. Она должна так поступать в качестве специальной науки. Она не занимается жизнью вообще, не касается переживаний в том смысле слова, при котором под них подходит все, что только нам ни дано. Она производит ограничение самого широкого

365

понятия жизни. Только таким путем она достигает определенности в своих понятиях, без которой она не может быть наукой.

Но эта определенность куплена все же дорогой ценой, если посмотреть с точки зрения философии. Часть мира, которой мы здесь ограничиваемся, никогда не станет большим, чем только часть. Внутри биологии, как специальной науки, в этом не может быть никаких сомнений. Вопреки этому биологизм, как философия, старается превратить часть в целое. Не превращает ли он тем самым целое в часть и так становится нефилософским, поскольку под философией понимается универсальная наука о мировом целом?

Если мы примем во внимание этот вопрос, то уже самое указание на биологистичность принципа равносильно критике. Конечно, эта философия жизни, в противоположность чисто интуитивным формам, обладает научным принципом. Но как раз в нем, нам думается, кроется нефилософская тенденция. В целях достижения всеохватывающей философии, мы не должны вверяться ни одной из специальных наук. Ограничение биологическими понятиями ведет к специализированному универсализму. В этом отношении биологизм нового направления представляется стоящим на одной линии не только с историзмом, но также и с механистическим “монизмом”, т. е. принципиально ничуть не превосходит мировоззрения, с которым он борется. Не заключает ли в себе уже с самого начала противоречия ориентирующаяся на биологии философия, имеющая одновременно универсальные тенденции?

Уже этого, быть может, достаточно, чтобы в корне расшатать подобную форму философии жизни. Она вовсе и не философия жизни. Подлинный философ жизни должен выступить на защиту всеохватывающей жизни в противоположность односторонней узости антимеханистического биологизма.

Но можно думать, что этим вопрос еще не решен. Не можем ли мы от той части мира, которой занимается биология, умозаключать ко всему мировому целому? Вообще не должны ли мы как раз биологические категории расширять до мировых категорий и таким путем проникать до сущности всего бытия? Это ведь и утверждает философия жизни новейшей формации: подлинно реально только непосредственно переживаемое бытие. Все же непосредственно переживаемое жизненно. Так связывается принцип жизни с принципом действительности. В этом решающий момент. Поэтому действительный мир может быть понят как мир жизненный.

Таким образом, представляется вполне обоснованным применение понятий жизни, которые почерпнуты из науки о живой жизни, т. е. биологии, для построения науки о мире.

366

Тем самым мы приходим к той точке зрения, которая уже выяснялась при установлении общего биологистического принципа. формы жизни, с которыми знакомит нас биология, используются философией жизни, направленной на интуицию, с целью удовлетворения присущего ей стремления к наглядности и непосредственности познания, и это понятно. Механика действительно дает меньше, чем биология, из сферы того, что мы переживаем непосредственно, как реальное. Соответственно этому можно также говорить, что механистическая философия “умерщвляет” непосредственное переживание. Биологические понятия стоят ближе к непосредственности реального, которое - мы сами, воспринимающие вернее всего реальность, и поэтому они кажутся более приспособленными для научного постижения сущности действительности переживания, каковое собственно и является действительной действительностью.

Поэтому простое указание на то, что биология специальная наука, на деле еще не содержит решительного опровержения биологистической философии жизни. Последняя ведь вовсе и не хочет ограничиваться биологией как специальной наукой, но старается так использовать созданные ею формы жизни, чтобы она смогла постигнуть реальный мир в его целостности, как нечто непосредственно жизненное и потому только истинно реальное. Нужно теперь уяснить себе, что и эта затея основывается на неясном представлении о сущности биологического мышления.

Правда, различные дисциплины, занимающиеся исследованием мира, обладают большей или меньшей близостью к жизни и действительности. Очевидно, что в понятиях математики нет и следа жизненности и действительности жизни, если брать все эти слова в их обычном значении. Но не все науки имеют так мало соприкосновения с реальной и жизненной жизнью. По сравнению с математикой уже такие науки о природе, как физика и химия, содержат больше действительности и жизненности, и правильно также то, что биология стоит ближе к реальной жизни.

Но различие между отдельными частями естествознания не может считаться принципиальным, это есть лишь различие а степени. Прежде всего нужно отметить, что одинаково все науки о природе со своими общими понятиями отстоят далеко от индивидуальной жизни с ее непосредственной и наглядно реальной жизненностью. Пока мы оставляем еще без выяснения, каким образом наукой постигается первоначальная действительная в переживании жизнь. Естественные науки, во всяком случае, все одинаково приводят к большей или меньшей отдаленности от жизни

367

и действительности*. Чем больше поэтому философия жизни ориентируется на понятии какой-либо из естественных наук, тем сильнее она противоречит своему собственному стремлению к жизненности и реальности с их первоначальностью и непосредственностью.

Новейшая философия жизни заблуждается относительно самой себя, теряет самое хорошее в себе, обращаясь к понятиям биологии. Ее самая затаенная мысль заключается ведь в том, что “рассудочным понятиям” никогда не станет доступна полнота реальных переживаний в их многообразности, а поэтому и настоящая действительность. Может ли биологизм внести сюда какие-нибудь существенные изменения? Разве его понятия не те же рассудочные понятия? Постигает ли он при помощи их, благодаря тому, что они понятия жизни, принципиально более непосредственную реальность, чем это делается другими понятиями естествознания?

Каким бы нападкам не подвергался с его стороны механистический принцип отбора и приспособления, он все же нуждается в понятиях биологии, т. е. естественнонаучных понятиях, а все они понятия рассудка, безразлично от степени своей близости к понятиям механики. Всякая биологизация означает прежде всего логизацию. Можно ли в этом сомневаться? Это не только игра словами. Биология вовсе не берет в качестве содержания своих понятий действительности реальной жизни в том виде, как она непосредственно живется и переживается. Как наука она этого не может сделать. Она “умерщвляет” ее, говоря языком интуитивной философии жизни, и при этом умерщвление происходит постольку, поскольку развивается понимание, но мы имеем науку только тогда, когда есть понимание. У биолога, правда, другой материал, чем у физика или химика, и он несомненно занят рассмотрением его специфических отличий от так называемой мертвой природы. Но значит ли это, что он пользуется другим, более интуитивным методом? Может ли он поэтому приблизиться к непосредственной жизни и к более подлинно реальному не только по степени, но и принципиально? Как он может этого достигнуть, поскольку им применяются понятия рассудка?

Простой самообман внушает нам тот взгляд, что путем замены понятий одной естественной науки понятиями другой постигается в понятии непосредственно переживаемая жизнь и вместе с тем подлинная реальность, т. е. сущность реального мира. Биология

_______________________________

* Подробное обоснование этих взглядов, которых здесь приходится только касаться, можно найти в моей книге “О границах естественнонаучного образования понятий”. (1896-1902 гг., 2 изд. 1913).

стоит, конечно, ближе к жизни организмов, чем механизм, но непосредственность и первоначальность реальной жизни не переживается ни в одной из реальных наук. Повсюду “переживается” содержание понятий, но в нем нет жизненности и реальности непосредственной действительности жизни. Также и биолог изготовляет, пользуясь образом Бергсона, готовое платье, которое не по мерке ни одному из живых существ, так как оно должно быть ца рост каждого. Точно так же и он не работает на заказ, он этого не может делать как естествоиспытатель. Он стоит принципиально столь же далеко от жизни с ее реальностью, как и всякий другой исследователь природы. Понимание жизни не равносильно усмотрению ее непосредственной реальности.

Мы должны идти еще дальше. Ни одна естественная наука об организмах не сможет долго обходиться с понятиями, которые противоречат началам других, ориентирующихся на механике, наук о природе. В ином случае она разрушала бы связность взглядов на всю природу в целом и приводила бы к крайне нефилософскому понятию природы. Об этом уже была речь. Совершенно приходится отклонить расширение биологических категорий до категорий мирового целого, которым надлежит уяснить сущность действительности, и вместе с тем ставится под вопрос принцип биологической философии жизни.

Отчасти, быть может, современный биологизм имеет внешний вид жизненности потому, что он применяет научно еще не ясные биологические понятия, основной смысл которых в противодействии опрометчивому дарвинистическому механизированию. Чем яснее они становятся в своей естественнонаучной разработке, чем больше они “объясняют”, т. е. чем лучше они логически в понятиях продумываются, тем яснее становится, что также и они относятся к действиям “мертвящего” рассудка, и поэтому никогда не могут притязать на познание живого мира в его непосредственной, наглядной и первоначальной действительности. Это не дано в удел ни одной из отраслей естествознания.

Таким образом, в принципе и биологии также касаются все упреки, которые философия жизни делает физике за то, что она Удаляется от непосредственно-реальных переживаний, и таким образом биологизм сам под себя подкапывается, разрушая в своей критике “науки” основу своей действительности. Раньше в философии была мода на физику, теперь мода - биология. Мода меняется, но принцип остается тем же: часть должна заменить целое. Всякое стремление к этой замене одинаково противоречит философии. Сердцевина реального мира - “ens realissimum” не признается ни на одном их этих путей. Точно так же мало оправдываются притязания биологизма быть философией

369

действительности. Постигнутое понятием живое существо не реальнее понятой “мертвой” природы. Камень столь же действителен, как и человек.

Но этим самым вовсе не устраняется все, что может быть нами почерпнуто из учений биологистической философии жизни. Как раз сочетание биологизма с принципом интуитивизма указывает на еще более глубокую неясность в основе их тенденций. Мы коснулись этого вопроса уже при критике интуитивной философии жизни. В этой связи мыслей мы должны еще раз к нему вернуться.

Не только в биологии, но и вообще в науке не может осуществляться идеал познания действительности, как действительности во всей ее жизненности, если только под жизненностью и действительностью разумеются непосредственность, наглядность и первоначальность. Нежизненность и недействительность связаны с результатами не только обобщающего естествознания, но также и каждой науки.

Все познаваемое нами мы самым актом познания удаляем от жизненной реальности, так что мы его не можем переживать непосредственно, как реально жизненное. Не существует науки без мышления в понятиях, а смысл всякого понятия в том, что он отдаляет вещи от непосредственно действительной жизни. Самый жизненный объект, какого угодно познания, перестает быть реально живым, поскольку он понимается. Дуализм действительности и понятия никогда не может быть уничтожен. Его преодоление означало бы преодоление самой науки. Его сущность заключается в разрыве между непосредственно переживаемой или действительной жизнью и теорией жизни или действительности.

Эту противоположность ясно осознали такие философы жизни, как Бергсон, поскольку она имеет место в тех науках, которые подверглись их нападкам. Но эти мыслители остановились на полдороге. Как люди науки, они должны прекратить борьбу с физикой, как с несовершенной наукой о действительности, так как им никогда не удастся заменить ее наукой, которая принципиально бы отличалась от нее по своему более действительному содержанию. Они замечают сучок в чужом глазу и не видят бревна в своем.

Вместо жалоб о том, чего наука не в состоянии сделать, нужно было бы попытаться понять, на что она собственно способна, хотя в своих понятиях она никогда не охватывает действительности со всей ее непосредственной и первоначальной жизненностью, точнее говоря: каковы ее функции и в чем ее смысл, как раз потому, что она и не пытается стремиться к тому, в чем философы жизни требуют проявления ее сущности.

370

Положительная сторона вопроса о сущности научного познания в этой связи мыслей нас не касается. Здесь нужно только показать, что философия жизни в том случае, если она хочет быть наукой о непосредственно переживаемой жизни и таким путем универсально обнимать собой сущность реального, гонится за призрачной целью, которая не только недостижима, но даже в случае своей достижимости не имела бы никакого теоретического значения.

Мы показали, что биология только по степени отличается от физики и химии. Для достижения полной ясности необходимо сделать еще один шаг дальше в том же направлении.

Есть науки, которые превосходят биологию своей близостью к жизни, большей жизненностью и большей действительностью своего содержания. К таковым принадлежит история. Действительно, она стремится постигать жизненные, в своей индивидуальности реальные сочетания, безразлично в единичных или массовых явлениях, поскольку это вообще возможно познанию. Но также и она должна умерщвлять “живую жизнь”, так как в качестве науки она разрабатывает реальную жизнь. Ей уделена только относительная близость к жизни и действительности. Даже биография не схватывает самой жизни, как ни указывает на это само ее наименование. Короче говоря, никогда не удастся найти такое знание, содержание которого сполна покрывалось бы непосредственно переживаемой и в силу этого реальной жизнью, и это значит, что никогда нельзя будет говорить о жизни путем научно понятных положений, раскрывающих самый смысл жизни, так как слова в целях своей логической понятности должны обладать общими “значениями”, что дается только понятиями.

Даже если мы станем обходиться без слова “понятие”, это не поможет делу. Содержание научно понятного значения слова всегда нечто другое по сравнению с содержанием непосредственно переживаемой действительности. Только многозначность слова “жизнь” вводит нас в заблуждение. Не все “переживаемое” нами жизненно и реально. Переживая понятия или научные значения слов, мы переживаем нежизненное, ирреальное. Понятия, говорящие о жизненном, сами не жизненные понятия.

Тем самым мы снова приходим к тому, что уже говорилось о формах жизни в связи с критикой интуитивной философии жизни. Конечно, существуют понятия не только твердого, но также и текучего. Но понятия не становятся текучими, но остаются твердыми, даже когда они говорят о текучем. Иначе они не были бы понятиями. В доказательство истинности этого положения, благодаря непризнанию которого “живет” большая часть современных философов жизни, мы можем сослаться также и на такого

371

философа жизни, каким является Зиммель. И здесь также он стоит выше модных течений, так как он знает, что понятие формы никогда не изменяется, следовательно никогда не живет. Она вырывает отмеченную ею часть материального из сплошности подле и после, придает ему свои собственный смысл, ограниченность форм которого никогда не может равняться с потоком целокупного бытия, поскольку он действительно не знает удержу*.

Если только это положение понято и установлена его значимость для всякого понятия, поскольку оно поистине понятие, то сейчас же отсюда вытекает дальнейшее. Так как всякое мышление нуждается в форме или понятии, то всякая попытка мыслить жизнь в ее непосредственности, как метафизический принцип мира, приводит к неразрешимому противоречию.

Метафизик точно так же хочет мыслить жизнь, когда он занимается метафизикой, и при этом, беря ее как раз в роли принципа мира, он должен ее мыслить в какой-нибудь форме. Действительно, он обязан, если он желает говорить о жизни, применить вообще теоретически понятный язык, создать понятие о ней; следовательно, умертвить жизнь в ее непосредственно переживаемой действительности. Конечно, “сущность” реального мира не сводится к механизму, но она не заключается также в “жизни”. Биологистическая метафизика жизни считает только то истинно реальным, что непосредственно переживается. Поэтому целокупность мира должна называться “жизнью”. С полным правом можно говорить, что только непосредственно переживаемое реально, но чтобы быть последовательным нужно идти дальше и соглашаться с тем, что никогда нельзя познать непосредственно переживаемую реальность. Следовательно не существует никакой метафизики жизни.

Простое переживание жизни не дает познания действительной жизни. Всякое познание означает отпад познающего от жизни, перенесение им себя в такую сферу, где нет уже больше ее непосредственной реальности. Ни из чего нельзя видеть, чтобы ориентирующаяся на биологии метафизика интуитивизма была бы здесь исключением. Против нее самой обращается весь ее иррационализм, указывающий на отдаленность понятия от действительности и имеющий свой особый интерес. Почему она не остается последовательной? Потому что иначе она сама себя должна была бы уничтожить. Жизнь, как непосредственно реальное, может только переживаться. Как непосредственная жизнь, она стоит выше всякой попытки своего познания.

___________________________________

*Ср. Георг Зиммель. Lebensanschaung, стр. 17.

372

Уверенность в этом можно, правда, также назвать “познанием” жизни и реальности, но если метафизика жизни может только одно это и высказать, то она вся сводится к одному единственному положению: непосредственно переживаемый, истинно реальный мир есть жизнь. Всякое дальнейшее исследование такой “метафизической” истины приводило бы к разработке в понятиях реальной жизни и тем самым к ее умерщвлению.

Но даже при сведении всего к одному положению, метафизике жизни предоставляется еще слишком много. Даже утверждение, что все непосредственно переживаемое, следовательно, подлинно реальное, есть жизнь, не дает еще реального в его первоначальности, так как уже в том, что мы называем непосредственно переживаемое “жизнью” или “действительностью жизни” и так вместо переживания жизни переживаем теоретически это значение слова “жизнь”, содержание нашего переживания перестает быть непосредственно переживаемой жизнью. Всякое теоретическое обозначение отнимает у жизни ее непосредственно реальную жизненность. Путем теоретически понятного наименования “жизнь” попадает в сферу понятия и умерщвляется. Простое переживание реальной жизни страдает немотой от рождения и не может найти себе словесного выражения. “Сущность” реального мира должна остаться анонимом в целях сохранения своей непосредственности и реальности.

Эта точка зрения, конечно, имеет свою ценность. Но она только уясняет, насколько всякое познание далеко стоит от реальной жизни. В тот момент, когда мы начинаем познавать, мы перестаем жить, только переживать жизненное и непосредственно реальное. Ни одно учение о жизни, ни одна философия жизни не содержат в себе реальной жизни. Философия начинается, как и все другие науки там, где непосредственно реальной жизни мы противопоставили самого себя, как что-то чуждое и так в самом себе стали чуждым реальной жизни, следовательно, не жизненным. Как раз путем указания на непосредственность жизни выяснился антагонизм науки и действительной жизни, при чем мы оставляем совершенно в стороне то обстоятельство, что “реальность” и действительность сами только формы познания и в качестве таковых не принадлежат к реальной или действительной жизни. В последнем трансцендентальном философском отношении мы не хотим развивать той мысли, сколь невозможно при философствовании о жизни ограничиваться жизнью. Это завело бы нас далеко от философии жизни современности к вечным проблемам философии.

Достаточно установить следующее: обвинения, выставляющиеся Философией жизни против понятия, в конце концов, не договорены. Известные виды понятий раскрываются в своей нежизненности. Другие принимаются без всякой критической осторожности. Но нужно с

373

полной серьезностью отнестись к тому взгляду, что все понятия не содержат реальной жизни в таком виде, как она переживается, и потому не схватывают также непосредственной жизненной действительности. В таком случае отказались бы от безнадежной попытки стремиться как-то познавать жизнь в таком виде, как она переживается. философия жизни должна прежде всего блюсти чистоту у себя дома, т. е. испытать свои собственные понятия в смысле их жизненности и действительности. Она делает ту же ошибку, которая порицается ею у других, и она не может не делать этой ошибки.

Но в этом по существу и нет никакой ошибки. Ошибка в том, что здесь видят ошибку и считают возможным ее избегнуть путем какой-то особой философии. Тот, кто желает переживать живую жизнь и познавать “сущность” реального мира (или все равно, как мы это будем называть, так как, когда дело идет о жизни, то наименования неважны; они имеют твердое значение только при познании), тот должен отказаться от науки и объявить мир непознаваемым в его реальности. Но это ничем не отличалось бы от биологистической гносеологии, которая подчиняет познание пользе, было бы шагом назад, возвратом к той стадии развития, на которой теоретизирующий человек еще не существовал и где мир только переживался. Но это нельзя восхвалять в качестве философского “прогресса”.

Во всяком случае, не может считаться несомненно достоверным, что теоретическое отношение к делу ценнее всего другого, и в соответствии этому наука является величайшей культурной ценностью и, вообще, величайшим благом. Быть может, вовсе и нельзя укорять науку в том, что она так отдаляет человека от живой и непосредственно реальной жизни. Приверженцы иных философий жизни враждебно настроены не только по отношению к науке, но и ко всякой культуре, из-за ее оторванности от жизни. Насколько они правы, это нас в этой связи мыслей не касается, так как с точки зрения науки они не могут быть здесь правы. Их возражение против науки не может быть научным. Всякая наука необходимо противоположна тому, что является чистой жизнью в ее непосредственной реальности. Кто стремится к истине, не ограничивается одной жизненностью жизни, безразлично от того, занимается ли он интуитивной метафизикой жизни или другой наукой.

О принципе действительности в биологизме и его связи с принципом жизни мало что остается сказать. Здесь отсутствует такой принцип действительного, на основе которого было бы понятно, как должна познаваться жизнь в своем реальном бытии. С самого начала мы указывали на тесную связь биологизма с интуитивизмом. Уже упоминание такого мыслителя, как Бергсон, было бы достаточно для обнаружения несомненности этой связи. Биоло-

374

гизм, если всерьез делается попытка превратить его в исчерпывающую теорию действительности и развить до границ мировоззрения, принимает такие формы, при которых реальная жизнь может означать только непосредственно переживаемое, и тем самым биологизм переходит в интуитивизм. Это лишает его, быть может, того жизненного очарования, которое многие в нем находят, что нам сейчас и нужно. Необходимо современный интуитивизм лишить всех его чар с самого начала, чтобы стало ясным, как мало может с ним что-либо сделать философия жизни, и это лучше всего достигается путем присоединения сюда биологистической философии жизни, к которой ведут все нити.

В целях этого снятия всех чар необходимо присовокупить еще одно замечание. Мы говорили о фантоме, за которым гонится и не может угнаться биологизм, связанный с интуитивизмом. Фантомы, однако, обладают для некоторых завлекательностью, и поэтому все снова повторяются попытки каким-нибудь образом да достигнуть непосредственно переживаемой действительности жизни. К этому определению присоединяется тот взгляд, что невозможность достижения может утверждаться по отношению к познающему человеку. Поскольку мы уже не стремимся познавать, цель, ставимая интуитивным биологизмом, столь мало недостижима, что скорее наоборот каждый из нас достигает ее в любой момент своего бодрствования, не прилагая к тому никаких особых усилий. Он переживает жизненную действительность в непрерывной интуиции. Он должен только отдаться совершенно этому переживанию, охраняя его от всяких помрачений мысли, чтобы находиться постоянно в состоянии чистой воззрительности, в которой он непосредственно одно с реальной жизнью*; и если кто-нибудь находит в этом для себя удовольствие, он может им сполна пользоваться.

Но на этом пути нам, несомненно, не дойти до философии. Теоретически это чистое переживание или вообще не имеет смысла или должно рассматриваться как первая ступень для познания. Но уже как таковая, она не может быть чисто интуитивной. По ее достижении должны подниматься вопросы, а каждый вопрос отводит от интуитивного переживания. Кроме того, познающий должен, по крайней мере, стремиться к наглядному переживанию такого “нового”, которое ему еще неизвестно. Но для отличия нового от старого, уже известного, он нуждается в принципе выбора и поэтому также выходит из границ достохвальной интуиции, так как выбирание подобно спрашиванию уже от лукавого, от мышления, которое умерщвляет интуитивное переживание.

____________________________________

*Поэтому фриц Мюнх прав, когда он в своей интересной книге о переживании и значении (Erlebnis und Geltung. 1913 г.) говорит о “мире, как о понюшке табаку”. Возражения Шелера против этого не касаются сути дела.

375

8. Kpumuкa биологистического принципа ценности

“Dies eine fьhl ich und erkenn es klar. Das Leben ist der

Gьter hдchstes nicht).

Chor*.

Однако все это касается лишь одной стороны философии жизни, именно ее претензии понять или, вернее, не понять, а интуитивно уловить реальное бытие мира как жизнь; и если даже уяснить себе, что здесь познанию ставится цель, которая не есть цель познания, то все же в биологии, как науке, различение живого и мертвого сохраняется. Поэтому можно подумать, что на него может по-прежнему опираться философия жизни, стоит ей только отказаться от однозначного истолкования “сущности” мирового целого и ограничиться пониманием человеческой жизни.

Только витальная жизнь обнаруживает, в противоположность мертвому, различие между расцветанием и увяданием. В этом как будто скрывается масштаб для оценки не только естественной, но и культурной жизни, проявляющейся в государстве и в искусстве, в науке и в хозяйстве, в семье и в религии. Итак, остается в силе вопрос: возможно ли приравнивать подлинные ценности ценностям жизни, и тем самым заимствовать основу для понимания смысла нашей культуры от науки о жизни?

Если мы хотим достигнуть принципиального решения этого вопроса, то мы должны рассмотреть естественнонаучно обоснованную биологистическую философию культуры также с точки зрения ее научной структуры. Наиболее общая ее предпосылка заключается очевидно в том, что естественная наука вообще в состоянии дать нам теоретическую ориентировку в воп-

________________________________

* “Одно я чувствую и знаю ясно, жизнь не есть высшее из благ”. Хор., (Заключительные стихи “Мессинской невесты” Шиллера).

376

росах о ценностях. Оправдан ли такой взгляд? Лишь дав ответ на этот вопрос, мы сможем прийти к принципиальному уяснению биологизма. От этого ответа зависит приговор над биологистическим принципом ценности.

Быть может, многие будут склонны ответить на этот вопрос утвердительно, даже в том случае, если они отвлекутся, в частности, от биологии. Например, очевидно, что физика дает технику нормы, которыми он пользуется для работы. Если нужно перекинуть через реку мост, выдерживающий определенную тяжесть, то приходится обратиться к физике. Она указывает, как надлежит поступать при постройке. В силу чего это оказывается возможным? Ведь физика лишь констатирует то, что есть, или учит о причинных связях. Она показывает: такое-то событие влечет за собою такой-то эффект. В этом нет ни следа нормирования. Речь идет исключительно о необходимости (Mьssen), а она как будто даже делает бессмысленным долженствование.

Тем не менее, физика может сказать технику, желающему построить машины для определенной цели, что он должен делать. Отношение причины и эффекта мысленно обратимо. Мы исходим из эффекта и спрашиваем об условиях, наличие которых необходимо для появления эффекта. Совокупность условий представляется тогда по отношению к эффекту в виде некоторого единства. Так из причинного соотношения возникает другое,- которое мы назовем кондициональным, и определенный род единства условий. Правда, и эти понятия свободны еще от элементов, могущих служить нормированию. Но вот привходит нечто новое, именно, воля техника. Он полагает определенный эффект в качестве “цели”, т. е. соединяет с ним некоторую ценность, и тотчас же условия, необходимость которых для достижения эффекта показывает физика, превращаются для него в средства, которые он должен применить для осуществления своей цели. Из связи, бывшей сперва причинной, ставшей затем кондициональной, возникла телеологическая связь, единство условий в свою очередь стало телеологическим единством. Для каждого, кто желает цели, необходимые для достижения ее средства имеют нормативное значение.

Этим объяснена структура техники, основанной на естественной науке и устанавливающей нормы. Необходимо только - а это большей частью не делается - различать три различного Рода связи, заключающиеся в причинных, кондициональных и телеологических отношениях, и в особенности не следует думать, что из одного лишь обращения причинного отношения в кондициональное, без прибавления чего-то нового, уже возникает телеологическое отношение. Цель привносится в кондициональные

377

отношения техники всегда лишь волею человека. Только он полагает цели и тем превращает условия в средства, из которых можно вывести нормы. Сама физика не знает целей и потому не в состоянии от себя давать нормы. Если это еще не ясно, то следует обратить внимание также на то, что для достижения неценного или противоценного естественная наука дает средства в такой же мере, как и для реализации благ, с которыми связаны ценности.

Об обосновании каких бы то ни было жизненных целей самой физикой нельзя, стало быть, говорить, да это, пожалуй, и не делается. В этом мы могли бы сомневаться только в том случае, если бы стали наивнейшим образом подменивать цель и средства или считать ценности, связанные с определенными, людьми установленными, целями, за ценности, присущие якобы самим необходимым для осуществления целей средствам. Достаточно элементарного размышления, чтобы понять, что ценность сколь угодно технически совершенной машины зависит исключительно от ценности, которую придает ее работе человек, и что поэтому, безотносительно к человеческим полаганиям ценности, не имеет никакого смысла говорить о техническом “совершенстве”.

Но разве с добыванием норм из естественной науки дело повсюду обстоит так, как в опирающейся на физику технике? Биологисты будут проводить между физикой и биологией, как раз в отношении точки зрения цели, принципиальное различие, тотчас же обнаруживающееся, как только мы сравним отношение техники к физике с отношением терапии к естественным наукам об организмах. Врач заимствует нужные ему нормы из биологии, и разве при этом он не обходится без привнесения целей в ее понятия? Он узнает от нее условия живой и здоровой жизни, и они при всяких обстоятельствах являются для него средствами, которые он должен применять. Разве не очевидна таким образом способность биологических дисциплин давать нормы?

Биолог исследует организмы с точки зрения их развития. Лишь таким образом он, вообще, обеспечивает себе самостоятельную область исследования. Как “организм”, так и “развитие” - понятия, которых физика не знает. Ибо всякий организм есть целое, части которого являются условиями этого целого, и постольку он обладает условным единством: лишь благодаря совместному действию различных своих частей в определенном направлении он “живет” и вообще является “организмом”. Но если части его служат целому, то они являются средствами его сохранения, и, стало быть, понятие организма есть вместе с тем также понятие телеологического единства. Точно так же развитие всег-

378

да есть нечто большее, чем ряд чисто причинных изменений. Изменения указывают на конечную стадию проходящего по их ступеням развития. Предыдущие стадии, с одной стороны, являются условиями для достижения последней, а с другой стороны - так как последняя стадия мыслится как цель - также средствами, ведущими к ней. Биологическое развитие, стало быть, так же, как и организм, есть понятие телеологическое. Так мы видим, что биология, даже в качестве чистой естественной науки, действительно не может обойтись без телеологического момента. “Механический организм” - это нелепость, если под механизмом понимается то, что самим своим понятием исключает всякую телеологию. Слово “организм” происходит от “органа”, т. е. орудия, а это слово имеет ясно выраженное телеологическое значение.

Из этого далее, по-видимому, следует: когда в науке цели рассматриваются как цели, то те ценности, ради которых вещи становятся целями, равно как и средства, служащие их осуществлению, должны считаться нормами. Достаточно, стало быть, установить цели живых существ и условия их достижения, чтобы суметь указать также средства, которые должны считаться естественными нормами. Еще лучше, чем прежде, понимаем мы теперь, почему из того факта, например, что развитие организма определяется естественным отбором, пытались вывести нормы для устроения жизни. То, что обнаруживается как средство в телеологическом развитии живых существ, тем самым должно получить также нормативное значение. Таким образом, принцип биологистической философии культуры как будто получил блестящее оправдание.

Тем не менее, в основе этой мысли также лежит принципиальная неясность, а именно, она основана, как это часто случается при широко распространенных взглядах на двусмысленности слова, которую мы до сих пор намеренно скрывали. Как известно, о телеологии говорят потому, что цель по-гречески называется “телос” (т^Лос). Известный род телеологии, как мы видели, в биологии несомненно необходим. Однако, “телос” означает не только цель, но также конец или результат, и только тогда, когда слово это означает цель, оно является ценностным понятием, которым можно пользоваться для выведения норм. Напротив, понятие конца свободно от элемента ценности и непригодно ни для какой нормировки. Поэтому все зависит от того, необходим ли для биологии “телос” только как “конец” или также как цель.

Решение, пожалуй, не слишком трудно. При установлении отношения физики к технике мы видели, что причинное рассмотрение обратимо, а это означает не что иное как то, что от конца или результата мы восходим к его условиям. Эти условия слага-

379

ются затем в особого рода кондициональное единство. Без такого единства биология действительно обойтись не может, говоря об организмах или о развитии, тогда как физика может и даже вынуждена без него обходиться, если она хочет оставаться чисто каузальным рассмотрением. Этим, следовательно, биология принципиально отличается от физики. В последней такое обращение, правда, также возможно. Можно, например, рассматривать скорость падающего камня с конца, как “развитие” той скорости, которую он имеет при ударе об землю. Однако, для физики такое рассмотрение произвольно. Напротив, в биологии части организма с необходимостью мыслятся как условия целого, и, равным образом, всякое развитие состоит из ряда предшествующих ступеней, необходимых для достижения конечной стадии. Постольку кондициональное единство заключено в самых биологических понятиях, и если конец называть “телосом”, то биология, говоря об организмах и о развитии, действительно представляется телеологичной, оставаясь чистой естественной наукой.

Но на каком основании этот биологический “телос” рассматривается как “цель”, т. е. как нечто, связанное с ценностью и, следовательно, долженствующее быть? На оценку кондициональных единств, каковыми надлежит считать организмы и развития, биология не имеет права, пока она желает оставаться естественной наукой. С тем, что она называет телосом, не связана никакая ценность, и необходимые для достижения этого телоса условия не являются средствами с нормативным значением. Скорее и здесь, точно так же, как в основанной на физике технике, цель возникает лишь благодаря оценивающей человеческой воле. От такой воли, однако, биология должна отвлечься, хотя бы уже потому, что она является наукой о телах. Конечно, можно сказать, что должно хотеть конца, так как с ним связаны значащие ценности. Но эти ценности ни малейшим образом не касаются биологии. Каким образом может она, будучи естественной наукой, обосновать значение ценности и полагание цели? Итак, мы видим: нас сбило с толку слово “телос”, если мы думаем, что между физикой и биологией существует принципиальное различие также по отношению их к ценностям и целям. Обе науки, правильно понятые, оперируют совершенно независимо от ценностей. Обе поэтому сами по себе не создают никаких норм. Различия между физикой и биологией в данной связи несущественны.

Следует еще отметить, что еще одно обстоятельство не позволяет считать ценностно-телеологический момент - так мы будем говорить, чтобы предотвратить смешение с свободной от ценностей телеологией - признаком, отличающим биологию от фи-

380

зики. Всякая машина, изобретенная для определенной цели и достигающая ее, также является насквозь ценностно-телеологической системой. Тем не менее не может быть и речи о ней, как о чем-то живом, и она до конца объяснима, как мертвое образование. Она представляется механизмом, который служит целям и механические связи которого рассматриваются не только как кондициональные, но и как ценностно-телеологические. То, что делает организм необъяснимым физически, не есть следовательно ценностно-телеологический момент. Дело идет скорее о некоторых, ближайшим образом нас здесь не касающихся, элементах организма, иррациональных по отношению к физическим понятиям и потому препятствующих пониманию его как машины, а это для проблемы ценности не имеет значения.

Для нас различие между биологией и физикой, во всяком случае, важно лишь в том отношении, что техника, создавая нормы для постройки машин, вынуждена предварительно превращать физические причинные ряды в кондициональные связи, чтобы затем делать из них связи ценностно-телеологические, тогда как терапия находит уже в самой биологии готовые кондициональные ряды. Таким образом, создается впечатление, будто биологические понятия более близки и к ценностной телеологии. Но это впечатление обманывает. Соединение конечного эффекта с ценностью, а, следовательно, и полагание цели и возникающее из него превращение условий в ценные средства не только в технике, но и в терапии является делом исключительно воли. Там воля оценивает машины, здесь она оценивает жизнь или здоровье. Без нее не было бы ни техники, ни терапии. Поэтому нормирование врача также лежит целиком за пределами биологической естественной науки. Не на ней, но исключительно на воле человека, оценивающей жизнь и здоровье, покоится эта нормировка. Но этим у биологизма отнимается опора, которая давала бы ему возможность претендовать на создание норм для устроения жизни, или на истолкование смысла жизни из самой жизни на основе биологии.

Мы должны даже пойти еще немного дальше. Биология не только не содержит факторов, пригодных для создания норм, но всякое соединение ее кондициональных связей с ценностями безусловно противоречит духу именно современной биологии как науки и принадлежит донаучному состоянию. Что живое существо ценит жизнь, как благо, и что человек ценит человеческую жизнь, это, правда, “само собой разумеется”. Благодаря этим целеполаганиям, которые каждый совершает без особого размышления и как бы инстинктивно, кондициональные связи живых существ повсюду оказываются превращенными в ценностно-телеологические, и как таковые они встают перед исследователем,

381

когда он приступает к их научному рассмотрению. Ближайшим образом кажется неоспоримым, что биологический ряд развития есть прогрессивный ряд, так как он ведет к человеку, что существуют “высшие” и “низшие” животные в зависимости от большей или меньшей близости их к человеку и т. д. С этой донаучной точки зрения предаются затем совершенно наивному изумлению перед огромными “завоеваниями”, которые достигнуты жизнью “из самой себя” в естественном ходе развития от бациллы до человека. Область биологии, стало быть, с самого начала как бы усеяна для человека чистейшими ценностными акцентами (Wertakzente), и с точки зрения хотящего человека, который неизбежно полагает самого себя, как цель, это только последовательно. Кто хочет цели, неизбежно хочет и средства. Поэтому человек поставит всю область биологии в ценностно-телеологическую связь со своей собственной, ценимой им жизнью.

Однако естественнонаучной биологии нет никакого дела до этих точек зрения ценности, и ее задача заключается скорее в том, чтобы покончить со всеми этими антропоморфическими оценками и ценностно-телеологическим образованием понятий. Значительной долей своих успехов в новейшее время она обязана именно все более прогрессирующему исключению ценностей и целей. Особенный интерес для оценки биологизма представляет опять-таки понятие “отбора” или, как говорят, полового подбора. Первоначально оно имеет, как показывает уже значение слова, практический, ценностно-телеологический смысл. Дарвин сделал наблюдение, что путем сознательного подбора можно сильно изменить организмы в желательном направлении. Таким образом была установлена возможность разновидностей. В научном же объяснении постепенного изменения в природе, где отбор не есть дело целеполагающей воли, он вынужден был исключить всякое сознание цели и тем самым всякую телеологическую точку зрения, т. е. заменить “отбор” понятием, свободным от какой бы то ни было мысли о цели, которому и было затем дано название “естественного” отбора.

Прав он был или нет, - это понятие должно было, в противоположность сознательному искусственному отбору, объяснить, как, помимо всякой цели, создаются образования, которые тем не менее, с точки зрения своей сознательной воли, необходимо должны быть поняты как целесообразные. Иными словами, естественный отбор должен быть именно не “отбором”, т. е. не сознательным отбором. Имея в виду историю возникновения дарвиновой теории, мы только и сможем понять, почему тем не менее было сохранено эго телеологически окрашенное слово и другие выражения, как “польза”, “приспособление” и т. д. Освобождение от всякой теле-

382

ологии остается смыслом этого учения. Оно, собственно говоря, имеет в виду показать, что организмы стали такими, какими им пришлось стать вследствие причинной необходимости. Лишь после того, как они существуют, их бытие полагается ими самими как цель, и теперь задним числом, путем рассмотренного обращения, чисто причинная связь превращается ими сперва в кондициональную и, наконец, в ценностно-телеологическую. Или: не вследствие своей целесообразности организмы как раз таковы, каковы они суть, и могут сохранять этот свой способ существования, но наоборот, вследствие того, что они стали такими, каковы они суть на деле, и потому могут таковыми сохраняться, они считают самих себя в этом ценном для них существовании целесообразными. Такова эта мысль, согласно которой все телеологические связи в самом предмете исчезают, чтобы предоставить место одним лишь причинным связям. Из биологического объекта цель переносится в оценивающее понимание человека, где она не может уже более стать помехой для исследования причин.

Тем не менее именно отбор пытались использовать в ценностно-телеологическом смысле для естественнонаучного обоснования целей культуры. Это показывает в странном свете степень ясности для некоторых дарвинистов сущности их собственных принципов, и не иначе обстоит дело с антидарвинистическими биологистами. Верно лишь одно. Если биологическое развитие обусловлено “естественным” отбором, т. е. если помимо всякой цели и пользы возникает ценность, то из этого следует, что оно (это развитие) именно не может рассматриваться как естественный прогрессивный ряд, ибо прогресс есть ценностное понятие и предполагает ценную цель, к которой ряд постепенно приближается. Таким образом, последовательное естественнонаучное рассмотрение повсюду вытеснило понятия ценности и цели. Современная биология ставит человека в один ряд с прочими живыми существами. Она лишает его, таким образом, его исключительного положения в качестве “высшей точки развития”, поскольку он является лишь одним из живых существ, а другое, благодаря чему человек, быть может, заслуживает такого исключительного положения, совершенно не касается биологии.

Наконец, по той же причине понятия восходящей и нисходящей жизни с биологической точки зрения не представляют противоположности ценностей, и больной и здоровый не суть чисто биологические понятия, если разуметь под ними ценное и противоценное. Когда человек болен, живут бациллы, и когда бациллы умирают, человек выздоравливает. Конечно, дело человеческой воли стать на одну из сторон и рассматривать человеческое здоровье как цель. Однако, тогда целью явится уже не

383

жизнь, а смерть бацилл, и таким образом не всякая жизнь принимается за благо.

Естественнонаучная биология далека от такой “партийности”. Что остается в живых и что умирает, это ей совершенно безразлично. Для нее жизнь и смерть, здоровье и болезнь просто различные факты, а не носители ценностей и противоценностей. Скорее всякое полагание ценностей представляется с ее точки зрения таким же “детским” антропоморфизмом, как вера в то, что земля существует для людей, а животные и растения “от природы” предназначены служить пищей для человека. И когда, наконец, как это часто бывает, самые резкие противники всякой естественной телеологии в то же время увлекаются мыслью о естественном прогрессе и тем самым делают основой своего “естественнонаучного” мировоззрения столь ярко выраженное ценностно-телеологическое понятие, то путаница достигает высшего предела.

Итак, мы вновь видим: как раз основополагающие мысли биологизма в качестве философии культуры не только висят без всякой поддержки в воздухе, но стоят также в самом резком противоречии с подлинным естественнонаучным биологическим мышлением. Отказывать биологии, как естественной науке, в способности полагать ценности и давать нормы вовсе не значит, как думают, по-видимому, некоторые биологи, уменьшать ее научное значение. Напротив, это значит ставить ее на ту же научную высоту, на которой физика и химия стоят уже издавна. До тех пор, пока биология смешивает свои естественнонаучные теории с полаганием ценностей, она не может дойти до ясного понимания своих принципов. Спор о механизме и телеологии остается в таком случае бесплодным. Только тем обстоятельством, что принципы биологии были превращены в “философские” принципы и должны были построить целое “мировоззрение” - только этим и объясняется, что не всем биологам уже давно уяснилась необходимость различать понятия природы от понятия ценностей, а также бессмысленность биологического полагания норм. Злоупотребление биологическими понятиями для “философской” цели оказало неблагоприятное воздействие на самое биологию. Прежде такая путаница встречалась даже в физике. На ньютоновом законе тяготения тоже пытались обосновать этические нормы. К этому в настоящее время никто, пожалуй, серьезно не относится. Однако, совершаемая при этом логическая ошибка, в принципе совершенно та же, которая в настоящее время ведет к тому, что биологические понятия “естественного отбора” или “борьбы за существование”, или понятия повышения жизни и развития могущества используются для оценки нравственной жиз-

384

ни. Надо надеяться, что вскоре настанет время, когда оба рода попыток будут казаться нам одинаково абсурдными.

Этим, однако, наша проблема разрешена еще не во всех отношениях. Мы должны поставить еще другой вопрос. Не имеет ли оценка жизни или отождествление ее с высшим благом какого-либо другого фундамента, если она и вынуждена отказаться от всякого натуралистически-биологического обоснования? В частности, разве лишено смысла говорить о жизненных ценностях, которые надлежит сделать основой ценностей культуры? Лишь ответив на этот вопрос, мы сможем достигнуть полной ясности в вопросе об отношении культуры к жизни и обо всей философии биологизма.

Конечно, можно полагать жизнь как благо, с которым связана ценность. Но часто за такими оценками жизни скрывается нечто другое, что только и является носителем оценки. Жизнь, как таковая, в таком случае не ценится. Поэтому такого рода взгляды не принимаются нами во внимание.

Мы спрашиваем лишь о том, имеет ли жизнь, как просто жизнь, ценность, помимо сообщения ей ценности чем-либо другим, и более того, не может ли она рассматриваться как высшее благо, которым измеряется ценность всех прочих благ. Только ответ на этот вопрос может дать решение о правомерности биологического мировоззрения.

Если наше суждение оказывается колеблющимся, то это происходит, пожалуй, оттого, что до сих пор не сделана была еще ни разу серьезная попытка действительно обосновать утвердительный ответ. Пусть многим представляется “само собою понятным”, что жизнь, просто как жизнь, есть благо. Этого еще мало. Мы должны здесь внести определенную ясность и с этой целью подумать о том, сколь необозрима вся полнота живого. В таком случае тотчас же становится ясным: просто бессмысленно утверждать, что все имеет ценность, потому только, что оно живо.

Только определенный род живого может быть, как ценный, противопоставлен другому роду менее ценного или противоценного. Но какой род является ценным, этого нам никогда не сможет сказать само живое. Равным образом, выражения “восходящая и нисходящая жизнь” ничего не говорят как обозначения для ценностей и противоценностей. Всегда существенно то, какая жизнь находится в процессе восхождения и какая представляется нисходящей. Иначе мы не знаем, имеем ли мы перед собой повышение или понижение ценностей. Восхождение одной жизни может оказаться чрезвычайно противоценным и, наоборот, чисхождение другой - чрезвычайно ценным. Жизнь, как живое в смысле биологии, совершенно в такой же мере не есть понятие

385

ценности, как пережитое переживание. Если даже ограничиться человеческой жизнью, что, впрочем, с точки зрения биологии уже есть акт произвола, то и тогда все зависит исключительно от рода жизни. Что всякий человек во всяком своем жизненном проявлении представляет ценность, этого никто не станет серьезно утверждать.

Это можно выразить еще яснее, если вместо слова “жизнь”, с которым еще связан ряд неподдающихся контролю тонов чувства, пользоваться словом “вегетировать”. В данной связи мы на это имеем полное право, ибо просто жить или быть живым значит не что иное, как вегетировать. Правда, и вегетирование может получить ценность от связанного с ним удовольствия, и было бы несправедливо без нужды к тому портить человеку радость, испытываемую им от одной лишь жизни. Однако, во-первых, дело идет здесь о субъективных и индивидуальных оценках, которые не могут стать основой культурных ценностей: радость жизни представляется частным делом того или другого момента. А кроме того, в радости жизни ценится ведь не жизнь, а связанное с нею удовольствие. Никто не подумает, что то и другое совпадают, и нельзя также сказать, какое количество неудовольствия противостоит удовольствию от растительного существования, чтобы по возможности произвести сравнительную оценку удовольствия и неудовольствия и, таким образом, вычислить ценность жизни. С одним, во всяком случае, согласятся: растительное существование не есть высшее из благ. Однако, в таком случае следовало бы также понимать, что жизнь, как таковая, еще не может считаться благом. Если я просто живу, то это еще ничего не значит. Ценность моей жизни зависит исключительно от рода моей жизни или от особенностей моих переживаний.

Вместе с этим, однако, должны исчезнуть также все утверждения, клонящиеся к тому, что ценность истины, нравственности и красоты, и, соответственно этому, значение культурных благ, с которыми эти ценности связаны, т. е. науки, искусства и социальной жизни, должны быть сведены к жизненным ценностям или, что все ценности культуры являются лишь повышением и утончением жизненных ценностей. Если простая живость, рассматриваемая сама по себе, безразлична в смысле ценности, то повышение и утончение ее, помимо привнесения нового фактора, также не может вести к ценностям и благам. Из ничего ничего не получается. Более того, слова “повышение” и “утончение” теряют свой смысл, если жизнь, как таковая, еще не есть ценность. От мысли основать культурные ценности на жизненных ценностях мы должны совершенно отказаться. Правда, может случиться, что тот или иной человек занимается искусством или наукой только

386

для того, чтобы “жить”. Но тогда он ценит удовольствие от жизни, а не самое жизнь, и, кроме того, нельзя ведь утверждать, что поступающий так исполняет свое жизненное назначение. Утверждение, что смыслом жизни является сама жизнь, остается бессмысленной фразой.

Если мы с точки зрения такого взгляда еще раз посмотрим на многообразие социально-политических идеалов, установленных философией жизни, то пестрота этой картины станет теперь легко понятной. Если спросят, какое из четырех борющихся друг с другом направлений истинно, то ответ может быть лишь такой:

поскольку они опираются на биологические понятия, все они ложны. Различные, якобы выведенные из биологии идеалы, существовали задолго до того, как они были поставлены хотя бы в малейшую связь с биологическими понятиями. Пестрота показанной картины находит себе объяснение в том, что биологические принципы под социально-этическим углом зрения совершенно индиферентны. Поэтому ими можно пользоваться для оправдания и обоснования любой социально-политической цели. Из понятий биологии нельзя вывести ничего, что могло бы служить масштабом ценности или противоценности вещей. Эти понятия могут быть поэтому согласованы со всеми ценностями и не могут обосновать никакой этической мысли, именно потому, что они являются биологическими понятиями.

Нет надобности в дальнейших разъяснениях, чтобы показать это на частностях. Тот, кто в отборе видит естественный закон и вместе с тем закон прогресса, должен всякое состояние общества признать за то, что должно быть. Если он этого не делает, то совершает именно ту ошибку, против которой борется биологизм: он противопоставляет жизни свои индивидуальные человеческие желания, вместо того, чтобы довериться течению жизни. Ведь одна только жизнь должна быть наставницей в области идеалов, и ведь жизнь повсюду производит хорошее. С биологистической