XIV ОТ СВОБОДЫ К РАБСТВУ

(Впервые напечатано в качестве введения

к сборнику антисоциалистических опытов,

вышедшему в начале 1891 г. под заглавием:

"В защиту свободы")

Суждения здравого смысла об общественных явлениях нередко оказываются в

резком противоречии с фактами: так, например, меры, направленные к изъятию

из обращения той или другой книги, усиливают ее распространение в публике;

попытки ограничить ростовщичество только ухудшают положение должников,

принуждая их платить еще более высокие проценты; некоторые продукты

оказывается всего труднее достать на месте их производства и т. п. Одним из

наиболее любопытных примеров этого рода является тот факт, что чем больше

улучшается порядок вещей, тем громче становятся жалобы на его недостатки.

В те дни, когда народ не имел никаких политических прав, жалобы на его

порабощение слышались очень редко; когда же свободные учреждения в Англии

достигли такой высокой степени развития, что наш политический строй сделался

предметом зависти народов континента, - нарекания на аристократический образ

правления все росли и росли, пока не привели к значительному расширению прав

и привилегий граждан, после чего вскоре начались новые жалобы на дурное

положение вещей, вытекающее из того, что вышеупомянутое расширение

недостаточно. Если мы припомним, как обращались с женщиной в эпоху

варварства, когда она таскала на себе тяжести и выполняла все работы, а в

пищу получала только объедки, остававшиеся после мужчин; если проследим,

далее, ее положение от средних веков, когда она прислуживала мужчинам за

трапезой, и до наших дней, когда во всех наших общественных начинаниях

требования женщин всегда выдвигаются на первый план, - мы увидим, что в пору

наихудшего отношения к женщине, она, по-видимому, наименее сознавала, что к

ней относятся дурно; теперь же, когда ей живется лучше, чем когда бы то ни

было, ее недовольство своим положением все растет, и она заявляет о нем с

каждым днем все громче, причем самые громкие вопли несутся из женского "рая"

- Америки. Сто лет тому назад едва ли можно было найти хоть одного человека,

который бы при случае не напивался допьяна, а неспособность выпить

бутылку-другую вина вызывала общее презрение, но тогда не возникало никакой

агитации против пьянства; теперь же, когда за последние пятьдесят лет

добровольные усилия общества трезвости, в связи с более общими причинами,

привели людей к сравнительной трезвости, раздаются громкие требования

законов для предупреждения гибельных последствий торговли крепкими

напитками. То же самое с образованием. Несколько поколений назад умение

читать и писать на практике ограничивалось высшими и средними классами

населения; требования элементарного образования для рабочих никем не

высказывались, а если и высказывались, то вызывали только смех; но когда при

наших дедах, стала распространяться, по почину немногих филантропов, система

воскресных школ, за которыми последовало учреждение приходских

(day-schools), вследствие чего лица, умеющие читать и писать, перестали

составлять исключение в массе, а спрос на дешевую литературу сильно возрос,

- тогда начали кричать, что народ гибнет от невежества и что государство

должно не только воспитывать народ, но и насильно давать ему образование.

То же самое замечается и относительно пиши, одежды, жилища и жизненных

удобств населения. Во всех этих отношениях положение его с течением времени

несомненно улучшается. Не говоря уже о первобытной варварской эпохе,

прогресс сразу бросается в глаза, если сравнить время, когда большинство

крестьян питалось ячменным или ржаным хлебом и овсяной мукой, - с нынешним,

когда везде распространено потребление белого пшеничного хлеба; или дни,

когда носили грубые одежды до колен, а ноги оставались голыми, - с нашими,

когда у работника, как и у хозяина, все тело прикрыто платьем, состоящим из

двух и более слоев ткани, древнюю эпоху лачуг в одну горницу без печной

трубы или XV век, когда даже в помещичьих домах стены были по большей части

не обшиты панелями и не оштукатурены, - с нашим, когда в любом крестьянском

коттедже не меньше двух комнат, а в домах ремесленников обыкновенно их

несколько, причем всюду имеются печи, камины, окна со стеклами, большею

частью также обои и крашеные двери. Стоит провести такого рода параллель, и

достигнутый в этом отношении прогресс, повторяем, становится очевиден.

Еще рельефнее выступает прогресс, совершающийся на наших глазах. Кто

оглянется на 60 лет назад, когда пауперизм и нищенство имели гораздо большие

размеры, чем ныне, тот будет поражен сравнительной обширностью и роскошной

отделкой новых домов, занимаемых рабочими улучшением одежды; как рабочих,

которые по воскресеньям носят платья из тонкого сукна, так и женской

прислуги, соперничающей в нарядах со своими госпожами; повышением уровня

потребностей, ведущих к повышению спроса на пищу лучшего качества среди

трудящегося люда, - все результат двоякой перемены: повышения заработной

платы и удешевления жизненных припасов, с одной стороны, и перераспределения

налогов, облегчившего низшие классы за счет высших, - с другой. Такой

наблюдатель будет поражен также контрастом между той ничтожной ролью, какую

играл в глазах общества вопрос о благосостоянии народа тогда, и тем огромным

значением, какое ему придается теперь, когда и в парламенте и вне его планы

облагодетельствования народной массы являются обычными темами для обсуждения

и от каждого более или менее состоятельного человека ждут участия в

каком-либо филантропическом предприятии. И, однако же, в то время как

прогресс в области духовной и физической жизни масс совершается значительно

быстрее, чем когда-либо прежде, а понижение процента смертности показывает,

что в общем жизнь стала не так трудна, - именно в это время все громче и

громче раздаются голоса, твердящие, что зло слишком велико и ничто не может

помочь горю, кроме разве социальной революции. При наличии очевидного

улучшения жизни, в связи с ее увеличенной продолжительностью, которая уже

сама по себе достаточно убедительный признак общего улучшения, все с большей

настойчивостью заявляют, что дело обстоит совсем скверно, что общество

необходимо разрушить до основания и перестроить его по новому плану, и

здесь, как и в вышеприведенных примерах, чем меньше становится зло, тем чаще

и громче на него жалуются; и чем больше выясняется могущество естественных

причин, тем более возрастает уверенность в их бессилии.

Это не значит, что зло, подлежащее врачеванию, незначительно. Да не

подумает никто, что, подчеркивая вышеуказанный парадокс, мы хотим умалить

страдания, выпадающие на долю большинства людей. Участь огромного

большинства людей всегда была и остается такой печальной, что тяжело и

думать о ней. Бесспорно, существующий тип социальной организации не может

удовлетворить человека, который любит ближнего и желает ему блага; бесспорно

и то, что проявления человеческой деятельности, сопровождающие этот тип

организации, далеки от совершенства. Строгость классовых различий и

поразительное неравенство средств противоречат тому идеалу человеческих

отношений, который любит себе рисовать благожелательно настроенное

воображение; а средний уровень человеческого поведения, под давлением и

воздействием общественной жизни, как она сложилась ныне, во многих

отношениях непригляден. Правда, многие противники свободной конкуренции

странным образом игнорируют проистекающие от нее огромные блага - забывают,

что большая часть продуктов и приспособлений, отличающих цивилизованное

состояние от дикого и делающих возможным существование значительного

населения на небольшом пространстве, появились и усовершенствовались

благодаря борьбе за существование; правда, они игнорируют тот факт, что

каждый человек, страдая в качестве производителя от понижения цен вследствие

конкуренции, в то же время выигрывает как потребитель, от удешевления всего,

что ему приходится покупать; правда, они усиленно подчеркивают дурные

стороны конкуренции и умалчивают о хороших, тем не менее нельзя отрицать,

что зло велико и является значительным противовесом выгодам. Весь строй

нашей жизни поощряет ложь и нечестность. Он вызывает бесчисленные обманы и

надувательства всякого рода и дешевые имитации, во многих случаях

вытесняющие с рынка подлинные продукты: он приводит к употреблению фальшивых

мер и весов, он создает подкупы, наблюдаемые в большинстве торговых

отношений, начиная от отношений фабриканта к покупателю и кончая отношениями

лавочника к прислуге; обман поощряется в такой мере, что, если приказчик не

умеет правдоподобно лгать, его бранят; и очень часто добросовестному купцу

приходится выбирать между злоупотреблениями, практикуемыми его конкурентами,

и банкротством, от которого пострадают его кредиторы. Кроме того,

мошенничества более крупных размеров, обычные в коммерческом мире и

ежедневно обнаруживаемые на суде и в газетах, в значительной мере

вызываются, с одной стороны, постоянным гнетом, который оказывает

конкуренция на высшие индустриальные классы; с другой - необузданной

роскошью, которую они вынуждены поддерживать как наглядное доказательство их

успехов в коммерческой борьбе. К этому ряду мелких зол следует присоединить

то большое зло, что при такой системе распределение доходов совершается

крайне непропорционально, и на долю тех, кто надзирает и регулирует,

приходится слишком значительная часть сравнительно с тем, что получают

действительно работавшие.

А потому пусть никто не толкует вышеприведенных наших слов в том

смысле, что мы придаем слишком мало значения недостаткам нашего основанного

на конкуренции строя, который мы еще 30 лет назад описывали и порицали {См.

опыт: "Торговая нравственность".}. Но речь идет не об абсолютном зле, а об

относительном: о том, действительно ли зло, от которого мы страдаем теперь,

больше того, с каким пришлось бы мириться при другом общественном строе; и

действительно ли усилия, направленные к уменьшению зла по принятому до сих

пор пути, имеют больше шансов на успех, чем если бы они были направлены

совершенно иначе.

Этот-то вопрос мы и намерены рассмотреть; прежде всего мы должны

извиниться, что начинаем с изложения довольно известных - по крайней мере,

для некоторых - истин, прежде чем приступить к выводам, менее общеизвестным.

Говоря вообще, каждый человек работает, чтобы избежать страданий. В

одном случае стимулом является воспоминание о муках голода, в другом - вид

плети в руках надсмотрщика, Непосредственный руководитель - страх -

вызывается в человеке представлением о наказании, будет ли оно причинено

физическими условиями или человеческой волей. Он должен иметь господина,

будь то природа или его ближний. Если над ним властвует безличная природа,

мы говорим, что он свободен; когда же он находится под личным воздействием

другого человека, стоящего выше его, мы зовем его, смотря по степени

зависимости, рабом, крепостным, вассалом. Мы оставляем, конечно, в стороне

незначительное меньшинство лиц, получающих средства к жизни по наследству;

это - общественный элемент случайный, не необходимый. Мы говорим лишь о том

огромном большинстве людей, как образованных, так и необразованных, которые

содержат себя трудом, физическим или умственным, и трудятся либо по доброй

воле, никем не принуждаемые, имея в виду лишь выгоды и невыгоды, естественно

вытекающие из их действий, либо по принуждению, поневоле, побуждаемые мыслью

о выгодах и невыгодах, создаваемых искусственно.

Люди могут работать совместно, обществом, точно так же добровольно или

по принуждению; эти две формы власти во многих случаях сливаются, но по

существу своему противоположны. Употребляя слово кооперация в широком

смысле, а не в том ограниченном, какой ему обыкновенно придают теперь, можно

сказать, что общественная жизнь должна быть построена либо на добровольной,

либо на принудительной кооперации; или же, выражаясь словами сэра Генри

Мэна, людей должна соединять или система договора, или система status, т. е.

система, при которой индивиду предоставлена полная возможность достигать

наилучшего, чего он может достигнуть собственными усилиями, причем успех или

неудача зависят от его способностей и умения; или такой режим, где каждый

имеет свое определенное место, несет обязательный труд и получает

определенную долю пищи, одежды и крова.

Система добровольной кооперации и есть система, положенная в основу

современной промышленности во всех цивилизованных государствах. В простейшей

форме мы видим ее на всякой ферме, где рабочие, получающие жалованье от

самого фермера и исполняющие непосредственно его приказания, вольны

оставаться или уходить, когда им угодно.

Пример более сложной формы представляет любое промышленное предприятие,

в котором имеются разные степени подчинения: во главе предприятия стоят

хозяева, затем управляющие и конторщики, еще ниже - надсмотрщики и десятники

и, наконец, рабочие разных категорий. В обоих случаях мы видим совместный

труд или кооперацию между хозяином и работниками с целью получения там

жатвы, здесь - обработанных продуктов. Одновременно с этим существует

гораздо более широкая, хотя и бессознательная кооперация участников одного

предприятия с участниками всех других - иначе говоря, со всеми трудящимися

членами общества. Ибо в то время как каждый предприниматель и каждый рабочий

в отдельности заняты своей специальной отраслью труда, другие

предприниматели и рабочие производят другие предметы житейского обихода,

необходимые как для себя, так и для него. Отличительная черта этой

добровольной кооперации - всех ее форм, от самых простых и до самых сложных,

- заключается в том, что все участники ее работают вместе в силу соглашения.

Тут никто не навязывает условий и не принуждает подчиняться им.

Правда, в некоторых случаях наниматель предлагает, а наемник принимает

условия неохотно, говоря, что его вынуждают так поступать обстоятельства. Но

что такое обстоятельства? В одном случае - это полученный заказ или

заключенный контракт, которые не могут быть выполняемы без уступок с его

стороны; в другом - он соглашается на более низкую плату, чем желал бы,

потому что иначе ему негде будет взять денег на пищу и топливо. Общая

формула не говорит: "Сделай это, иначе я заставлю тебя", но говорит: "Сделай

это или же уходи и пеняй на себя".

С другой стороны, примером принудительной кооперации может служить

армия - не столько наша английская армия, куда поступают на службу на

известный срок и по договору, сколько континентальные, состоящие из солдат,

вербуемых по набору. Здесь ежедневные занятия в мирное время, чистка и

уборка, парады, учения, караулы и прочее, а также различные маневры в лагере

и на поле битвы производятся по приказу начальства, так что у солдата не

остается никакой возможности выбора. Общий для всех закон - это безусловное

подчинение низшего чина высшему, начиная от простого солдата до обер- и

штаб-офицеров. Сфера индивидуальной воли ограничена волей начальства.

Нарушения субординации влекут за собой, смотря по тяжести проступка, лишение

отпуска, сверхурочные занятия, карцер, розги, наконец, высшую кару -

расстрел. Тут нет уговора повиноваться в пределах определенных обязанностей,

под страхом лишения места; тут просто говорят: "Делай все, что тебе велят,

иначе тебе угрожают страдания, а может быть, и смерть".

Эта форма кооперации, воплощаемая армией, в прежние времена была формой

кооперации, обнимавшей собой все гражданское общество. Хронические войны

везде и во все времена порождали военный тип организации не только войска,

но и мирной общины. Пока общества ведут между собою деятельную борьбу и

война считается единственным занятием, достойным мужчины, общество

представляется как бы армией в состоянии покоя и армия -

мобилизованным-обществом; элементы же, не принимающие участия в боях, -

рабы; женщины и крепостные составляют как бы интендантство. Естественно

поэтому, что в отношении массы лиц последнего разряда применяется

дисциплина, по существу тождественная с военной, хотя и менее выработанная.

Раз при таких условиях войско является правящим сословием, а остальные

элементы общества не способны к сопротивлению, естественно, те, кому

подчинено войско, подчинят себе и несражающиеся элементы, и принудительный

режим будет приложен к ним с теми лишь изменениями, какие вытекают из

различия обстоятельств. Военнопленные становятся рабами; бывшие вольные

хлебопашцы в завоеванной стране - крепостными. Вожди небольших племен

становятся в зависимости от вождей больших; мелкие землевладельцы-дворяне

делаются вассалами крупных и так далее в восходящем порядке: все это потому,

что общественная иерархия власти по существу своему однородна с иерархией

власти военной организации.

И в то время как рабы имеют дело с принудительной кооперацией в ее

элементарной форме, та же система отчасти господствует и над всеми прочими

высшими слоями. Клятва верности, приносимая каждым своему сюзерену, гласит:

"Я - твой слуга".

Повсюду в Европе, и в особенности у нас, в Англии, этот тип

принудительной кооперации постепенно утрачивал силу, уступая шаг за шагом

место кооперации добровольной. Как только война перестала быть главной

задачей жизни, социальный строй, порожденный войной и к ней приноровленный,

стал мало-помалу изменяться, переходя в строй иного рода, созданный

промышленной жизнью и наиболее выгодный для интересов промышленности.

Пропорционально уменьшению части общества, преданной наступательным и

оборонительным действиям, росла часть, посвятившая себя производству и

распределению. Увеличиваясь численно, выигрывая в силе, чувствуя себя в

городах менее под властью военного сословия, это промышленное население

построило свою жизнь на началах добровольной кооперации. Само собой,

муниципалитеты и цехи, проникнутые отчасти идеями и правами военного типа

общества, вносили в свои постановления известную долю принудительности; тем

не менее производство и распределение совершались преимущественно на

основании договора - по соглашению - как между продавцами и покупателями,

так и между хозяевами и рабочими.

Как только эти социальные отношения и формы деятельности стали

господствующими среди городского населения, они стали влиять и на все

общество в целом: принудительная кооперация все более и более расшатывалась

благодаря тому, что явилась возможность откупаться деньгами от военных и

гражданских повинностей; вместе с тем расшатывались сословные перегородки и

уменьшалось значение классовых различий. Мало-помалу, когда ослабела власть

промышленных корпораций, равно как и власть одного сословия над другим,

добровольная кооперация сделалась общим принципом.

Купля-продажа стала обязательной для получения какого бы то ни было

рода услуг, точно так же как и для приобретения товаров всякого рода.

Жизненные тяготы, порождая недовольство условиями жизни, постоянно

поддерживают и возбуждают в нас желание изменить свое положение. Всякому

известно, как утомительно продолжительное пребывание в одной и той же позе;

всякому приходилось замечать, как самое удобное кресло, в котором вы сначала

чувствовали себя превосходно, после нескольких часов сидения становится

настолько невыносимым, что вы охотно меняете его на жесткий стул, которым

раньше пренебрегали. То же происходит и с общественными организациями.

Освободившись после долгой борьбы от суровой дисциплины старого режима и

заметив, что, при всех относительных достоинствах нового режима, и оно не

лишено неудобств и недостатков, люди снова начинают испытывать недовольство,

вызывающее в них желание попробовать другую систему, которая если не по

форме, то по существу оказывается тою же, от которой предшествующие

поколения с великой радостью избавились.

Ибо, как только общество отказывается от режима, основанного на

взаимном договоре, оно, по необходимости, должно принять режим status'a. Раз

оставлена добровольная кооперация, она должна быть заменена принудительной.

Без организации труд обойтись не может, какая-нибудь организация труда

должна существовать: если не возникшая путем соглашения при условии

свободной конкуренции, так навязанная высшей властью!

При всем внешнем различии между старым порядком, при котором рабы и

крепостные работали на своих хозяев, подчиненных баронам, которые, в свою

очередь, были вассалами герцогов или королей, - и новым строем, к которому

теперь стремятся, в котором рабочие работают небольшими группами под

наблюдением надсмотрщиков, подчиненных старшим надзирателям, подчиненным, в

свою очередь, местным управляющим, опять-таки поставленным в зависимость от

окружных, непосредственно получающих распоряжения от центрального

правительства, - оба, по существу, основаны на одном и том же принципе. Как

в том, так и в другом строе должны существовать установленные степени и

вынужденное подчинение низших степеней высшим. Это - истина, с которой

коммунисты и социалисты недостаточно считаются. Недовольные существующим

порядком вещей, где каждый заботится о себе и все вместе о том, чтобы никто

не плутовал, они считают, что было бы несравненно лучше для всех, если бы

все сообща заботились о каждом в отдельности, - но не останавливаются на

мысли о том, при помощи какого механизма можно осуществить это? Если каждый

явится предметом забот всех, взятых вместе, то эти все, объединенные в одно

целое, неизбежно должны иметь в своем распоряжении необходимые на это

средства. То, что дается каждому в отдельности, должно быть взято из

накопленного общими силами; а потому все непременно потребуют от каждого

соответствующего взноса; должно определить его долю участия в составлении

общественного капитала, т. е. в производстве, взамен чего он получит

содержание. Значит, для того чтобы быть обеспеченным, он должен отказаться

от независимости и повиноваться тем, кто указывает ему, что ему делать,

когда, где и кто даст ему его долю пищи, одежды и жилья. Раз конкуренция

устранена, а вместе с ней - купля-продажа, не может быть уже добровольного

обмена данного количества труда на данное количество продукта; соотношение

между тем и другим определяется установленными должностными лицами и

становится обязательным. Свобода выбора отсутствует как при выполнении

труда, так и при получении вознаграждения, каково бы оно ни было, ибо

рабочий не может по желанию отказаться от места и предложить свой труд в

другом месте. При этой системе он может быть принят в другом месте не иначе

как по распоряжению властей. Ясно, что раз установился такой порядок вещей,

член общины, не подчинившийся властям в одном месте, не мог бы получить

работы в другом, ибо этот порядок вещей немыслим при условии, что каждый

рабочий имеет право произвольно наниматься и уходить. Отдавая приказы

капралам и сержантам, капитаны промышленности должны исполнять приказания

своих полковников, эти - приказания генералов и так далее, до

главнокомандующего включительно; и повиновение так же обязательно для всех

чинов промышленной армии, как и для чинов военной. В той и другой правило

одно и то же: делай, что тебе предписано, и получай, что тебе причитается.

"Ну что же, пусть так, - возразит социалист, - рабочие сами будут

выбирать себе должностных лиц, и, значит, эти последние будут всегда

подчинены контролю управляемой ими массы. Под страхом общественного мнения

они, несомненно, будут действовать справедливо и честно: в противном случае

они будут отставлены от должностей путем народного голосования, местного или

общего. Не обидно повиноваться властям, когда сами эти власти подчинены

контролю народа." И социалисты всецело верят в эту привлекательную иллюзию.

Железо и медь - предметы более простые, чем плоть и кровь, а мертвое

дерево - чем живой нерв; машина, сделанная из первых материалов, работает

более точно, чем организм, построенный из элементов второго рода, именно

потому, что движущая сила в организме - энергия живых нервных центров, тогда

как машину приводят в движение неорганические силы: вода или пар. Ясно

отсюда, что гораздо легче предвидеть и рассчитать действие машины, чем

деятельность организма. А между тем как редко расчет изобретателя

относительно действия нового аппарата оказывается правильным! Просмотрите

список патентов, и вы увидите, что из пятидесяти изобретений одно

оказывается полезным на практике. Как ни легко осуществим кажется автору

план его изобретения, на деле какая-нибудь зацепка препятствует ожидаемому

действию и полученный результат далеко не соответствует ожидаемому. Что же

сказать о тех схемах, которые имеют дело не с мертвыми силами вещества, а со

сложными живыми организмами, с деятельностью, гораздо менее доступной

предвидению и включающей кооперацию многих подобных организмов. Очень часто

им не понятны даже те единицы, из которых должно сложиться реорганизованное

политическое целое. Каждому из нас приходится иногда дивиться чьему-либо

поведению или даже поступкам своих родственников, которых он отлично знает.

Если так трудно предвидеть поступки индивида, возможно ли сколько-нибудь

точно определить заранее действие того или другого общественного строя?

Авторы большинства социальных схем исходят из предположения, что все будут

правильно поступать и судить честно, будут мыслить, как они должны мыслить,

и действовать, как они должны действовать, и держатся этого взгляда,

невзирая на повседневный опыт, доказывающий, что люди не делают ни того, ни

другого, и забывая, что его сетования на существующий порядок вещей

доказывают его убеждение в том, что людям как раз недостает того

благоразумия и той честности, которые нужны для осуществления его плана.

Конституции на бумаге вызывают улыбку на лице всякого, кто видел их

результаты; такое же впечатление производит и социальная система на бумаге

на тех, кто наблюдал действительные факты. Как далеки были люди, делавшие

Французскую революцию, и главные инициаторы установки нового

правительственного аппарата от мысли, что одним из первых действий этого

аппарата будет обезглавливание всех их! Как мало авторы американской

декларации независимости и создатели республики предвидели тот факт, что

несколько поколений спустя законодательство станет добычей интриганов что

оно создаст обширное поприще для борьбы и конкуренции искателей мест; что

политическая деятельность повсюду будет загрязнена вторжением в эту сферу

чуждого элемента - баланса, поддерживающего равновесие между партиями; что

избиратели, вместо того чтобы голосовать самостоятельно, будут представлять

собой тысячеголовое стадо, руководимое несколькими вожаками (bosses), и что

сфера общественной деятельности будет закрыта для людей достойных, благодаря

оскорблениям и клеветам профессиональных политиков. Так же мало

предугадывали события авторы конституции различных других государств Нового

Света, в которых бесчисленные революции с поразительным постоянством

обнаруживали контраст между ожидаемыми результатами политических систем и

результатами, достигнутыми в действительности. То же самое приходится

сказать и о предлагавшихся системах общественного переустройства, поскольку

они были испробованы на практике. За исключением социальных схем,

предписывавших безбрачие, история всех остальных представляет собою ряд

неудач; одно из последних свидетельств дает нам история Икарийской колонии

Кабэ, рассказанная одним из ее членов, г-жою Флери Робинзон в "The Open

Court", - история последовательно повторявшихся расколов, распадения на

группы, все более и более мелкие, сопровождавшегося многочисленными случаями

отпадения отдельных членов и закончившегося полным распадением. Причина

неудачи подобных как общественных, так и политических схем одна и та же.

Развитие путем превращения - универсальный закон, господствующий как на

небесах, так и на земле, в особенности в органическом мире, и прежде всего

среди животных. Ни одно существо, не исключая самых простых и ничтожных, не

начинает своего бытия в той форме, какую оно принимает впоследствии, и в

большинстве случаев несходство первичной и позднейшей формы так велико, что

родственная связь их казалась бы совершенно невероятной, если бы возможность

ее не подтверждалась ежедневно на любом птичьем дворе и в любом саду. Более

того, многие существа меняют форму по нескольку раз, причем каждый раз с

ними происходит, по-видимому, полное превращение: например, яичко, личинка,

куколка и окончательная форма (imago). Закон метаморфозы - общий закон,

управляющий развитием как планеты, так и любого семени, произрастающего на

ее поверхности; этот же закон управляет и обществами, взятыми в целом, и

составляющими их отдельными учреждениями Ни одно из них не кончает так, как

начало; и разница между первоначальной и конечной формой бывает так велика,

что вначале переход из одной в другую показался бы совершенно невероятным. В

грубейшей форме общества - диком племени - вождю повинуются, как

военачальнику в военное время, но лишь только война прекратилась, он

лишается своего выдающегося положения; и даже там, где непрерывные войны

вызвали потребность в постоянном вожде, этот последний отличается от других

только большим влиянием, в остальном же, так как и все, сам себе строит

хижину, сам добывает себе пищу, сам делает для себя оружие и домашнюю

утварь. Здесь нет и намека на то, что произойдет с течением времени, когда

путем завоеваний, объединения племен и соединения образовавшихся таким

образом нескольких отдельных групп в одну сложится наконец нация и

первоначальный вождь превратится в царя или императора, которые с высоты

своего блеска и роскоши деспотически властвуют над многими миллионами при

помощи сотен тысяч солдат и сотен тысяч чиновников. Когда первые

проповедники христианства, миссионеры, люди скромной внешности и

аскетического образа жизни, странствовали по языческой Европе, проповедуя

забвение обид и воздаяние добром за зло, никому из них не приходило в

голову, что со временем их преемники составят обширную иерархию, с огромными

земельными владениями по всему свету, с сановниками церкви, надменность и

спесь которых растет пропорционально их положению, с воинствующими

епископами, самолично водящими в бой своих ратников, с Папой во главе, с

высоты своего величия повелевающим королями.

То же было и с промышленной системой, которую многие теперь жаждут

устранить. В ее первоначальной форме не было и намека на фабричную систему

или родственные ей организации труда. Хозяин работал вместе со своими

учениками и одним-двумя наемниками, отличаясь от них только своим положением

главы дома; он делил с ними стол, кров и сам продавал продукты общего их

труда. Лишь с ростом промышленности стали применять большее количество

рабочих рук, а участие хозяев в производстве стало ограничиваться общим

надзором и руководством. И уже в новейшее время сложился такой порядок

вещей, где сотни и тысячи человек работают за известную плату под надзором

всякого рода служащих, также состоящих на жалованье, а высшее руководство

принадлежит одному или нескольким лицам, стоящим во главе дела.

Первоначальные небольшие полусоциалистические группы производителей,

подобные большим семьям или родам древних времен, мало-помалу распались, не

будучи в состоянии выдержать конкуренцию с более крупными предприятиями, с

лучшим разделением труда; эти последние совершенно вытеснили первые, ибо они

успешнее служили нуждам общества. Но нам нет надобности заглядывать далеко

назад, в глубь веков, чтобы найти пример достаточно значительной и

непредвиденной трансформации.

В тот день, когда в Англии впервые вотировали в виде опыта 30 000 ф.

ст. из государственных сумм на нужды образования, всякий назвал бы идиотом

того, кто вздумал бы предсказывать, что через 50 лет сумма, расходуемая на

этот предмет из средств общегосударственных и местных, достигнет цифры 10

000 000 ф. ст.; и кто заявил бы, что вслед за заботами об образовании

государство возьмет на себя попечение о народной одежде и пище, что

родителей и детей, лишенных всякой свободы выбора, будут принуждать, хотя бы

они умирали с голоду, - под страхом арестов и штрафов - давать и получать

то, что государство с непогрешимой самоуверенностью пока называет

образованием. Повторяем, никому бы не пришло в голову, что из такого

невинного, на первый взгляд, зародыша вырастет с такой быстротой

тиранический режим, которому смиренно покоряется народ, мнящий себя

свободным.

В общественных отношениях, как и в прочих вещах, изменение неизбежно.

Было бы безумием рассчитывать, что новые учреждения сохранят в течение

долгого времени характер, приданный им учредителями. Быстро или медленно,

они преобразуются в учреждения, несходные с тем, что предполагалось вначале,

столь несходные, что их не узнали бы даже сами их инициаторы. Какая же

метаморфоза предстоит в интересующем нас случае? Ответ, подсказанный

приведенными выше примерами и подкрепленный разнообразными аналогиями,

очевиден.

Основная черта всякой прогрессирующей организации - развитие

регулятивного аппарата. Для того чтобы части целого работали сообща,

необходимы приборы, управляющие их действием; и пропорционально размерам и

сложности целого, обилию требований, подлежащих удовлетворению различными

путями, должны возрастать размеры, сложность и энергия направляющего

аппарата. Что дело обстоит именно так с организмами отдельных особей - это

не нуждается в доказательствах; но легко видеть, что то же происходит и с

общественными организмами. Помимо регулятивного аппарата, какой необходим и

в нашем обществе для обеспечения национальной защиты, общественного порядка

и личной безопасности граждан, в социалистическом строе должен быть еще

регулятивный аппарат, заведующий всеми видами производства и распределения,

в том числе распределением долей всевозможных продуктов между отдельными

местностями, рабочими учреждениями и лицами. При существующей системе

добровольной кооперации, с ее свободными договорами и конкуренцией, нет

нужды в официальном надзоре за производством и распределением.

Благодаря спросу и предложению и желанию обеспечить себе средства к

жизни путем служения нуждам прочих, естественно слагается этот удивительный

порядок вещей, при котором пищевые продукты ежедневно доставляются каждому

обывателю на дом или же ожидают его в соседних с его домом лавках; к услугам

обывателя повсюду разнообразная одежда; в любом месте можно иметь готовый

дом, обстановку, топливо; сколько угодно духовной пищи, начиная с грошовых

газеток, названия которых часами выкрикивают на улицах разносчики, кончая

массой еженедельно выходящих романов и менее обильным количеством научных

книг и учебников, - и все это за незначительную плату. И по всей стране, как

при производстве, так и при распределении, минимальный надзор оказывается

вполне достаточным; все многообразные удобства и блага жизни, требуемые

ежедневно повсюду, доставляются куда следует, без всякого иного воздействия,

кроме погони за наживой. Вообразите себе теперь, что эта промышленная

система, основанная на добровольном труде, заменена системой труда

обязательного повиновения, обеспеченного надзором должностных лиц.

Вообразите только, какое множество чиновников потребуется для распределения

всяких благ жизни среди населения страны, по городам, местечкам и деревням,

что теперь выполняется торговцами! Подумайте, далее, что еще более сложная

администрация потребуется для исполнения всего того, что теперь делают

фермеры, фабриканты, купцы; что понадобится не только местный надзор с

различными градациями местной власти, но и центральная администрация с

филиальными отделениями, для правильного распределения всего необходимого

между всеми и в надлежащее время. Прибавьте сюда штаты чиновников, которые

будут заведовать рудниками, железными и простыми дорогами, каналами; другие

штаты, нужные для заведования ввозом, вывозом и торговым судоходством;

контингенты лиц, обязанных заботиться о снабжении городов не только водой и

газом, но и средствами передвижения - трамваями, омнибусами и пр., а также о

распределении силы, электрической и иных. Прикиньте сюда уже имеющуюся

администрацию почтового, телеграфного и телефонного ведомств и, наконец,

огромные штаты служащих в армии и полиции, при помощи которых будет

достигаться принудительное исполнение предписаний этого огромного

объединенного регулятивного механизма.

Представьте себе все это и задайте себе вопрос: каково же будет

положение простых рабочих? Уже теперь на континенте, где правительственные

организации лучше выработаны и распоряжаются более властно, чем в Англии,

слышны вечные жалобы на тиранический характер бюрократии, на высокомерие и

грубость ее представителей. Что же будет, когда не только общественная

деятельность граждан, но и весь их домашний обиход будут подчинены контролю?

Что произойдет, когда разные части этой огромной армии чиновников,

объединенной интересами, общими всем правителям, интересами власть имущих по

отношению к подвластным, будут иметь под рукой необходимую им силу для

обуздания всякого неповиновения, выступая притом в роли "спасителей

общества"? Каково придется всем этим рудокопам и плавильщикам, землекопам и

ткачам, когда все элементы, в чьих руках управление и надзор, спустя

несколько поколений сольются, и, таким образом, образуется ряд каст с

возрастающим влиянием; когда эти элементы, имея все в своей власти,

привыкнут жить для собственных выгод; когда, стало быть, сложится новая

аристократия, гораздо более выработанная и лучше организованная, чем старая?

Что делать тогда отдельному труженику, если он не удовлетворен своим

положением: считает, что он получает меньшую, чем ему следует, долю

продуктов, или что его заставляют работать больше, чем он обязан, или если

он желает взять на себя обязанности, к исполнению которых он сам себя

считает годным, но его начальство смотрит иначе; наконец, если он желает

действовать независимо, на свой страх? Этой недовольной единице,

единственной во всем огромном механизме, скажут, покорись или уходи! Самая

мягкая кара за неповиновение - исключение из промышленного союза. Но если,

как предполагают, возникнет международная организация труда, исключение из

промышленной организации в одной стране будет равносильно исключению

отовсюду, - промышленное отлучение будет означать голодную смерть.

Что такое положение вещей неизбежно - это заключение, основанное не на

дедукции только, не только на индуктивных выводах из вышеприведенных данных

прошлого опыта или из аналогий, представляемых организмами разного рода, но

и на повседневном наблюдении того, что происходит у нас перед глазами. Та

истина, что регулирующий аппарат всегда склонен к усилению своей власти,

иллюстрируется примерами. Возьмем любое организованное человеческое

общество, ученое или иное. История каждого из них наглядно показывает, как

администрация, постоянная или отчасти меняющая свой состав, постепенно

захватывает в свои руки все большую и большую власть и направляет по-своему

деятельность общества, встречая лишь незначительное сопротивление даже и в

тех случаях, когда большинство не согласно: боязнь всего, что сколько-нибудь

смахивает на революцию, удерживает и запугивает большинство. То же самое и в

акционерных компаниях, например железнодорожных. Предложения директоров

правления утверждаются обыкновенно беспрекословно или после самого

поверхностного обсуждения; а если окажется сколько-нибудь значительная

оппозиция, ее сопротивление непременно будет сломано подавляющим

большинством тех, кто всегда стоит за существующую власть. Только в случае

крайних непорядков в управлении недовольство акционеров доходит до желания

переменить администрацию.

Не иначе обстоит дело и в обществах, созданных людьми труда и

принимающих интересы последнего особенно близко к сердцу, в рабочих союзах

(trades-unions). И люди, стоящие во главе правления, становятся мало-помалу

всесильными. Члены этих обществ подчиняются властям, ими поставленным, даже

когда они не одобряют их образа действий. Они уступают, чтобы не нажить себе

врагов среди своих же собратий, что нередко сопряжено с потерей места и

всякой надежды на заработок. Последний рабочий конгресс показал нам, что и в

этой молодой организации уже раздаются жалобы на "интриганов" (wie-pullers),

"вожаков" (bosses) и "несменяемость должностных лиц". Но если такое

верховенство руководителей наблюдается в обществах весьма недавнего

происхождения, члены которых имели полную возможность отстоять и обеспечить

свою независимость, то какова же будет власть руководителей давно уже

существующих учреждений, получивших мало-помалу широкую и сложную

организацию, - учреждений, которые контролируют жизнь отдельной единицы не

отчасти только, а целиком?

Нам скажут в ответ: "Против всего этого мы примем меры. Образование

станет достоянием всех; каждый будет следить зорко за администрацией, и

всякое злоупотребление властью будет тотчас же предупреждено". Ценность

подобных упований была бы незначительна даже и в том случае, если бы мы не

могли воочию видеть причины, действие которых должно разрушить эти надежды;

ибо в сфере человеческих начинаний самые заманчивые и, казалось бы,

многообещающие планы терпят крушение совершенно непредвиденным манером. В

настоящем же случае крушение неизбежно должно быть вызвано очевидными

причинами. Деятельность учреждений определяется свойствами человеческой

натуры, а присущие этой натуре недостатки неизбежно должны повлечь за собой

вышеуказанные последствия. Человеческая натура не в достаточной степени

одарена чувствами, потребными для того, чтобы помешать росту деспотической

бюрократии.

Если бы понадобились косвенные доказательства, большой материал в этом

смысле могло бы доставить поведение так называемой либеральной партии, -

партии, которая забыла, что лидер не более как представитель политики

заранее известной и принятой, и которая считает себя обязанной подчиняться

той политике, какой решил держаться лидер без согласия и ведома партии;

партии, до того забывшей основную идею и смысл либерализма, что она не

возмущается, видя попранным право частного суждения - этот корень

либерализма, и называет ренегатами тех из своих членов, которые отказываются

поступиться своей независимостью. Но мы не станем тратить время на подбор

косвенных доказательств того, что природа людей в общем не такова, чтобы

ставить преграды на пути развития бюрократической тирании. Достаточно

рассмотреть прямые данные, доставляемые классами, среди которых идеи

социализма наиболее популярны и которые видят свой прямой интерес в

распространении этих идей, - мы говорим о рабочих классах. Они-то главным

образом и войдут в состав обширной социалистической организации; их

свойствами определится и природа последней. Каковы же эти свойства,

поскольку они выразились в уже существующих рабочих организациях?

Вместо эгоизма предпринимателей и эгоизма конкуренции мы теперь имеем

дело с бескорыстием системы взаимопомощи. Насколько же проявляется это

бескорыстие во взаимоотношениях рабочих? Что сказать об ограничении доступа

новых рабочих рук к каждой отрасли труда или о препятствиях к переходу из

низшего разряда рабочих в высший? В явлениях подобного рода незаметно

альтруизма, - а ведь он-то и должен служить основой социализма. Напротив,

всякий заметит здесь такое же открытое преследование личных выгод, как и в

среде купцов. Поэтому, если отбросить мысль о внезапном исправлении людей,

придется заключить, что искание частных выгод будет управлять поступками

всех классов, входящих в состав социалистического общества

Индифферентное отношение к стремлениям других сопровождается активным

нарушением чужих прав. "Будь заодно с нами, или мы лишим тебя средств к

жизни" - вот обычная угроза со стороны любого рабочего союза рабочим той же

отрасли труда, стоящим вне союза. Члены его ревниво оберегают свою свободу

установления размера заработной платы, однако же они не только отрицают

свободу всякого, кто вздумает не согласиться с ними, но несогласие с ними

считают за преступление. Людей, настаивающих на своем праве самостоятельно

вступить в договор, они клеймят прозвищем "плутов" и "изменников"; по

отношению к ним проявляют грубость, которая перешла бы в полную

безжалостность, не будь уголовных кар и полиции. Рядом с таким попранием

свободы людей своего класса замечается стремление давать решительные

предписания классу хозяев: не только условия и порядок работ должны

сообразоваться с этими предписаниям, но нельзя нанимать кого-либо, кроме

тех, кто принадлежит к данному союзу; более того, в иных случаях угрожает

забастовка, если хозяин войдет в сделку с предприятиями, дающими работу не

членам союза. Не раз рабочие союзы - особенно недавно возникшие -

обнаруживали стремление навязывать свои требования, нимало не считаясь с

правами тех, кого они понуждают к уступкам. Превратность понятий и чувств

дошла до того, что соблюдение права считается преступлением, нарушение же

его - добродетелью {К удивительным заключениям приходят люди, когда они

забывают простой принцип, что каждый вправе стремиться к достижению своих

жизненных целей с ограничениями, обусловленными исключительно подобными же

действиями прочих людей. Поколение назад мы слышали громкие заявления о

"правах на труд", т. е. о правах требовать труда; еще и теперь иные считают

общество обязанным доставлять труд каждому в отдельности. Сравните с этим

доктрину, господствовавшую по Франции в эпоху высшего расцвета монархии, что

"право трудиться есть право короля, которое он может продать, а подданные

обязаны купить". Контраст поразительный; но иногда приходится наблюдать и

еще более поразительные контрасты. Мы присутствуем при возрождении

деспотической доктрины; разница в том лишь, что короля заменяли рабочие

союзы. Действительно, теперь союзы распространяются повсюду; каждый рабочий

должен вносить установленную сумму в тот или другой союз, - в случае же,

если он не сделается членом союза, у него силой отнимут работу: таким

образом, дошло до того, что право труда принадлежит теперь союзу, и он может

это право продать, а отдельные рабочие обязаны его покупать!}.

Параллельно с грозной наступательной политикой в одном направлении

замечается податливость в другом. Применяя принуждение к находящимся вне

союза, организованные рабочие в то же время вполне подчинены своим вожакам.

Для того чтобы победить в борьбе, они жертвуют своей личной свободой,

свободой своего суждения и не проявляют недовольства, как бы ни были

безапелляционны предъявляемые к ним вождями требования. Повсюду мы видим

такое подчинение, что целые организации рабочих единодушно бросают работу

или возвращаются к ней по приказу своих заправил. Они не могут противиться и

круговому обложению для поддержки стачечников, все равно, одобряют они или

нет поступки последних; наоборот, они должны даже принимать меры против

упорствующих членов их организации, не принявших участия в сборе.

Эти явления должны наблюдаться при всякой новой организации общества, и

спрашивается: что последует из этого, когда будут устранены все препятствия,

стесняющие их влияние? В настоящее время отдельные группы людей, в среде

которых мы встречаем указанные явления, входят в состав общества отчасти

пассивного, отчасти враждебного; независимая пресса имеет возможность

критиковать и осуждать эти группы; они подчиняются контролю закона, полиции.

Если при таких условиях группы эти вступают на путь, уничтожающий личную

свободу, что же будет, когда обособленные организации, управляемые

раздельными регуляторами, сольются между собою и охватят собою все общество,

управляемое единой системой таких регуляторов; когда должностные лица всех

категорий, включая и руководителей прессы, станут частями регулятивной

организации, а последняя будет одновременно создавать законы и приводить их

в исполнение? Фанатические приверженцы социализма способны на самые крайние

меры для осуществления своих взглядов; подобно безжалостным ревнителям

религии прошлых времен, они считают, что цель оправдывает средства. А раз

установится общая социалистическая организация, то обширная, широко

разветвленная и объединенная в одно целое корпорация лиц, руководящих

деятельностью общества, получит возможность применять принуждение

беспрепятственно, насколько это покажется нужным в интересах системы, т. е.

в сущности, в их собственных интересах, не преминет распространить свое

суровое владычество на все жизненные отношения действительных работников; и

в конце концов разовьется чиновная олигархия с более чудовищной и страшной

тиранией, чем какую когда-либо видел свет.

Я позволю себе предупредить ошибочное заключение. Кто думает, что

предыдущее рассуждение предполагает довольство существующим порядком, тот

глубоко заблуждается. Нынешнее состояние общества переходное, как и все

предшествовавшие. Я надеюсь и верю, что создастся в будущем общественный

строй, столь же отличный от настоящего, сколь нынешний разнится от

предшествовавшего, - с его закованными в латы баронами и беззащитными

крепостными. В "Социальной статике" так же как в "Изучении социологии" и в

"Политических учреждениях", ясно выражено желание организации, более

благоприятной счастью массы, чем нынешняя. Моя оппозиция социализму исходит

из убеждения, что он задержит движение к высшей ступени и вернет худшее

состояние. Только медленное изменение человеческой природы путем

общественной дисциплины, и только оно одно может создать непрерывное

изменение к лучшему.

Почти все как политические, так и социальные партии допускают в своих

рассуждениях то основное заблуждение, будто со злом можно бороться

непосредственно действующими и радикальными средствами. "Стоит вам только

сделать это, и зло будет предупреждено." "Примите мой план - и нужда

исчезнет". "Общественная испорченность бесспорно уступит такой-то мере."

Повсюду встречаешь подобную уверенность - явную или подразумеваемую. Но

все-таки предположения неосновательны. Возможно устранить причины,

усиливающие зло; возможно изменить форму, в какой оно обнаруживается; но

непосредственное врачевание немыслимо. Постепенно, на протяжении

тысячелетий, люди, размножаясь, принуждены были по необходимости выйти из

своей первоначальной дикости, когда небольшое число их могло прокормиться

первобытным способом, и перейти в цивилизованное состояние, при котором

пропитание, необходимое огромной массе людей, можно добыть лишь постоянным

трудом. Цивилизованный образ жизни требует от человека совершенно других

данных, чем нецивилизованный, и много пришлось претерпеть, чтобы одно

состояние заменить другим. Организация, не гармонирующая с жизненными

условиями, должна была, по необходимости, порождать несчастье, а эта

организация, которая была унаследована от людей первобытных, не гармонирует

с условиями жизни нынешних людей. Поэтому-то невозможно сразу создать

удовлетворительный общественный строй.

При наличности нравов и характеров, наполнивших Европу миллионами

солдат то с целью завоевания, то с целью отмщения, - нравов, побуждающих так

называемые христианские нации, с одобрения десятков тысяч служителей религии

любви соперничать друг с другом в разбойничьих предприятиях по всему свету,

несмотря на вопли туземцев; в среде людей, нарушающих в общении с более

слабыми расами даже примитивное правило-жизнь за жизнь, и за одну жизнь

берущих несколько, - невозможно путем какой-либо комбинации создать

гармоничное сообщество. Основа всякой осмысленной деятельности в обществе -

чувство справедливости, требующее личной свободы и вместе с тем внимательное

к свободе других; а в настоящее время чувство это существует у людей лишь в

очень недостаточной степени.

Поэтому нужна, прежде всего, долгая непрерывная дисциплина общественной

жизни, где каждый делает свое дело, относясь с должным вниманием к

аналогичному стремлению других делать свое дело; и где человек получает все

плоды своего труда, но одновременно не должен взваливать на других невыгоды,

какие могут произойти от его деятельности: разве только они по доброй воле

захотят взять на себя эти невыгоды. Считать, что возможно обойтись без такой

дисциплины, значит не только потерпеть неудачу, но это может привести к

чему-либо еще худшему, чем то, от чего желательно избавиться.

Бороться с социализмом следует, значит, главным образом не в интересах

класса предпринимателей, но еще более в интересах рабочих. Тем или иным

путем производство должно быть регулируемо; и элементы, регулирующие по

самому существу вещей, всегда будут менее многочисленны, чем действительные

производители. При добровольной кооперации, как теперь, элементы,

регулирующие производство, преследуя личную выгоду, берут себе такую долю

продукта, какую только могут; но, как показывают в наши дни успехи рабочих

союзов, эгоизм хозяев находит себе преграду. В принудительной же кооперации,

какую повлечет за собой социализм, регулирующие элементы, преследующие свои

виды с не меньшим эгоизмом, не натолкнутся уже на согласное сопротивление

свободных рабочих; и власть их, которой не пригрозят уже отказом работать с

целью вынудить новые условия труда, будет расти, расширяться и крепнуть,

пока не станет совершенно неодолимой. В конечном результате получится, как я

уже отметил, общество, подобное древнему Перу, на которое страшно смотреть,

где вся масса населения, прихотливо распределенная по группам в 10, 50, 100,

500 и 1000 человек, находилась во власти чиновников соответствующих

степеней; прикованные к своим участкам, люди опекались в своей частной жизни

так же, как в промышленной деятельности, неся бремя труда в интересах

правительственной организации без всякой надежды на освобождение.