ГЛАВА ВТОРАЯ. ТВОРЧЕСКИЙ ЭРОС И АРХИТЕКТОНИЧЕСКИЙ ИНСТИНКТ

IX. Концепция как зачатие и творческий замысел

В предшествующем анализе процесса изобретения я намеренно умалчивал об одном чрезвычайно важном элементе - эмоциональном, об одушевлении творца, о его архитектонической наклонности к известным умственным построениям. В этой эмоциональной стороне надо, в свою очередь, как мы увидим, различать два момента: один более личный, другой более объективный. Философское творчество неоднократно сближалось с половым влечением, а создание системы - с деторождением. Понятия зачатия, в смысле начала процесса деторождения и начала процесса творческого замысла, обозначаются в латинском языке одинаковым словом: conceptio - концепция. Зарожденное понятие и зародыш обозначаются одним термином: conceptus. Эта филологическая подробность многозначительна и давала неоднократно повод к установке аналогий в двух противоположных направлениях: 1) зачатие рассматривается как биологическое явление, в котором соучаствует творческий дух, 2) духовное творчество, в частности философское, трактуется как своего рода биологическое явление беременности. Это явствует из сопоставления двух замечательных мест - одно из книги великого натуралиста с философским складом ума - Гарвея, другое - из признаний великого философа, основательно изучавшего естественные науки, - Шопенгауэра. У Гарвея в его знаменитой книге "Exercitationes anatomicae" (цитирую по изданию 1737 г.) есть заключительная глава (во второй части "De generatione animalium"), посвященная вопросу о зачатии. Ввиду интереса темы, я позволю себе привести из нее ряд выдержек и предлагаю читателю сопоставить их с приводимыми ниже словами Шопенгауэра.

Гарвей пишет1: "Nam quemadmodum nos, a conceptione formae, sive ideae in cerebro similem ei in operibus nostris efficimus, ita pariter idea, aut

1 "Ибо подобно тому как мы из концепции формы или идеи в нашем мозгу осуществляем подобную ей в наших созданиях, так и идея родителя, пребывающая в матке, благодаря присущей ей формирующей силе, зарождает себе подобный плод, запечатлевая на своем создании заключенную в себе нематериальную идею. Дело происходит так же, как в мозгу способность или идея будущего создания своею активностью выявляет и воплощает подобное в материальной форме. Так и живописец через посредство концепции пишет портрет и, подражая кроющейся в мозгу концепции, реализует ее в картине. Равным образом и архитектор строит дом по намеченному заранее плану. И то же имеет место и в иных искусственных созданиях и произведениях".

181

Л

species genitoris in utero existens, formatricis facultatis ope, similem foetum generat, dum speciem nempe, quam habet immaterialem, opere suo imponit. Non aliter sane, quam ars, quae cerebro est sive species operi futuri similem in agendo profert et in materia gignit sic enim pictor, mediante conceptu, faciem exprimit, imitando que internum cerebri conceptum in actum producit. Ita quoque aedificator, ex conceptu praehabito domum extmit. Idemque pariter in ceteris operibus et artificiosis generationibus contingit" (p. 396). Подобное же явление мы наблюдаем в инстинкте животных: так птицы вьют гнезда, конструкция коих им неведома: quomodo avicula nidum suum (cuius exemplar nunquam viderit) artificiose componat, idque non ex memoria, vel habitu alique, sed sola phantasia*. В формировании организмов, в архитектоническом инстинкте животных и в активности творческого духа человека проявляется однородная созидающая духовная сила: "Qui haec inquam diligenter perpendet, valde, baud opinor, absurdum valde aut monstrosum judicabit, foeminam ex conceptu ideae generalis sine materia impregnatum generationis opificem evadere"** (ib., p. 397). Сократ недаром называл себя повивальной бабкой, содействующей порождению философской мысли. Платон в "Пире" и в "Федре" необычайно ярко живописует процесс преображения низших, чувственных стремлений в служение Афродите Небесной. Не менее поразительны признания Шопенгауэра. В 1813 г. 25-летний Шопенгауэр писал: "В дни и часы, когда влечение к сладострастию проявлялось с наибольшей силой... пылающее вожделение... - именно тогда высшие духовные силы - лучшее сознание - готовы к величайшей активности, правда, в скрытом состоянии, когда сознание отдается влечению и преисполнено им, но стоило ему сделать мощное усилие для изменения направления - и вместо того мучительного, неудовлетворенного колеблющегося влечения (царство ночи) сознание заполняется деятельностью высших духовных сил (царство света). В указанные периоды времени проявляется подлинно напряженнейшая действенная жизнь, так как при этом оба полюса с величайшей энергией действуют. Это проявляется у одареннейших в духовном отношении людей. В подобные часы переживаешь более, чем в годы душевной тупости" (Moebius. "Schopenhauer", 56). Здесь очень метко оттенен этот "перевод фондов" чувственности ("изменение направления"), преобразование низших влечений в высшие. То же высказал и Влад. Соловьев:

Свет из тьмы!

Из темной глыбы

Вознестися не могли бы

Лики роз твоих,

Если б в сумрачное лоно

Не впивался погруженный

Темный корень их***.

О сочинении четвертой книги "Мир как воля и представление" Шопенгауэр сообщал Гвиннеру: "Подобную вещь можно написать лишь в юности, при наличности вдохновения. Теперь я сам удивляюсь моему произведению (особенно 4-й книге), как будто ее написал другой человек. Однажды весною 1818 г., когда я занимался этим произведением, в оча-

182

ровании, с цветком в петлице сюртука, я возвращался из пестреющей цветами оранжереи Цвингера, и хозяйка гостиницы встретила меня словами: "Вы цветете, г. доктор". "Если бы деревья не цвели, - отвечал я, - как же они могли бы давать плоды?" Служитель оранжереи спросил Шопенгауэра: "Кто вы?" "Я был бы вам очень благодарен, - отвечал я, - если бы вы могли мне это сказать".

X. Личные и формальные чувствования в творческом процессе.

Виды формальных чувствований: чувство свободы

от внутренних противоречий, соответствия теории с данными опыта,

ясности и отчетливости понятий, единства в многообразии

Радости философского творчества и его печали напоминают радости и печали художника. И там, и здесь их источник лежит в созидаемом произведении. Как красота художественного произведения, так и структура философского изобретения - системы или отдельной ее части

- вызывает в сознании творца известного рода формальные чувства, но у философа - не эстетического, а интеллектуального порядка. Вот этот-то, относительно говоря, объективный момент в отношении художника к его произведению или философа к его системе - ибо этот момент лежит в природе самого создания и доступен восприятию читателей,

- и обусловливает возвышенное или подавленное состояние духа у автора - его субъективные, личные чувства.

I. К таким формальным чувствованиям нужно прежде всего отнести

чувство свободы от внутреннего противоречия (Widerspruchlosigkeit).

Логическое противоречие сознается как диссонанс, требующий разреше

ния. Так, Кант 12 лет не находит покоя, чтобы устранить "скандальное"

противоречие разума с самим собою. Джон Милль пишет о себе, что

в нем самодеятельность философской мысли была особенно возбуждена

общением с Гротом, влияние его общества укрепило в Милле интеллек

туальную привычку, "которой я всем обязан в моей деятельности в умо

зрении: никогда не принимать ни в какой трудности полурешений

(halfsolutions) в качестве решений окончательных".

II. Столь же болезненно ощущается разногласие между научной или

философской теорией и данными опыта. Так, например, идея тяготения

пришла в голову Ньютону в 1666 г. "Но, - пишет Навилль, - выведе

ние следствий закона для луны привели его к данным, не сходившимся

с наблюдением. Одним из базисов вычисления была мера меридиана;

в 1670 г. Ньютон узнает, что Королевская академия выработала новую

меру меридиана. "Вычисления, предпринятые на новом базисе, могли бы

подтвердить мою гипотезу". Эта мысль привела его в такое волнение,

что он не принялся за вычисления сам, но поручил их одному из своих

друзей, так как, вследствие внутренней тревоги, чувствовал себя не

в состоянии работать. Вычисления на этот раз оказались вполне соглас

ными с данными наблюдения" (Навилль: "Логика гипотезы", 1882).

III. Чувство ясности и отчетливости понятий. Ясность и отчет

ливость признавались условием совершенства понятий от времени Со

крата и Платона и до Канта и Гербарта. Неясность может проистекать

183

иногда не от непродуманности изложения, а от новизны проблемы и глубины ее постановки. Эггер в своей интересной книге "La parole interieure" указывает на ложность в применении к великим новым философским открытиям знаменитых стихов Буало:

Се que l'on concoit bien s'enonce clairement, Et les mots pour le dire arrivent aisement*.

Новая мысль не может найти в нашей памяти - именно в силу своей новизны - готовых средств для выражения. Отсюда те муки слова, та борьба со словом, о которых говорят великие поэты и мыслители. Чтобы отыскать формулу для выражения совершенно новой мысли, надо "организовать некоторое число терминов в новую комбинацию" (р. 223), а это требует нередко больших усилий мысли, которые не всегда увенчиваются успехом. Этим объясняется на первый взгляд странное явление, почему иногда величайшие мыслители - дурные стилисты и, наоборот, нередко великие стилисты, как Сен-Бев и философы с лапидарным слогом, как Ройе Коллар, - лишь выдающиеся популяризаторы. Чем банальнее мысль, тем легче она выражается, и чем новее она, тем менее шансов имеет она быть формулированной быстро и хорошо, откуда, разумеется, еще не вытекает другое положение, будто оригинальнейшие мыслители - все суть варварские писатели, а мастера стиля - суть апостолы здравого смысла, иначе говоря, будто качества стиля обратны глубине мысли. Вот интересное описание манеры Гегеля читать лекции: "Нельзя себе представить более пластического выражения этого затруднения и тяжкого труда, чем в форме его лекций. Как древние пророки, - чем настойчивее они боролись с языком, тем выразительнее высказывали то, что боролось в них самих, отчасти побеждая, отчасти побежденные, - точно так же боролся, побеждал и он, с неуклюжею серьезностью. Весь углубившись в свою мысль, он, казалось, развивал ее для слушателей только из нее самой, ради нее самой, как бы не из своего духа, и тем не менее она возникла из него одного, и почти отеческая забота о ясности смягчала упорную серьезность, которая могла бы отпугнуть от восприятия таких трудных мыслей. В самом начале он уже запинался, потом опять повторял фразу, останавливался, говорил и думал. Казалось, ему никогда не удастся найти подходящее слово, но вот вдруг он с уверенностью произносил его, оно оказывалось простым и тем не менее было неподражаемо подходящим, неупотребительным и в то же время единственно правильным. Всегда казалось, что самое важное должно быть высказано еще впоследствии, и тем не менее оно уже незаметно и в совершенно полной форме было высказано. Наконец, ясное значение мысли бывало охвачено, и являлась надежда на желанное движение вперед. Напрасно! Мысль, вместо того чтобы двигаться вперед, вращалась на одном и том же месте, выражаясь все в сходных словах" (см. Куно Фишер: "История новой философии", т. VII, "Гегель", стр. 218; Фишер цитирует слова одного из слушателей Гегеля - Гото из его книги: "Vorstudien fur Leben und Kunst"). Разумеется, в жалобах на неясность может быть повинен и читатель, особенно

184

когда философа читает человек с глубоко различным умственным укладом, не способный перевоплотиться в строй души автора. Вот забавное рассуждение, по-видимому, Сиэса, которому кто-то показал латинский перевод "Критики чистого разума", о стиле Канта: "Эх, да ведь ваш Кант - поэт! Тут нет никакой философии. Я не имел сил добраться до 20-й страницы. Это все слова, вместо вещей, бесполезная головоломка, новый потоп схоластики... Ученики Канта говорят: "Прочтите, прочтите сами". Ну вот, я читаю и вижу, что не могу двигаться дальше. Брррр!" - прибавил он с укоризненной миной (см. Альтонское издание: "Frankreich im Jahre 1797". № 3, Ausziige aus Pariser Briefe).

IV. Чувства, связанные со стремлением к единству в многообразии. Кант пишет: "Вскрытие связи двух или нескольких эмпирических гетерогенных законов в одном объединяющем их принципе составляет источник весьма замечательного удовольствия, иногда даже восторга, который не прекращается, даже когда предмет стал знаком нам. Правда, мы уже не находим более замечательного удовольствия охватывать единство природы в делении на виды и роды, составляющие единственное conditio sine qua поп* эмпирических концептов, при помощи которых мы познаем ее в ее частных законах. Но, несомненно, было время (Кант, очевидно, намекает на ранние диалоги Платона), когда это деление доставляло нам удовольствие, и лишь в силу того, что ординарнеишии опыт не был бы возможен без этого деления, оно незаметно слилось с простым познанием и перестало привлекать наше внимание... Наоборот, мы испытали бы величайшее неудовольствие, представив себе природу, в которой мы рисковали бы в наших исследованиях за пределами простых опытов натолкнуться на такую гетерогенность законов, которая лишила бы наш рассудок возможности свести частные законы к общим" ("Критика способности суждения". Введение, VI). Подобную же мысль развивает Пуанкаре, делая предположение, что химических элементов в природе было бы не 60, а 60 миллиардов ("Наука и метод", 1910, стр. 9).

Стремление к единству в многообразии проявляется, кроме указанных тенденций:

1. В стремлении к симметрии формул, схем, синоптических таблиц, вообще соотношений мыслей, представленных в одновременном синопсисе в статическом разрезе. Такова знаменитая таблица категорий Канта, которой он пользуется в целях экономии мысли в "Критике чистого разума", "Критике практического разума", в "Критике способности суждения", в "Метафизических началах естествознания", в философии права.

2. В стремлении к ритмичности диалектического развития мысли в динамической стороне изложения системы. У Платона, Аристотеля, Прокла, Гегеля эта тенденция выступает особенно ярко.

3. В чувстве целостной концепции, в общем архитектоническом

стремлении придать всей системе характер стройного, симметрически

расчлененного целого. Так, Спенсер, говоря об огромном удовольствии,

которое он испытывал, развивая вновь появляющиеся в его мозгу идеи,

указывает, как на главный мотив творчества, наряду со славою, на

185

"архитектонический инстинкт или, говоря более простым языком, любовь к построению систем"1.

Чувство уверенности, убежденности в объективной значимости системы, в том, что она в существенных чертах верно отображает природу истинного познания мира, существенно отличает ученого и философа от художника, для которого важна лишь эстетическая правдоподобность, который стоит по ту сторону истинного и ложного в том мире "кажимости", где "этим милым заблуждениям и веришь, и не веришь ты". Философская система мыслится нами как объединенная всевременная и всепространственная корреляция нечувственных логических смыслов или содержаний мысли. Но каждому нечувственному содержанию мысли соответствует конкретный чувственный материал в виде зрительных, слуховых, осязательных и моторных образов, слов и эмоциональных подголосков - в форме органических состояний и ценестезии**, и потому переживание каждой философской мысли окажется подобным комплексному числу, в котором мнимая и вещественная части несоединимы, как масло и вода. Если S есть ощущения и представления, е есть эмоциональные подголоски2, а нечувственный смысл мы уподобим мнимому числу то все переживание

философской мысли выразится через: Воспроизведение

мыслей всегда опосредствовано чувственным моментом S + е, так что ассоциация возникает между мыслями А и В, где

Не бывает ассоциаций между без

участия чувственного элемента, но возможна наличность последнего, когда смысл еще не появился в сознании или не осознан ясно. Так бывает, когда мысль не оформлена еще нами в слова, но лишь смутно чувствуется нами по предваряющим ясное ее осознание соответствующим чувственным подголоскам; тогда мы испытываем "мыслей без речи и чувств без названия радостно мощный прибой"*** (Вл. Соловьев). Таким образом, мы чуем содержание мысли по ее чувственным симптомам и подголоскам. В таком случае возможно, что мы, не сознавая непосредственно логической гармонии или несоответствия, т. е. противоречия двух мыслей, можем смутно чувствовать их соответствие или несоответствие косвенным образом. Таким путем мы можем чуять гармоничность и продуктивность сопоставления двух терминов и с по их чувственным симптомам, еще не осознавая вполне их

логическое содержание, в особенности если чувство соотношения между ними связано с ранее знакомым нам чувством отношения между некоторыми терминами Таким путем смутно нащупыва-

ется средний термин синтетического силлогизма, например: этот почтовый листок бумаги имеет обожженные края. Но листок бумаги с обожженными краями есть, быть может, шифрованная депеша, писанная симпатическими чернилами. Следовательно, может быть, и это письмо есть шифрованная депеша.

1 Сближение наклонности к строительству систем у философов с архитектоничес

ким инстинктом у животных мы встречаем до знаменитых уподоблений Франциска

Бэкона: эмпириков - муравьям, схоластиков - паукам, в средние века: "Logicus

araneae potest comparari"*.

2 Их природа выяснится для нас при анализе творческой воли в следующей главе.

186

А. Ланг, как мы увидим ниже, додумался до такой догадки во сне, - быть может, соответствие и гармония между чувственными коррелятами мыслей во сне натолкнули здесь и на сопоставление самых мыслей. Пуанкаре полагает, что в смутно сознательной области (он называет ее подсознательной) мы бываем особенно чутки на красивые комбинации, т. е. продуктивные, а к другим относимся безразлично. А об их красивости, т. е. привлекательности и продуктивности, мы судим путем сравнения с ранее знакомыми нам.

И у математика чувства гармонии, ритмичности, симметрии, объективной значимости, архитектоничности мыслей образуют эту нашу эстетическую в кавычках чувствительность, и он вызывает в сознании соответствующие смыслы: "...когда внезапное вдохновение озаряет ум математика, оно обыкновенно не обманывает его, но (как я говорил) иногда оно его и обманывает. И что же? Мы почти всегда замечаем, что обманувшая нас идея, не будь в ней ошибки, поразила бы наше естественное чувство математической красоты". В комбинаторике множества смутных антиципаций логического смысла "эта специальная эстетическая чувствительность играет роль тонкого решета". При помощи подобного решета происходит отбор полезных, чреватых последствиями комбинаций (Пуанкаре. "Наука и метод").

Академик О. Д. Хвольсон любезно сообщил мне в высшей степени замечательный случай из своей личной деятельности ученого: "Для всякого тела следует отличать две различные теплоемкости: теплоемкость с при постоянном объеме v и теплоемкость с при постоянном давлении р. Из них первая равна тому количеству теплоты, которое потребно для нагревания тела на 1° при условии, чтобы его объем при этом не менялся (например, при нагревании газа, находящегося в закрытом сосуде). Вторая определяется теплотою, необходимою для нагревания тела на 1°, когда оно может свободно расширяться под неизменным внешним давлением р (нагревание газа, помещенного, например, в вертикальном цилиндре, снабженном подвижным поршнем, который при нагревании газа поднимается). Термодинамика доказывает, что между величинами сv и cp существует связь вида сp = сv + а, или cv = сp - а, где а зависит от свойств вещества и может быть вычислено, когда эти свойства известны, т. е. в достаточной мере экспериментально изучены. Положим, что в каком-либо физическом или химическом процессе (явлении) мы имеем дело с некоторою величиною s, зависящею от свойств тех тел, которые участвуют в этом процессе, и, между прочим, от их теплоемкостей, и что найдена формула, определяющая зависимость величины s от тех величин, которыми эти свойства тел определяются. Указанная связь между сv и cp дает возможность ввести в эту формулу любую из величин сv или сp. Однако зависимость величины s от сv или

сp, вообще говоря, не будет одинаково простою. Если, например, s пропорционально сp т. е. мы имеем формулу s = bsp, где b - множитель пропорциональности, то, вводя с вместо сp, мы получим более сложную зависимость

187

л

"Мне было поручено дать отзыв об одной диссертации. Ознакомляясь с нею сперва поверхностно, я наткнулся на главу, в которой автор рассматривает некоторую определенную химическую реакцию, которая может происходить или при постоянном объеме v, или при постоянном давлении р. Пусть s - та теплота, которая выделяется в первом случае, a sp - теплота, выделяющаяся во втором случае. Автор теоретически выводит две формулы для величин sv и sp. Каждая из них состоит из трех членов, причем один из этих членов пропорционален теплоемкости того газообразного вещества, которое участвует в рассмотренной реакции. Взглянув на эти две формулы, я увидел, что та из них, которая определяет величину sv (реакция происходит при постоянном объеме v), содержит член вида bcp, между тем как выражение для sp содержит член вида bcv. У меня моментально явилась мысль, что эти формулы не могут быть верны. Я, очевидно, был a priori убежден, что когда реакция происходит при постоянном объеме v, то выделяющаяся теплота sv должна находиться в более простой зависимости от теплоемкости с газа, чем от сp. Наоборот, величина s должна проще выражаться через сp, чем через сv. Весьма возможно, что здесь играло роль мое знакомство со многими разнообразными формулами, конструкция которых научила меня некоторым общим выводам, хотя и не формулированным мною сознательно. Теоретический разбор показал мне, что я был прав, что автор при выводе допустил существенную ошибку и что в правильных формулах sv очень просто выражается - через сv, a sp через сp".

Приведенное акад. О. Д. Хвольсоном интереснейшее сообщение, за которое я сердечно ему признателен, мне думается, блестяще иллюстрирует случаи неясной антиципации "выводов", хотя и не формулированных сознательно, однако подтвердившихся последующим теоретическим анализом.

XI. Метафизические иллюзии в области формальных чувствований. Стремление к ритмичности изложения

Рассмотрим теперь, при каких условиях в философском творчестве смутные предчувствия удачных комбинаций, чувства гармонии, симметрии, объективной значимости и т. д. обманывают нас и где коренятся причины этого обмана.

Влечение к симметрии, гармонии, ритмичности в науках и философских построениях иногда основано на иллюзии, будто субъективное чувство соответствия мыслей между собою и соответствия нашего знания действительности совпадает с объективной значимостью подобного соответствия. В основе такой иллюзии всегда лежит ложное пользование чувством аналогии. Первобытное и упадочное мышление особенно изобилует подобными иллюзиями, ибо несовершенные формы мысли, как мы указывали (см. стр. 161), связаны с тремя чертами, отличающими их от подлинно научного мышления: 1) в них заметна расплывчатость понятий, отсутствуют точные и выдержанные определения, 2) они находятся под гипнотизирующей властью традиции и авторитета и 3) они подчинены логике чувств, представляя собою преимущественно эмоци-

188

опальное, а не познавательное мышление. Между тем смутное чувство закономерности человеческого духа и структуры мира жило в человечестве с незапамятных времен. В основе "мистики" чисел, астрологии, хиромантии, знахарства и т. п. при всей противоположности этих мнимых знаний истинным наукам лежат некоторые, хотя и крайне неточные, знания о действительности и неясные идеи закономерности всего сущего. Но те же черты, та же наклонность к предвосхищению подлинного познания законов природы при помощи шатких догадок, искусственной схематизации и расширения эмпирических или рациональных обобщений за пределы допустимости наблюдаются и в научной, и в подлинно философской мысли и притом всегда - и в былые времена, и теперь у современных мыслителей.

Я последовательно рассмотрю это явление на ряде примеров из истории философии.

1. Числовые суеверия (по-моему, надо говорить числовые суеверия, а не мистика чисел, ибо мистика тут ни при чем). Наклонность придавать числам особый высший смысл наблюдается у всех народов, от древних халдеев, от которых сохранились таблички со священными числами, до современной г-жи Тэб*, пророчившей гибель Вильгельму, - мы наблюдаем эту наклонность и у немецкого профессора, сожалеющего, что он

Сокрытый смысл Халдейских чисел Постичь не мог.

Но это само по себе лишь курьезно. Однако этот курьез приобретает значение серьезной проблемы, когда мы вспомним, что основополагате-ли современной математики - пифагорейцы - обнаруживают в своем творчестве, наряду с несравненной гениальностью мысли, и эту ребяческую наклонность. Если устанавливается аналогия между геометрическими и арифметическими понятиями (единицы - точки, двойки - линии, тройки - плоскости, четверки - тела, то как ни искусственно это сопоставление, все же оно еще уступает в искусственности дальнейшим попыткам установить аналогию между числами и формами бытия:

5 - качество (ибо 5 органов чувств);

6 - одушевленность (ибо она 6-е чувство);

7 - разум, здоровье, просветленность и т. д.

Я думаю, что можно привести три мотива, побуждавшие пифагорейцев к смелому, но ложному расширению принципа аналогии.

а) Мотив, который мы могли бы назвать гносеологическим. Нам со времен Канта известен синтетический характер аритмологических и геометрических истин, и мы не так удивляемся процессу расширения нашего знания априорным путем, для первых же математиков, подметивших ее законы, учуявших в созерцании числа и распорядка небесных созвездий изоморфизм геометрической и числовой природы, все это должно было представляться чудом и чрезмерно окрылить их надежды на новые удачные открытия. "А наш интеллект, - говорит Бэкон, - нуждается не в крыльях, а скорее в свинцовых гирях, дабы умерить свое движение". "Я помню, - говорит Кант, - как умный юноша, которому я доказал

189

это положение ("отрезки хорд, пересекающихся в круге, обратно пропорциональны"), был поражен им, как чудом. Но, - прибавляет Кант,

- изумление есть дочь невежества".

б) Другой мотив для возникновения подобной иллюзии я назвал бы

метафизическим. Пифагорейцы не только утвердили начальные истины

математики, но сделали ряд великих открытий в астрономии и физике,

которые показали, что и действительность сродни числу, что между числом

и реальным бытием есть какая-то глубокая связь, если не сокровенное

тождество. Это должно было возбуждать надежду дешифрировать при

помощи числовых аналогий истинную суть всех явлений природы.

в) Третий мотив к возникновению иллюзии я назвал бы психологи

ческим. В процессе открытия новых истин, в том числе и математичес

ких, играет известную, хотя и ограниченную, роль случайность - пробо-

вание наудачу, "испытания", как выражается Гиппарх. И у всякого

ученого бывает поползновение в погоне за симметрией и гармонией

- отдаться лотерее случая. Числовое суеверие свойственно в не мень

шей степени и ученым, и философам новых и новейших времен. Ему не

чужды Кеплер, Лейбниц и Кантор. Лаплас приводит два математических

доказательства творения ex nihilo* - одно Гранди, другое Лейбница.

Лейбниц усматривает образ творения в бинарной арифметике, где употребляются два знака - 1 и 0. Бог - единица, тогда мир сотворен им из ничего.

В упадочных формах философской мысли - в новопифагоризме, у Ямблиха, Прокла и у Филона - числовое суеверие достигает уродливых форм примитивной мысли, что и неудивительно, ибо здесь познавательный научный интерес уступает место чисто религиозному. Вот как Филон объясняет, почему люди после потопа жили 120 лет. Число 120 есть сумма 15-ти первых чисел, 15 есть число света, ибо после новолуния в 15-й день является полная луна, притом 120 есть 15-е "треугольное" число, имеет 15 различных делителей, и все частные суть весьма важные числа, притом сумма их равняется 240, т. е. вдвое больше 120, что имеет несомненное отношение к двойной жизни - духовной и телесной и т. д. У нас на Руси была в обращении в XVII в. "Аритмология", где указаны мистические значения 12-ти чисел: "Двенадесять апостолов, единдесят праотец, десять Божиих заповедей, девять в году радостей, восемь кругов солнечных, семь чинов ангельских, шесть крыл херувимских, пять раз без вины Господь терпел, четыре места Евангельски, три патриарха на земле, два главия Моисеевых, един сын Марии царствует и ликует Господь Бог над нами" (см. Измайлов: "В царстве смекалки", т. III, стр. 101 и 108).

Наклонность к числовому суеверию наблюдается и в науках о духе. Я приведу два примера - один из эстетики, другой - из психологии. Цейзинг проникся убеждением, что принцип золотого деления представляет универсальный ключ к постижению законов красоты, - он производил измерение самых разнообразных красивых органических тел в природе и произведений искусства и уверил себя в том, что везде в отношениях их частей осуществлен принцип золотого деления. Когда же ему указали на высший, по всеобщему признанию древних знатоков искусства, образец архитектуры - Парфенон, в котором этот принцип не находит себе осуществления, то он не остановился перед тем, чтобы

190

забраковать Парфенон с эстетической точки зрения. Герман Свобода нашел, что внезапное появление представлений как бы вне ассоциативной связи (frei steigende Vorstellungen) подчинено известной периодичности, соответственно возобновлению известных настроений, каковое, в свою очередь, обусловлено цикличностью некоторых процессов в человеческом организме. Такой период он установил для мужского организма в 23 п. дней, т. е. в число, кратное 23, а для женского организма - в 28 п., т. е. в кратное 28, и он, и оспаривающий первенство этого открытия Флисс отстаивали эти числа наперекор всем противоречащим инстанциям. Вундт в статьях: "Ueber den Begriffdes Glucks", "Darwinismus contra Energetik" (Psychologische Studien, 1905,1, S. 172-177) сообщает о следующей теории счастья В. Оствальда, которую критикует Больцманн. По Оствальду, психическая энергия при волевом акте образуется из двух частей, из которых одна связана с чувством удовольствия, а другая - с чувством задержек (Widerstrebens). Величина, выражающая наличное счастье, должна, таким образом, быть измеряема продуктом суммы и разности этих двух факторов = (Е + W) х (Е - W). Больцманн (в № 1 "Umschau") возражает на это, что психическая и физическая энергия - две вещи совершенно разные и что приведенная формула совершенно произвольна, так как понятие счастья может быть толкуемо весьма различно, так, например, для буддиста, стремящегося к полному умерщвлению воли, вышеприведенная формула, пожалуй, могла бы быть заменена другой:

Таким образом, легкомысленная игра математическими символами вовсе не составляет греха примитивной философистской мысли, но встречается у выдающихся представителей точных наук и в наше время.

2. Словесные и буквенные суеверия. Единичные вещи, общие представления, обозначающие их слова и буквы, составляющие эти слова, для некультурного сознания сливаются в какое-то магическое единство, так что между буквами слов или слогами и понятиями и вещами имеется не случайная, а существенная связь. По словам Ферреро, в Италии в С. Северино монахи дают прихожанам в качестве целебного средства от болезней глотать бумажку со следующими буквами: I, С, Т, V, I, F, О, Р, N, Р, С, F, Р.

Эти буквы означают:

In concepcione tua, Virgo, immaculata fuisti,

Ora pro nobis Patrem, cujus Filium peperisti*.

Буквенное суеверие играет важную роль в еврейском новоплатонизме - в каббале. В Зогаре ( = сияние) описывается, как все буквы приходят к Богу, и каждая просит избрать ее в качестве элемента для построения мира. Существуют три толкования скрытого значения букв: 1) Gematria, когда сумма численной значимости отдельных букв одного слова приравнивается численному значению какой-нибудь отдельной буквы. Например, буква shin - 300, численное значение слов дух Господень по-еврейски - 300, значит, и буква Shin означает дух Господень. 2) Notariqon: каждая буква одного слова рассматривается как начальная буква отдельного слова целой фразы. 3) Тетиrа: "Новые слова получаются перестановкой букв в том же слове" (см. Lehmann: "Aberglaube und Zauberei", есть русский перевод**).

191

3. Геометрические суеверия. Аналогия между пространственными

отношениями в одном, двух, трех измерениях, а позднее появление

фиктивной геометрии многомерного пространства дали повод многим

философам использовать эти аналогии, этот изоморфизм пространствен

ных отношений, для построения целого ряда догадок о природе существ,

живущих в 4-мерном или 5-мерном пространстве. Подобные мысли

высказывали Фехнер, Целлнер, Гелленбах, Бутлеров и многие другие.

Фиктивная конструкция мысли здесь превращалась в реальное бытие,

о котором не только высказывались одни умозрительные догадки, но этот

новый мир прямо ставился в связь с духами, и допущение его существова

ния служило объяснением спиритических явлений. Несостоятельность

теоретической стороны подобных рассуждений показана мною в книге

"Законы мышления и формы познания" (стр. 104). Здесь я укажу лишь на

то, как изобретательность современных метафизиков связала эту пробле

му построения 4-мерного мира с определенного рода психическими

деятельностями человека, именно упражнением памяти и воображения.

Память и творческое воображение, как известно, участвуют в процессе образования восприятий. Мы вырабатываем в себе способность видеть при помощи экстраполяции и интерполяции воображения не воспринимаемое непосредственно нутро предметов и те части их, которые лежат за пределами нашего непосредственного кругозора. И вот некоторые метафизики пытаются использовать эту нашу способность, полагая, что, научившись путем упражнений видеть каждый предмет сразу со всех сторон, примерно как его пытаются изобразить некоторые художники-футуристы, мы тем самым разовьем в себе искусство видеть вещи не с точки зрения нашего индивидуального, а Сверхличного Сознания, Сознания вообще или, как выражается д-р Хинтон, Высшего Сознания, иначе говоря, мы узрим вещи в себе. Так мы воспринимали бы мир трехмерный, глядя на него из четвертого измерения. "Первое упражнение, приводимое Хинтоном, - пишет П. Д. Успенский ("Четвертое измерение", 1910, стр. 8), - состоит в изучении куба, состоящего из 27 кубиков, окрашенных в разные цвета и имеющих различные названия. Изучив куб, составленный известным образом из меньших кубов, мы должны перевернуть его и изучать (т. е. стараться запомнить в обратном порядке, потом опять перевернуть кубик известным образом и запомнить в таком порядке). В результате, как говорит Хинтон, можно в изучаемом кубе совсем уничтожить понятия сверху и снизу, справа и слева и знать его независимо от взаимного положения составляющих его кубиков, т. е., вероятно, представлять одновременно в различных комбинациях. Это будет первым опытом в уничтожении личного элемента в представлении о кубе".

4. Моральный аллегоризм. Как на первобытных ступенях мысли, так

и в новое время мы встречаем у религиозно настроенных философов

стремление устанавливать аналогии между миром земным и небесным,

физическим и духовным, естественным и моральным. В особенно яркой

форме это наблюдается у шведского натуралиста и философа Сведен-

борга после мистического переворота, пережитого им на 57-м году (1745,

род. в 1688 г.). В своих "Arcana Coelestia" (1749-1750) он развивает

учение о соответствии (correspondentia) в Св. Писании смысла вещест

венного и духовного: "Всем предметам и качествам в мире натуральном

192

есть что-нибудь соответствующее в мире духовном". Так, например, везде, где в тексте Библии говорится о камнях, камне, каменном, - это относится к духовному смыслу - к вере, верности или к истине со стороны ее твердости и т. д. Было бы неосновательно считать данный пример нехарактерным для нормального мышления, усматривая в Све-денборге просто душевнобольного, ибо слабость в пользовании чувством аналогии по своей логической природе совершенно одинакова у всех людей независимо от ее этиологического происхождения (см. о Сведенборге превосходную статью Вл. С. Соловьева "Собрание сочинений", т. IX, дополнительный, стр. 232-245). Не надо забывать, что подобный пример мышления весьма распространен в примитивных и упадочных формах философского творчества.

5. Наряду с рассмотренным нами стремлением философов к симметрии формул и схем тенденция придать изложению системы мира мерность, ритмичность равным образом ведет нередко даже величайших из них к искусственности. Она обнаруживается в двоякой форме. 1) Желание воссоздать в связной форме законченную концепцию мира, развернуть перед читателем генезис космических явлений в рациональной форме побуждает насиловать факты, не принимать в достаточной мере в расчет запутанность, сложность явлений, упрощать их за счет верности их описания. 2) Соответствие данных опыта (внешнего и внутреннего) излюбленным схемам мысли достигается при помощи расплывчатости, неясности основных понятий, благодаря которой можно мнимым образом включить в них неподатливый материал действительности. И тот, и другой недостаток мы наблюдаем у Платона, Аристотеля, Канта, Гегеля, Спенсера, Авенариуса.

Возьмем для примера Гегеля и Спенсера. Оба претендуют, один с панлогической, другой с эволюционной точки зрения, "den grossen Gedanken der Welt noch einmal zu denken"*. На протяжении ряда томов перед нами совершается вальсообразное движение диалектической мысли.

Тезис - переход материи из состояния рассеянного в сплоченное

- интеграция.

Антитезис - из однородного в разнородное - дифференциация. Синтезис - из неопределенного в определенное - спецификация.

Природа, история, право, искусство, философия - все оказывается в своем развитии подчиненным этим ритмически повторяющимся переходам мысли. Однако это покупается ценою чудовищного насилия над фактами. Натурфилософия Гегеля давно уже нашла в себе в этом отношении суровое осуждение, да и другие более ценные части его системы, даже лучшая из всех - история философии, сохранили ценность лишь в отдельных частях, которые, действительно, заключали в себе гениальные догадки. Система Спенсера со стороны фактической также оказалась во многих отношениях неудовлетворительной,

- вспомним хотя бы суровый отзыв об "Основах биологии" Ильи

Мечникова. Но, с другой стороны, обе концепции страдают двусмыслен

ностью основных понятий. Давно установлено частое смешение у Гегеля

понятий противоречия и противоположности. Равным образом и у Спен

сера Лаланд вскрывает двусмысленность в самой формуле эволюции.

193

Лаланд показывает, что Спенсер втискивает процесс развития в свою формулу, употребляя тот же термин то в одном, то в другом значении. По поводу интеграции материи он пишет: "Логическая неопределенность здесь происходит, очевидно, оттого, что то же явление получает то геометрическую, то механическую интерпретацию и что эволюционисты применяют то ту, то другую интерпретацию" (см. Lalande: "Ladissolution, comme opposee a revolution", 1909). Основательную критику "закона развития" Спенсера дает Bernhard Brunhes: "La degradation de l'energie", 1908, p. 343-353. Перенос понятия интеграция на область психической эволюции создает еще большую искусственность, ибо Спенсер утверждает1, что психика на низших ступенях сознания (например, у червей) находится в состоянии рассеянном, а у высших животных - в состоянии сплоченном, как будто психика была какая-то тонкая жидкость, к которой применимы физические понятия (см. об этом мою статью "Э. фон Гартманн". Русская Мысль, 1906). "Заблуждения философов" в применении их к архитектонической наклонности, к строительству систем искупаются множеством гениальных озарений мысли, рассеянных в их творениях, и только нигилисты и скептики, подобные Ницше, могут говорить: "Я не доверяю всем систематикам и сторонюсь их. Воля к системе есть недостаток честности"*. Великие открытия и великие заблуждения происходят из того же творческого процесса, и Джэмс совершенно прав, говоря: "Важно отметить, что удачные проблески мысли и неудачные, блистательные гипотезы и абсурдные замыслы находятся в одинаковых условиях в смысле их происхождения. Нелепая "Физика" и бессмертная "Логика" Аристотеля проистекают из того же источника. И ту и другую породили те же творческие силы" ("The will to believe" etc., p. 249).

XII. Формальные чувствования в интеллектуальной области в их отличии от эстетических чувствований

Интеллектуальные чувства, описанные нами, как мы видели, имеют сходство с эстетическими, что нередко дает повод к их смешиванию. Делается та же ошибка, которую допустил проф. И. А. Ильин, смешав перевоплощаемость эстетическую с историко-философской. Творчество математическое и техническое иногда чересчур сближается с художественным. Так, проф. А. В. Васильев (в замечательной статье "О принципе экономии в математике") приводит стихи математика Кронекера по этому поводу:

Nonne mathematici veri natique poetae Sunt, sed quod fingunt hosce probare decet!*

1 В данном случае Спенсер сделался жертвою своего "архитектонического инстинкта". Он пишет о себе в "Автобиографии": "Во мне живет художник, непрерывно стремящийся к творчеству прекрасного не в том смысле, в каком обыкновенно понимается это слово, а в смысле той прелести, какая кроется в философском построении. Во мне постоянно жило желание отделать и сделать симметричными как основные, так и второстепенные доказательства моих идей" (см.: "Автобиография", русский перевод, т. II, стр. 256).

194

По словам проф. М. А. Блоха, Вант-Гофф в своей амстердамской лекции "О фантазии в науке" приводит свыше 50 примеров в подтверждение мысли, что ученым присуще художественное чувство, которое Вант-Гофф называет здоровым выражением фантазии. Во многих из приводимых (по Вант-Гоффу) проф. Блохом примеров дело идет не о творческом даровании в искусстве, а о способности к художественному восприятию и даже менее того - о любви к какому-нибудь поэту, причем еще неизвестно, в какой мере эта любовь свидетельствовала о наличности эстетического вкуса. Во всяком случае, здесь может идти речь лишь о корреляции в духе ученого двух различных наклонностей - наклонности к эстетической гармонии, симметрии, эвритмии и архи-тектоничности и наклонности к подобным свойствам в сфере интеллектуальных чувствований. Этого не следует ни в каком случае смешивать. Мне думается, что вполне возможно слабое проявление эстетических наклонностей при необычайно развитой чуткости к гармонии, эвритмии и симметрии в области интеллектуальных чувствований. Прежде чем высказываться об общераспространенности корреляции эстетических и интеллектуальных дарований, надо тщательно исследовать, не встречаются ли instantiae contradictoriae* (см. ценную книгу М. А. Блох: "Творчество в науке и технике", 1920, стр. 18-20).

Батайль в своем "Traite des machines a vapeur" пишет: "Мы глубоко убеждены, что совершенствованием могучих машин, этих действительных источников и двигателей производительности и промышленности в наши дни, мы, несомненно, обязаны людям с поэтическим пламенным воображением, а вовсе не людям односторонним, узким специалистам". Все это бесспорно, и тем не менее интеллектуальные чувствования в творческой фантазии ученого или техника отличаются от эстетических следующими свойствами.

I. Стремление к свободе от противоречий для ученого обязательно безусловно, ибо внутреннее противоречие разрушает самую постройку мыслей. В искусстве, которое непосредственно имеет дело лишь с типическими образами и чувствованиями, противоречие может получиться в уме зрителя или читателя или: 1) от логической несообразности сюжета, таковая недопустима и в искусстве, или 2) от несообразностей мыслей, высказанных действующим лицом в художественном произведении. Такое противоречие может быть источником умышленного комического эффекта, создаваемого художником, и в таком случае оно является целесообразным. Когда гоголевский герой рассказывает повесть о капитане Копейкине в пояснение догадки, что этот капитан и есть Чичиков, он до самого конца рассказа не замечает реальной несовместимости внешности Чичикова с потерявшим на войне ногу капитаном Копейкиным, что и побуждает его по обнаружении ошибки назвать себя "телятиной".

II. Соответствие данным опыта является безусловно обязательным для натуралиста. В искусстве чувство "реальности" изображаемого не всегда требует близости с изображаемой действительностью. Так, например, через всю историю живописи проходит тенденция изображать евангельские сюжеты, непременно модернизируя их сообразно вкусам того или другого народа, той или другой эпохи, и это не всегда шокирует зрителей (см. R. de la Sizeranne: "Questions d'esthetique", глава "La modernite des evangiles").

195

III. Ясность и отчетливость в развитии научной и философской мысли всегда желательна, а неясность и смутность всегда являются недостатком в ученом исследовании. В искусстве же ясность и отчетливость образов вовсе не являются необходимым условием наивысшего эстетического эффекта - весьма часто тонкие, трудно уловимые и неопределенные переживания могут быть сообщены поэтом, художником или музыкантом именно при помощи пробуждения в нас неясных, отрывочных или неопределенных образов. В импрессионическом и символическом искусстве мы особенно часто встречаемся с умышленной неясностью образов. Однако эта неопределенность никогда не должна переступать известных эстетических пределов, и художественные средства для достижения подобного эффекта должны быть вполне определенными. Так, Лист в симфонической поэме "От колыбели до могилы" заканчивает последнюю часть "Zum Grabe: die Wiege des zuktinftigen Lebens"* фразой, в которой не тоника является последней нотой. Точно так же 4-я картина "Китежа" Римского-Корсакова обрывается на увеличенной кварте для передачи мистического ужаса перед чудесным и непонятным.

IV. Архитектоничность научного произведения, симметрия между его частями - не то же, что архитектоничность симфонии или храма. Мысли всевременны и всепространственны, чувство гармонических отношений между смыслами - не то же, что чувство гармоничности отношений между словами, образами, звуками или математическими символами. Между тем очень часто чувство внешней симметрии схем, формул, классификаций, которое есть элементарное эстетическое чувствование, смешивают с чувством соответствия смыслов и правильности отношений между ними. Происходит это от смешивания актов мысли, синтезирования логических смыслов с ассоциированием предложений, образов, схем или символов (см. об этом ценные замечания у проф. А. И. Введенского: "Психология без всякой метафизики"**). Наклонность к поверхностному строительству систем, руководимому стремлением к внешней стройности, была бы сама по себе невинным заблуждением, и таковым она является нередко в произведениях неудачников философов и больных, страдающих mania inventoria***, мысль которых сбивается нередко на игру внешними ассоциациями. Но когда эстетическая любовь к внешней симметрии сочетается с фанатической наклонностью проводить известную систему огнем и мечом в жизнь, то результаты получаются самые ужасные. Ренан в своей автобиографии рассказывает об одном загадочном господине, имени которого никто толком не знал, а соседи прозвали его M-r le Systeme за его вечно задумчивый и молчаливый, хотя и благожелательный вид, за то, что он вечно сидел за философскими книгами и не принимал никакого участия в окружавшей его жизни. Когда он умер, среди скромной обстановки, в которой он жил, нашли иссохший букет цветов, повязанный поблеклой трехцветной лентой. Позднее оказалось, что этот добрый мечтательный любитель систем был один из террористов, проводивший свою философскую систему в жизнь, проливая потоки человеческой крови. Так эстетические чувствования и стремление к философскому строительству могут уживаться в душе человека с крайней жестокостью. При букете г-на Систэм была найдена записка: "Этот букетик я нес на празднике в честь Высшего Существа 20-го Прериаля 2-го года".