ГЛАВА ТРЕТЬЯ. ТВОРЧЕСКАЯ ВОЛЯ

XIII. Понятие воли

Сознание не есть подвижная мозаика психических элементов, механически взаимодействующих между собою, но целостное единство. Это единство проявляется в волевой деятельности. В ней имеются три стороны - интеллектуальные процессы, двигательные акты (с их психическими коррелятами) и аффективные наклонности. Было бы односторонностью придавать одному из этих моментов исключительное значение в проявлениях воли. Сократ и отчасти Платон, Спиноза и Гегель придавали интеллектуалистическое толкование волевой деятельности, выдвигая здесь на первый план процесс обдумывания и не углубляясь в рассмотрение того, каким образом принятое решение воплощается в поступок. Вопрос о том, как объяснить глубокие несоответствия между решением и поступком, слишком мало их интересовал. Другие психологи эмпиристического направления, например Локк, а в новейшее время Рибо, Зиммель, Лай, Дьюи1, сосредоточивают все свое внимание на том, какими условиями определяется переход решимости в поступок. Культура двигательных навыков для них имеет первостепенное значение в воспитании воли. Наконец, третьи подчеркивают стихийную роль инстинктивных и аффективных наклонностей; сюда следует отнести Ницше. Приступая к анализу волевого акта в процессе изобретения научного и философского, мы не должны упускать из виду ни одного из указанных трех моментов волевой деятельности, ибо они органически связаны, взаимно предполагая друг друга. Наряду с указанными, по нашему мнению односторонними, взглядами на воспитание воли существуют и различные понимания того, что составляет самую суть воли как одной из основных душевных способностей человека. С гедонической точки зрения нет никакого специфического волевого элемента в сознании, но воля сводится к стремлению к достижению наслаждений, которые и являются притягивающим мотивом, стремления же слагаются из чувства мышечного усилия, усилий внимания и т. д. Наоборот, волюнтаристическая точка зрения усматривает в сознании человека наличность особого чувства активности, или чувства стремления (Strebensgefuhl - Пфендер, Лосский), которое отлично и от познавательных процессов, и от чувства удовольствия или неудовольствия. Наконец,

1 О Дьюи и его книге "Педагогика мышления" см. мою статью в "Летописи средней школы", 1913 г.

197

та точка зрения, которую проф. А. И. Введенский называет патемати-ческой, заключается в указании на то, что такого специфического волевого элемента нет, но что волевая деятельность имеет главный импульс, так сказать, подталкивающий в устранении неприятного чувства. Ни одно из этих воззрений не удовлетворяет меня, хотя в каждом из них есть известная доля правды. Я выразил бы мою точку зрения перефразою известного афоризма Лейбница ("Nihil est in intellectu, quod non ante fuerit in sensu, nisi ipse intellectus"*): Nihil est in voluntate, quod non ante fuerit cognitio et affectus, nisi ipsa voluntas, т. е. нет ничего в воле, что бы не было ранее познаванием и чувствованием, кроме самой воли. Человеческое сознание структурно в двояком смысле - его познавательный аппарат имеет определенное строение, не есть tabula rasa, но предполагает непроизводные интеллектуальные функции отожествления, различения, сравнения, узнавания; он обрамлен формами пространства и времени. Форма времени придает сознанию, как целому, характер направленности на будущее. Настоящее и прошедшее определяются прежде всего антиципацией будущего (Cohen: "Logik der reinen Erkenntniss, 1902). Сознание наше структурно и в своей аффективной стороне: оно не есть какой-то гроссбух, где приятные и неприятные чувственные тона ощущений и представлений как-то автоматически сами собой подсчитываются. Корень сознания не в познавательных процессах, как думают интеллектуалисты, и не в чистых чувствованиях без познавательного момента, как думают, например, Горвич, Вейнингер или Гомперц1, ибо, с одной стороны, познавательные процессы неотделимы в жизни сознания, как целого, от чувственного тона ощущений и представлений; с другой стороны, чистые чувствования (удовольствие и неудовольствие) неотделимы от познавательных процессов, в противном случае как могли бы мы отличать более интенсивное или продолжительное удовольствие от менее интенсивного и менее продолжительного? Ведь такое отличение есть интеллектуальная операция. Ясное дело, что чистое чувствование не только нереально, но и логически невозможно как понятие самопротиворечащее. Совершенно верно замечание Иодля ("Lehrbuch der Psychologie", I, 165): "Троичность психических функций при всей бедности психического содержания нужно предположить и у простейших организмов". В первых стадиях жизни сознания (поскольку они поддаются наблюдению) даны инстинктивные реакции родового характера. Ребенок не стремится к наслаждению и не избегает страданий, но инстинктивно совершает акты аппетитивного или репулъсивного характера (берет грудь, кричит при появлении на свет от холода), и впоследствии оказывается, что эти родовые действия имеют своим результатом удовлетворение коренной инстинктивной потребности. "Движение, - пишет Рибо, - предшествует ощущению. Имеются два рода движений - одни врожденные, унаследованные, как инстинкты, другие, не унаследованные, являются результатом опыта". Первые предшествуют опыту. Мозг не реагирует, как инертная масса, на внешние раздражители, и первичные реакции сознания - не пассивного, но активно-пассивного харак-

1 См. мою статью "Патэмпиризм Генриха Гомперца". - "Ж. М. Нар. Проcв.", 1908, № 8 и 1911, № 10.

198

тера (см. сборник статей "La vie inconsciente et les mouvements", 1914, первая статья). Параллельно развивается стоящая на заднем плане сознания, но все же наличная, смутная познавательная деятельность. Идет она, как верно замечает Рибо, не от единичного к общему, но от среднеобщего, от типических или родовых образов: не данная, именно вот эта трава, но некоторое общее впечатление травы, не данная грудь матери, она могла бы быть подменена незаметно грудью другой женщины, но грудь женщины как родовой образ. Из таких впечатлений средней общности идет дифференциация познания в сторону более конкретного и более общего (см. книгу Рибо "Эволюция общих идей"). Параллельно развитию умственной деятельности с ее ассоциативным механизмом, стремления из простых рефлекторных актов превращаются постепенно в умышленные действия. Развитие сложного комплекса первоначальных инстинктов еще более осложняется образованием привычек на почве механического повторения и сознательного пробования, руководимого умственной деятельностью.

XIV. Чувства ценности и суждения ценности

В области чувствований также развитие идет не от стремления к достижению единичных индивидуализированных наслаждений, но от чувствований средней общности, ибо, как показал Урбан ("Valuation", 1905), у нас существуют, подобно родовым образам, и типические аффективные реакции на сладкое вообще, а не на данный сорт конфет, и чувства оценки потом дифференцируются в сторону более индивидуального и более общего. Как на почве типических образов выявляются понятия и суждения познавательного характера, так на почве чувств оценки возникают суждения оценки, и притом в области творчества непременно суждения объективного характера, т. е. претендующие на общезначимость, а не просто выражающие постоянство наклонностей и вкуса данного лица, чисто субъективного, хотя и типического, характера. Так, деление маленькими детьми людей на "добрых" и "злых" есть выражение примитивных чувств оценки. Добрый - это что-то привлекательное, злой - отталкивающее. Шнейдер справедливо сближает логический акт утверждения с аппетитивными реакциями, а логический акт отрицания - с репульсивными. По примеру его и Джэмс обращает внимание на символический характер утвердительного жеста - кивание головой, напоминающее наклонение головы для принятия пищи, и мотание головой в знак отрицания, подобное движению головы у ребенка, не желающего принимать в рот что-нибудь неприятное, невкусное. Некоторые психологи, к сожалению, выводят из этих фактов совершенно ложное заключение, будто логический акт утверждения сводится к ап-петитивной реакции, забывая, что логическая принудительность суждения имеет объективные основания в совместимости или несовместимости содержаний объектов познания, а не в приемлемости или неприемлемости суждения. Штерринг в своем "Einfuhrung in die Erkennthisstheorie" упрекает Виндельбанда и Риккерта в том, что они в учении о суждении сводят все к "Billigungs und-Missbilligungsgefuhl"*.

199

Законы мышления невыводимы из актов воли, наоборот, они являются необходимыми условиями существования самой воли. Фуйлье (см. мою статью "Фуйлье" в словаре Брокгауза) верно указывает, что для сохранения развития живого существа необходимо: 1) чтобы природа была действительно доступна познанию - que la nature soit reellement intelligible; 2) чтобы существо реагировало разумным образом (d'une maniere intelligible). Иначе не имело бы место приспособление к условиям жизни, не было бы и предвидения. Для этого необходимы коренные функции интеллекта: отожествление и различение, опирающиеся на законы тожества и противоречия. Закон противоречия есть равно конституциональная форма мысли и воли. "Противоречие исключено из самой воли". Закон тожества можно так формулировать: je veux, ce que je veux* (подобным же образом Фортлаге называет законы мышления Willenskategorien**). После сказанного легко понять, что гедоническая идея, будто мы стремимся к единичным наслаждениям, или патемати-ческая идея, будто мы избегаем единичных страданий в актах воли, односторонни. Во-первых, привычка может нас заставить стремиться к худшему, а не к лучшему. Для чеховского старого лакея Фирса "воля" представлялась "несчастьем", следовательно, рабство было счастьем. Во-вторых, наши аффективные наклонности структурны - они образуют ряд взаимозависимых чувств оценки большей или меньшей общности, известную иерархию чувственных антиципщий суждений оценки. Это и есть то, что называется интересами, они проявляются в той обостренности нашего внимания к различным сторонам в том же объекте у людей различной профессии. Поэтому привлекательность известного объекта не находится нередко в прямой связи с силою и продолжительностью непосредственно доставляемого им удовольствия, но определяется глубиною связи этих интересов с постоянно желаемым, ценным для нас в зависимости от профессиональных привычек, высоты культурного развития и т. д. Исследование кенигсбергского доцента Арнольда Ковалевского "Studien zur Psychologie des Pessimismus" (1904) может служить яркой иллюстрацией ложного гедонического понимания воли. Ковалевский думает, что пессимизм может быть оправдан психологически, если удастся доказать, что в нашем балансе удовольствий и неудовольствий можно установить асимметрию в виде перевеса в среднем страданий. Существование подобной асимметрии он весьма неудачно иллюстрирует на ряде наблюдений. Вот одно из них, наиболее характерное. В 1892 г. Мюнстерберг для совершенно другой цели вел дневник, в котором отмечал все пережитые им удовольствия и неудовольствия. По подсчету Ковалевского за все время, когда велся дневник, асимметрия чувственного тона выразилась в отношении 2 к 3, т. е. неприятные переживания на 20% превышали число приятных. Не говоря уже о том, что Ковалевский не считается при этом выводе с интенсивностью чувственного тона подсчитываемых переживаний, он не считается с чувством значимости целостного переживания (Totalgefuhl), воображая, что оно определяется алгебраическим суммированием чувственных тонов, привходящих элементарных чувствований (Partialgefuhle), на что указывает Orth в своей рецензии на книгу Ковалевского

200

("Zeitschrift fur Psychologie und Physiologie der Sinnesorgane", В 41, 1906). По замечанию И. И. Мечникова, если человек испытал за день о мелких неприятных переживаний и лишь одно приятное, но таковым было приглашение на любовное свидание, то вздорность этой мнимо-арифметической апологии пессимизма станет совершенно очевидной (см. "Этюды оптимизма"). Вот почему эстетические, моральные, интеллектуальные, технические, религиозные ценности могут привлекать наше внимание к объектам, не только доставляющим чувственные единичные, моментальные удовольствия, но даже причиняющим нам сильные страдания или вызывающим в нас отвращение.

Наконец, и наши поступки образуют цепь целей и средств. Надо иметь множество навыков, чтобы быть специалистом в своем деле, но специальная деятельность опять же есть средство для осуществления конечной цели существования - быть достойным членом всечеловеческого братства. Точно так же структурна познавательная сторона в нашей волевой деятельности. Мир понятий имеет предпосылками знания наиобщие категории мысли, совокупность самоочевидных истин, на которые опирается вся совокупность понятий и суждений видового и производного характера, нисходящая до типически индивидуального. В установке определений, делений, выводов, в индукции объема мы устанавливаем разнообразные соотношения между общим и частным, так сказать, в "продольном" направлении, в установке корреляции признаков при описании типически индивидуального и при индукции содержания, так сказать, в "поперечном" разрезе, и ставим во внутреннюю логическую связь все эти операции между собою.

XV. Творческий волевой акт: 1) его интеллектуальная сторона

Сказанного, мне кажется, достаточно, чтобы оттенить отличие моей точки зрения от вышеупомянутых мною, и я могу теперь приступить к анализу волевого акта в процессе изобретения. Энгельмейер в "Теории творчества" дает характеристику главных моментов в процессе изобретения, но, как мы увидим, она непригодна для нашей цели, так как слишком схематична.

1. Акт интуиции и желания.

2. Акт знания и рассуждения, выработка схемы или плана.

3. Акт усилия, конструктивное выполнение изобретения.

Блох в своей книге следует за Энгельмейером.

В техническом изобретении, которое имеет в виду Энгельмейер, постройке машины, которая вполне удовлетворяет заданию, весь практический смысл в проверке изобретения. Между тем в творческой воле идет речь о трех различных видах изобретательности - в постановках проблем, в их решении и их проверке, причем в каждый из этих трех процессов может входить интуиция-догадка, отнюдь не в одну постановку проблемы.

201

I. Правильная постановка новой научной, технической или философской проблемы может быть иногда плодом великой изобретательности и ценна.

1. С педагогической точки зрения. Так, Спенсер, живя на старости лет

в летние месяцы в деревне, любил пробуждать в детях фермеров любоз

нательность, предлагая им вопросы, требовавшие умения использовать

свою наблюдательность и догадливость (см. "Факты и комментарии",

1903, "Кое-какие вопросы", стр. 32-34).

2. Такая изобретательность может иметь огромное эвристическое

значение в истории наук и философии. Было бы весьма любопытно

собрать у разных философов поставленные и не разрешенные ими про

блемы. До нас дошел приписываемый Аристотелю любопытный трак

тат . Дидро в "Мыслях по поводу объяснения природы"

(1754 г.) говорит о том, что у опытных экспериментаторов вырабатыва

ется чутье, граничащее с вдохновением в предугадывании важности из

вестных проблем, и он далее высказывает ряд догадок и намечает ряд

проблем.

3. Но можно проявить еще поразительную изобретательность в обна

ружении ложности постановки известной проблемы. Это мы видим,

например, в истории творчества Лобачевского. Существуют доказатель

ства невозможности решения проблемы квадратуры круга (их историю

дал Монтюкла), perpetuum mobile, общего решения для уравнений выше

третьей степени. Сюда же относится огромная заслуга Канта, доказавше

го невозможность решения какой бы то ни было метафизической пробле

мы. Новое положительное изобретение нередко исходит, как мы видим,

из разрушения ложной постановки проблемы у предшественников.

II. Третий вид изобретательности, а именно: 1) изобретательность в поверке догадки, я думаю, по природе волевого процесса, имеющего в данном случае место, ничем по существу не отличается от второго вида изобретательности в решении проблем, ибо нахождение нового метода проверки есть просто разновидность второго случая. Таковы последняя часть Аристотелева "Органона" - "О софистических заблуждениях", "Трансцендентальная диалектика" Канта, учение об идолах Бэкона, таковы методы исправления ошибок в математике и в экспериментальных науках, методы, анализируемые с философской точки зрения Джевонсом в его "Основах науки". Мы уже видели, что интеллектуальную сторону в процессе изобретения представляет ход мысли, выражающийся в синтетическом выводе, причем для образования правильной и подходящей большей посылки важны интеллектуальная подготовленность в форме усвоенного памятью организованного запаса знаний, а также логическая острота мысли, дабы понятия, входящие в состав запаса знаний, отличались ясностью и отчетливостью. 2) Для меньшей посылки - комбинационный дар, богатство и подвижность воображения, комбинирующего известные мысли. 3) Умение же ставить в связь приобретенный запас знаний с комбинационным даром, необходимым для изобретательности, составляет систематичность научного мышления. Никто не может отрицать, например, у Ницше огромный запас организованных знаний и исключительный дар изобретательности, и тем не менее у него бросается в глаза неспособность к систематическому мышлению и даже отвращение к нему.

202

Тенденция к систематичности в области философской мысли приводит в качестве конечной цели к известному понятию о мире conceptus cosmicus, по Канту, или системе мира. Подобные системы в философии качественно отличаются от систем мира в отдельных науках, например под специальным углом зрения астронома (Лаплас), физика, химика, биолога и т. д. Ибо философ объединяет частные концепции мира в единстве сознания с его предпосылками, общими для всех наук о природе и о духе. Это придает философской концепции мира совершенно своеобразный отпечаток. Такая концепция сводится к известному единству мысли, но это нечувственное единство может опираться на известные вспомогательные образы. Поэтому можно говорить и об образе мира, и о понятии о нем. Рационалисты воображали, что эту мысль о мире можно свести к единой формуле, из которой аналитически вытекает все богатство мирового содержания. Эмпиристы, как мы увидим в последней главе, стремятся к конструкции как бы наглядной модели мира и ее готовы отожествлять с понятием о мире. Мистики видят в понятии о мире божественную интуицию, которая постижима лишь путем симпатического вчувствования в нее. На самом деле понятие о мире не есть ни единая формула, ни модель, ни божественная идея, но сокращенно выраженная одним термином (материализм, идеализм, критицизм и т. д.) необозримая множественность синтетических априорных суждений и совокупность наивысших эмпирических обобщений, приуроченных к понятию мира явлений как голого. Человек, посвященный в философию, понимает, что такое вселенная Аристотеля, Канта или Гегеля. Свое понятие он может иллюстрировать схематическими образами, что, например, сделал Шульц в применении к Фалесу, Анак-симену и Анаксимандру (см. книгу "Ionische Mystiker").

Такое понятие всегда должно быть лишено полной законченности. I. Потому что мир, как объект познания, является неисчерпаемым и в смысле полноты эмпирического содержания, и в смысле широты точек зрения - противоположные взгляды на мир сменяются все более и более углубленным пониманием человеческого духа в его коренных многогранностях и многоцветности; и в смысле глубины - логическая связность миропонимания и соответствие его действительности все более и более углубляется, никогда не достигая конца. Все эти три процесса асимптотического характера. Мир, каков он есть, представляет вечное задание, бесконечно отдаленный пункт. II. Потому что философ не может передать на бумагу свою идею мира совершенно в том виде, в каком он ее мыслит, ибо мир мыслей заключает в себе бесчисленные оттенки ясности и сознательности, не передаваемые в словесной форме. III. Потому что я, как и вы, воспринимая чужую концепцию мира, внесем оба в нее элементы истолкования. Таким образом, при изучении философии имеешь дело с тремя идеями мира, последняя - моя собственная идея о мире, скажем Спинозы, а самый объект познания для Спинозы и меня единый мир в себе есть лишь Идея. См. замечательную статью Бергсона: "Философская интуиция" ("Новые идеи в философии", сборник № 1. Философия и ее проблемы). Читатель сам оценит глубокое различие между развиваемым здесь взглядом и идеями Бергсона.

203

XVI. Творческий волевой акт: 2) привходящие в него аффективные наклонности

Параллельно интеллектуальной стороне волевого акта в творческом процессе идет и смена аффективных подголосков, о которых шла речь в предыдущей главе. 1) Процессу подготовительного накопления запаса знаний и деятельности интеллектуальной памяти соответствует аффективная память и притом специфического характера в зависимости от преобладающих интересов и профессиональных наклонностей данного лица. 2) К этому надо присоединить специфическую обостренность внимания. Стэут в своей "Analytical psychology" (глава о внимании) указывает, что мать, крепко спящая у кроватки больного ребенка, не пробуждается от громкого шума, но тотчас же приходит в себя при слабом стоне младенца. Опоздавшие жильцы дома тщетно будят привратника, громко увещевая его открыть дверь, но стоит сказать негромко "Waiter"* - как он тотчас встрепенется. Здесь, очевидно, дело не в силе раздражения, а в глубине соответствующего эмоционального впечатления. 3) От глубины последнего зависит то, что можно назвать аффективным порогом. Последний путем упражнения внимания может быть значительно понижен, что можно наблюдать и у животных. При дрессировании собак, как показал Гаше-Супле, в Зоопедическом институте в Париже, можно было, постепенно ослабляя силу звука, служившего животному сигналом, по которому оно должно было выполнять определенное движение, до такой степени, что присутствующие люди уже не могли этого звука услышать. (На этом приеме построены те представления, на которых собаки и лошади якобы производят сложные математические операции. Так, например, лошадь научили стучать копытом неопределенное число раз, и если дрессировщику нужно было, чтобы лошадь выстукала семь ударов, то после седьмого ей давался незаметный знак, и она останавливалась.) Так и люди могут развить в себе аффективную восприимчивость к едва уловимой для других специфической черте изучаемого объекта. 4) Для повышения аффективной чуткости нередко существенную роль играет контраст. Бебель рассказывает в своей биографии Фурье, что нравственная чуткость и обостренное внимание к социальной несправедливости развились в нем с особенною силою потому, что в юности он имел случай близко познакомиться с теми гнусными приемами, которыми пользуются коммерсанты в современном обществе (см. Бебель: "Шарль Фурье", 1 глава). Утончение и спецификация аффективной восприимчивости могут, разумеется, иметь место в сфере и интеллектуальных, и моральных, и эстетических чувствований. Любопытно, что для этих тонких чувствований в европейских языках имеются термины, заимствованные из области ощущений, наиболее окрашенных чувственным тоном, каковы вкусовые и обонятельные. У индусов в эстетической области также употребляется слово вкус, "раса"; "Еr riecht die Wahrheit"**, - цитирует Тиндаль слова Кольрауша по поводу чуткости Фарадея. Способность учуять противоречие в логическом ходе рассуждения или фактическую невозможность известной данной, правильность или сложность известного научного приема, пригодность или непригодность известного художественного приема, нравственность или безнравственность известного по-

204

ступка антиципирует наше уразумение подобного чувства оценки, уразумение, уже выражающееся в суждении о ложности или истинности или вообще приемлемости или неприемлемости данного явления. Можно в этом смысле говорить о нравственном или интеллектуальном безвкусии, но, конечно, только смешение нередко обманчивых чувств оценки с обоснованным и проверенным суждением оценки могло побудить Рескина сказать следующее: "Вкус не только входит как часть и как показатель (index) в нравственность, но он есть сама нравственность" ("The crown of wild olive"). Возможны случаи, когда мы безуспешно антиципируем воспоминания о каком-нибудь факте или мысли продолжительное время и не достигаем желаемого, или находим искомое, или на него случайно наводят нас внешние обстоятельства. Достоевский дает прекрасное описание этого ищущего припоминания в "Вечном муже". Вельчанинов, переживавший болезненное расстройство памяти, которое проявлялось в виде то амнезии, то гипермнезии, чувствует, что нечто ему припоминается (этим нечто была его связь с женой Трусоцкого, которого он не видел 9 лет). Поводом к состоянию ищущего припоминания была фигура Трусоцкого, которая неоднократно появлялась перед домом Вельчанинова, но последний не опознавал в ней своего давнишнего знакомого... "Что-то как будто начинало шевелиться в его воспоминаниях, как какое-нибудь известное, но почему-то забытое слово, которое изо всех сил стараешься припомнить, знаешь его очень хорошо, и знаешь про то, что знаешь его; знаешь, что именно оно означает, около него ходишь, но вот никак не хочет слово припомниться, как ни бейся над ним" (Сочинения, т. V, 1904, стр. 340). Эмоциональные подголоски могут иметь для нас различную степень значимости; чувства оценки образуют градуированный ряд, подобно интенсивности ощущений. Но так как значимость подголоска не определяется лишь силой чувственного тона, каковая не поддается количественному измерению, но также и глубиною отношений к коренным интересам нашей личности, то и тут, конечно, не может быть количественного измерения. Весьма любопытно, что попытка подобного измерения задолго до Фехнера была применена к эстетической ценности писателей. В книге "Curiosites litteraires" (1845) сообщается о попытке дать числовую оценку величайших поэтов: "appreciation numerique des plus grands poetes"; впервые в 1817 г. в "Annales Encyclopediques", t. VI, p. 40, а затем немного позднее англичанин Ackenside дал следующую таблицу (я привожу лишь часть ее), в которой дается числовая оценка различных сторон поэтического творчества.

Общая Патети- Драма- Удач- Вкус Коло- Верси- Мораль Общая

компо- ческая тические ность рит фика- оценка

зиция ситуация движения экспрессии ция

Гомер 18 17 18 15 16 16 18 17 18

Шекспир - 18 18 18 10 17 10 15 18

Эврипид 15 16 14 17 15 14 - 15 17

Данте 12 15 8 17 12 15 14 14 15

205

Не может быть речи о количественном измерении чувства ценности или значимости в области эстетических, моральных или интеллектуальных чувствований, но они как интенсивность ощущений и чувственного тона могут занимать определенное место в градуированном качественном ряду. Я могу антиципировать в эмоциональном подголоске припоминание факта или мысли весьма различного удельного веса в смысле значимости для моей научной работы, искомое может быть несущественной мелочью, интересной подробностью, данною, имеющею значение для разрешения частного вопроса, или такого рода идеею, которая имеет революционное значение, предвосхищает целый переворот в известной области знания. Получается ряд: А, А', А'', А'''... Глубоко верно замечание Урбана, что интенсивность чувственного тона здесь далеко не всегда показательна, так как он притупляется, как сказано, привычкой, а глубина, т. е. чувство значимости, может возрастать. Возможен случай, где интенсивность чувственного тона будет практически почти равна нулю, хотя в общее наше самочувствие (Bewusstseinslage) гедонические элементы и могут привходить в качестве побочных факторов, причем положительное чувство оценки может сосуществовать с неприятными переживаниями, и обратно. Подобную мысль выражает Лессинг в письме к Мендельсону: "Sind alle Leidenschaften, auch die allerungenehmsten, als Leidenschaften, angenehm"* (см. Wilburn Urban: "Valuation, its laws and nature").

Прежде чем перейти от анализа чуткости в процессе усвоения знаний (sagacitas) к проницательности (perspicacitas), которая соответствует второму моменту волевого акта - изобретательности, я считаю нужным сделать два существенных замечания.

I. Как согласовать необходимость хорошей памяти с явными признаками ее патологических дефектов у великого изобретателя? Нечто подобное мы наблюдаем у Фарадея. Он возмещал отчасти недостаток памяти тщательным и методическим ведением дневников и записей. Но это само по себе было бы недостаточным, если бы подобная забывчивость была универсальной. На забывчивость, как мы видели (см. т. 1, гл. IV, стр. 87-90), жаловались многие ученые (Монтень, Руссо), но это была забывчивость по отношению к фактам обыденной жизни, а не к тому, что связано с научными интересами. Но даже в тех случаях, когда амнезия приобретает болезненный характер, она в некоторых случаях может быть связана с такой же болезненной гипермнезией. Подобное сочетание амнезии с гипермнезией прекрасно описано Достоевским в "Вечном муже". У Фарадея же было исключительно богатое, "огненное", как выражается Тиндаль, воображение. Течение мыслей приобретало у него часто столь стремительный характер, что, например, на лекции, когда он начинал слишком быстро излагать свои мысли, ассистент должен был класть перед ним на стол у кафедры доску с надписью "Медленно!". Другое замечание, которое я хочу сделать, касается влияния на память возбуждающих средств. Наперекор утверждению Бергсона, что творческая память не зависит от "материи", Мечников справедливо напоминает известный факт пользования тоническими средствами для пробуждения деятельности памяти и вдохновения; так, он указывает, что гениальным интуициям Пуанкаре предшествовал прием черного кофе (см. Мечников: "Сорок лет искания рационального мировоззрения", 1914, стр. 17). Вот что пишет Бирвлит о действии умеренной дозы

206

известного яда: Некоторые вещества вызывают гипермнезию, перевозбуждение не только памяти, но и всех умственных способностей, вот почему нередко люди, занятые умственным трудом, прибегают с успехом к алкоголю, табаку, даже морфию. Но после этой первой стадии действия яда, до известной степени благотворной, наступают отупение, ограничение умственных способностей, прогрессирующий упадок памяти, доходящий до полной амнезии" (Van Biervliet: "La memoire", 1902, p. 189). Этот общеизвестный факт побуждает Ломброзо отнести к форменным алкоголикам и Сократа, и Сенеку (см.: "The man of genius", 1891, p. 54).

II. Творческая догадка будет подробно описана и проанализирована нами в следующей главе о "Творческой интуиции". Ее интеллектуальная сторона в области наук и философии заключается в изобретательности, а эмоциональная - в проницательности. Новое понятие изобретается в синтетическом выводе, проницательность содействует изобретательности, как чуткость содействует наблюдательности и усвоению запаса знаний. Мы увидим, что счастливая догадка, требуя богатого и подвижного воображения, в то же время обусловлена всеми условиями вероятной ассоциации, а поскольку последняя зависит от мозговой деятельности, постольку зависит от них и "интуиция".

III. В процессе научного и философского изобретения мысль идет одновременно и от частей к целому, и от целого к частям. Теория и система зарождаются в смутной форме, намечается неясный план работы, но все это по мере разработки частных проблем, образующих детали намечающегося целого, проясняется, приобретает более отчетливые контуры, как постепенно развивающийся зародыш. Вот это-то постепенно дифференцирующееся единство замысла бывает связано с аффективным состоянием, которое можно было бы назвать чувством целостной концепции. Оно служит как бы венчиком первоначального, неясного ядра образов, связанных с основной идеей, в него привходят описанные нами стремления к единству в многообразии, ясности, последовательности, соответствию мыслей действительности, архитектоничности целого. Как в подготовительном подборе мыслей и фактов при соучастии аффективной памяти и деятельности обостренного внимания, так и в моменты частичных проявлений проницательности изобретателем руководит неясно намечающаяся концепция. Вот почему во время творческой работы нередко приходят в голову счастливые догадки и подходящие данные, пригодные не для того, что можно использовать для данного этапа сложной работы, но для какого-нибудь другого, весьма отдаленного момента. Иначе говоря, порядок зарождения счастливых догадок в работе не соответствует порядку логического процесса мысли, но определяется чувством сродства этих частных догадок с общим духом неясно антиципируемого целого. Иногда ученый чувствует, что данная мысль, данные догадки почему-то очень важны для его конечной цели, но почему именно, он не может дать себе отчета. Это замечательное явление, объяснимое только указанными соображениями, наблюдается одинаково и в художественном, и в научном, и в философском творчестве. "Работаешь, бывало, - говорит Римский-Корсаков, - над какой-нибудь сценой из оперы и вдруг замечаешь, что одновременно с сочинением этого номера в голову приходят какие-то на первый взгляд совершенно ненужные темы и гармонии, записываешь их, и, что удивительнее всего, это то, что

207

впоследствии именно эти самые темы и аккорды оказывались как нельзя более подходящими к последующим сценам, о которых, по-видимому, и не думал (сознательно, по крайней мере в эту минуту), когда набрасывал эти сцены и аккорды" (см. мою статью "О музыкальном творчестве". - "Музыкальный Современник", 1915, № 1). Моцарт рассказывает, что счастливые догадки приходили ему в голову, когда он в хорошем настроении духа путешествовал в экипаже, или во время прогулки после хорошего обеда, или ночью во время бессонницы. "Тогда ко мне приходят в изобилии (stromweis) мысли и притом особенно удачные. Понравившиеся мне я удерживаю в голове и мурлыкаю их про себя, о чем мне сообщали потом окружающие. К запомненному мною вскоре присоединяется и другое, как бы крохи, из которых можно состряпать паштет, то относящиеся к контрапункту, то к тембрам различных инструментов, etc., etc., etc. Все это разогревается в моей душе, именно когда мне никто не мешает, и разрастается в моей душе, и я все дальше расширяю и проясняю все это, и произведение становится вскоре в голове уже почти готовым, так что я обозреваю его зараз в моем духе, как прекрасную картину или красивого человека, и не одно после другого, как оно должно быть впоследствии, слышу я в моем воображении, но как бы все зараз (sondern wie gleich alles zusammen). Это пир (Das ist nun ein Schmauss). Весь этот процесс (Finden und Machen) происходит во мне, как в крепком сладостном сне" ("Schonstarken Traum", см. О. Jahn: W. A. Mozart, 1858, III, 424). Подобные факты наблюдаются и в научной работе. Б. Ф. Шлецер пишет о Скрябине ("А. Н. Скрябин", Берлин, 1923, стр. 49): "Когда он сочинял, работа его никогда не шла в определенном направлении от начала произведения к его заключению: первоначально зафиксированные моменты являлись как бы и определяющими звуковую систему точками, оттуда он словно проводил соответствующие линии; он работал таким образом одновременно над целым произведением, строившимся сразу по всем направлениям, исходя из различных пунктов по плану, разработанному до мельчайших подробностей". В этом отношении был бы чрезвычайно интересен анализ черновых тетрадей и набросков философов, как, например, "Common place book " Беркли, "Reflexionen " Канта, "Nachlass" различных философов. В силу того же психического механизма нас иногда озаряют счастливые догадки во время чтения лекции, которые не относятся в данный момент к делу. Вот почему иногда гениальный мыслитель, отдающийся на лекциях импровизациям, может оказаться с ораторской точки зрения ниже искусного лектора, выполняющего заранее выработанный план, а между тем воспитательное значение (не говоря уже о содержательности) может оказаться в первом случае большим. Мы познакомились с описанием лекции Гегеля со слов слушавшего ее. Если сопоставить подобную лекцию с блистательными ораторскими выступлениями Ройе Коллара или Виктора Кузена, то внешние преимущества изложения у последних окажутся совершенно очевидными, но студенту на таких лекциях не удастся заглянуть в таинственную лабораторию творческого духа.

Подталкивающим импульсом к исканию новой концепции мысли является страдание, недовольство какою-нибудь привычною стороною ранее принятого мировоззрения. Это отмечают психологи, говоря о диссоциации как отправном пункте процесса; на это указывают гносеологи, например Коген, говоря о бесконечном суждении как отправном пункте

208

философского искания; на это обращают внимание и метафизики. Мис-тицист Бергсон здесь сходится с критицистом Когеном. По Бергсону, начало отрицания подобно демону Сократа, который внушал ему, чего не надо делать, - вот зарождающаяся "интуиция": "Наперекор общепринятым идеям и как будто самоочевидным тезисам, наперекор утверждениям, признававшимся до того научными, она шепчет философу на ухо: "Невозможно!" Неприемлем схоластический аристотелизм (Малебранш), неприемлемы ни окказионализм, ни influxus physicus* (Лейбниц), неприемлемы противоречия в понятии конечности и бесконечности мира в себе (Кант), неприемлемо понимание природы как мертвого механизма (Фехнер), неприемлема гипотеза творения (Спенсер), неприемлемы искусственные условия культурной жизни (Руссо)!

Но, кроме подталкивающего импульса, в этом процессе есть и притягательный мотив - тяга к интеллектуальной гармонии, смутное прозрение в сферу нового миропонимания, более истинного и в смысле соответствия реальности (как бы мы ее ни понимали, феноменалистически или метафизически), и в смысле соответствия мыслей между собою. Философское творчество - мучительно радостный процесс! Бергсон в своем замечательно проникновенном и глубоком в психологическом отношении описании философской интуиции (хотя он и дает совершенно ложное и неубедительное метафизическое истолкование описываемым переживаниям) справедливо противопоставляет непрестанно предносящийся сознанию философа идеал миропонимания и более или менее несовершенное приближение к нему, которое он называет образом-посредником - image mediatrice. Но из этой несказанности идеала вовсе не вытекают ни скептическая резиньяция отчаяния, ни мистические порывы в "борьбе со словом" постигнуть истинно сущее каким-то интимным актом симпатического чувствования. Героические усилия творческой воли достойно вознаграждаются глубоким сознанием объективной частичной значимости философского изобретения, которое мыслитель совершенно ясно отличает от субъективной иллюзии обладания полной истиной.

Frey sein ist nichts,

Frey werden ist der Himmel** (Фихте).

XVII. Творческий волевой акт: 3) привходящие в него двигательные акты; схема сложного состава творческого волевого акта

Перейдем теперь к третьей стороне волевого акта в процессе изобретения и, в частности, философского изобретения. Процессу накопления знания в области движений соответствует накопление двигательных навыков, ведь привычка в известном смысле есть память на движения. Такие навыки должны быть целесообразно связаны между собою, таковы навыки ораторские, графические, технические, экспериментальные, художественные и др. Все они весьма ценны для философа. Умение говорить и писать литературно, владеть техникой естественно-исторического и психологического эксперимента - все это требует культуры двигательных процессов. Даже исследование по истории философии требует умения обращаться с библиографией, работать в архивах, быть знакомым

209

с каталогизацией и т. д. Проблема экономии сил рабочего тщательно разрабатывается в настоящее время. Так, например, Джильбретс занялся преобразованием способов работы у каменщиков (см. Реджинальд Таун-сенд: "Волшебство в изучении движений", пер. Копьева, 1919 г., также замечательную статью акад. В. М. Бехтерева "Личность и труд"; Научно-технический Вестник, 1920. № 1). Было бы вполне последовательно распространить проблему экономии мышечной работы и на людей духовного труда. Исследование процессов работы великих ученых и философов было бы в этом отношении весьма поучительно. Умение экономизи-ровать физические силы, составляющее секрет сноровки опытного квалифицированного рабочего, в той же мере заслуживает изучения, как ловкость, т. е. изобретательность в движениях, вызываемая внезапным изменением условий работы, так сказать моторная интуиция, или догадка. Такая двигательная приспособляемость к непредвиденным изменениям в условиях работы наблюдается даже у животных. Гаше-Супле сообщает, что в Зоопе-дическом институте в Париже проводились следующие опыты над собаками. Дрессированную собаку заставляли производить опасный прыжок через трамплин задом, причем трамплин перемещался, и собака приспособлялась к его передвижениям, бросая перед прыжком каждый раз взгляд назад, чтобы соразмерить силу прыжка с изменением расстояния. Ловкость в изменении физических условий эксперимента составляет существенную черту дарования техника и экспериментатора. Нужно заметить, что среди философов встречаются техники-изобретатели: Эмпедокл дренажем и проломом отверстия в скале, через которое дул ветер, оздоровил местность, не пригодную для жилья благодаря вредным испарениям, Паскаль изобрел счетную машину, Декарт - говорящую куклу, Спенсер - измеритель скорости движения поездов (велосиметр), Джевонс - логическую машину, Фехнер, Вундт, Челпанов - ряд приборов для психологической лаборатории. При выполнении сложного цикла движений, объединенных одною общею целью, важно исходить от целого, т. е. сообразоваться при выполнении отдельного движения с его отношением ко всей целокупности движений. По словам Гаше-Супле, можно научиться перекидывать один за другим четыре шарика одною рукою путем соображения, но чтобы проделать это с пятью шариками, надо отдаться какому-то целостному импульсу, пока рука не приноровится "сама" это производить, вмешательство умысла окажется совершенно бесполезным. Отсюда "волшебное" впечатление, производимое некоторыми фокусами жонглеров. Это мастерство в выполнении сложных двигательных актов представляет поразительную аналогию с приведенными выше фактами неожиданного появления "нужных идей" у художника или философа, проистекающее, как мы видели, от органической связи между собою отдельных моментов сложного замысла1. В научном труде это мастерство выражается в том, что работа спорится и вся объединена стремлением довести двигательные процессы до желанного конца, например осуществление философской системы в совер-

1 Вот почему заучивание сложного двигательного акта не может быть успешно достигнуто заучиванием образующих его частичных движений и их механического объединения в совокупное действие, но необходима целостная антиципация всего действия.

210

шенно законченном виде. Если мы теперь объединим теснейшим образом связанные между собою интеллектуальные, аффективные и двигательные элементы волевого акта в творческой деятельности ученого или философа, то получим следующую схему:

XVIII. Сужение сферы случайного в творческом процессе.

Корреляция четырех полей испытания. Триада мистической

психологии - интуиция, инспирация и инстинкт

Творческая воля человека находит себе наивысшее и конечное выражение в стремлении не только познать мировое единство, но и преобразить его, усовершенствовать сообразно известному понятию должного. Ницше прав, упрекая (в "Рождении трагедии") Сократа в том, что он внушил человечеству "безумную" мысль не только познать, но и исправить действительность, опираясь на знание и на законы разума. Если подлинными двигателями человеческой воли являются организуемые интеллектом страсти, то эта страсть - тяга к известному социальному идеалу - есть наряду со стремлением познать мир terminus ad quern* творческой воли, в то время как диссонанс между сущим и должным, мучительное чувство противоречий мысли, их несоответствия действительности, контрасты зла по отношению к добру, безобразия по отношению к красоте есть terminus a quo**. Если в религиозной деятельности человека, деятельности преимущественно аффективного характера, в смутной форме таились все роды человеческого творчества, то в философии они находят себе отчетливое, просветленное разумом выражение.

Разумная творческая воля человека вырастает на почве глубоких и сильных страстей. Рефлексы, подражания, трудовые процессы, игра, пробование на ощупь, инстинктивные стремления - вот тот как будто хаотический и беспорядочный материал, из которого загадочно вырастает творчество. Мы уже видели, что первые проявления изобретательности зарождаются на почве рефлекторных движений и подражания, с одной стороны, и уклонения от подражательности - с другой (см. II главу I тома). Эти уклонения выражаются в ряде пробований, руководимых контролем интеллекта (try-try-try reaction). Как в мире животных, так и у человека пробования, действия на ощупь, испытания играют большую роль. Загадочность изобретения подобна загадочности возник-

211

новения целесообразного результата из случайного исчерпывания всевозможных комбинаций. Правда, в процессе творчества человеческого имеется налицо разумная деятельность, регулирующая этот процесс, но и она сама постепенно развилась из простейших интеллектуальных актов отожествления и различения. Стихийное творчество в природе, породившее целесообразные явления, и творчество человека, во всяком случае, представляют замечательную аналогию. Через всю историю философии проходит антиномия разумного, необходимого и случайного. "Вечность - дитя, играющее пешками в войну", - говорил Гераклит. Однажды Кеплер обедал со своей женой и вдруг обратился к ней с вопросом: "Скажи мне, Варвара, что, если бы в мировом пространстве летало множество капель масла, уксуса, частичек соли, перца и сахару, кусочки салата и салатники, как ты думаешь, мог бы как-нибудь при их случайном столкновении образоваться вот этот, стоящий перед нами в салатнике, приготовленный тобою салат?" "Наверное, не такой хороший и не так хорошо заправленный", - ответила жена. В "Салоне атеистов" в XVIII в. однажды обсуждался вопрос, мог ли целесообразно устроенный мир возникнуть случайно. Тогда аббат Галлиани обратился к присутствующим и сказал им: "Представьте себе, что, играя с вами в кости, кто-нибудь подряд десять раз выбрасывает шестерку". Кто-то перебил его: "Это будет значить, что кости фальшивые!" "Я с вами согласен, - отвечал аббат, - и думаю, что там высоко над нами живет Великий Шулер, и кости природы фальшивые ("les des de la nature sont pipes"). Образ мировой игры, где из царства случая возникает разумное, мы встречаем у Ницше. Этот образ приходит в голову тогда, когда размышляешь о стихийности человеческого творчества. Оно как будто и разумно, и случайно. Человек как будто осуществляет цели, к которым предумышленно стремился, с другой стороны, кажется, что это процесс роковой и что его положительный результат проистекает от счастливой случайности. С одной стороны, человек употребляет в процессе творчества огромные усилия разумной воли, с другой стороны, оно осуществляется с какой-то непостижимой роковой легкостью. Это глубокое противоречие творческой воли обнаруживается очень ярко в разногласиях ученых, описывающих процесс художественного творчества. Одни полагают, что художник достигает разумно намеченной цели, другие, что этой цели он не сознает. В то время как Вундт пишет: "Истинный художник никогда не может указать, какую цель он имеет в виду при создании определенного творения", Георг Гирт требует, чтобы художник при своей внутренней работе имел в виду ясно поставленную цель (см. Мейман: "Введение в современную эстетику", стр. 108-109*. Эта двойственность в "Мейстерзингерах" прекрасно выражена Вагнером в словах Ганса Закса о песне Вальтера:

Lenzes Gebot,

Die susse Noth.

Die legten's ihm in die Brust,

Nun sang er, wie er musst,

Und wie er musst, so konnt er's,

Das merk ich ganz besonders!**

212

Это удивительное сочетание, по-видимому, несоответственных начал имеет место во всех родах творчества. И в философии, как чудно сплетаются в творце культура произвольного усилия разума, Spontaneitat der Vernunft* Канта, и стремление отдаться сладкому року (Die susse Noth Вагнера - amor fati** Ницше).

Чтобы уяснить себе роль случайных пробований в процессе творчества, надо перечислить все указанные нами выше факторы, взаимодействие коих суживает сферу случайного в процессе изобретения: 1) Биологическое расширение поля творческой деятельности - аккумуляции первичных наклонностей, благоприятствующих образованию сложного комплекса подобных наклонностей, пригодного для данного рода творчества, путем наследственности. 2) Социологическое расширение поля творческой деятельности - культурный уровень эпохи, влияние круга чтения, школы, экономических и политических условий. На этой почве в индивидуальном сознании изобретателя уже складывается при непрестанном участии все более и более проясняющейся разумной деятельности сознания психофизическая подготовка мозга и сознания в виде аккумуляции организованного запаса знаний, аффективной чуткости и координации двигательных процессов. Только на этой почве вступают в свои права изобретательность, ловкость и проницательность. Таким образом, пробование, нащупывание, имеющие, разумеется, место и в этой подготовительной работе в самом процессе изобретения, осуществляются не на tabula rasa сознания, вероятность счастливой догадки чрезвычайно повышается всеми этими подготовительными процессами. Эти пробования под контролем разума осуществляются в творческой работе по разным направлениям в различных, так сказать, полях испытания, между которыми, опять же под верховным контролем мышления, существует непрестанная корреляция.

1. Комбинаторика фактов. Чем большим запасом организованных фактических знаний располагает ученый или философ, тем более ему приходится в данной области работы при исследовании причинной или вообще законосообразной связи выбирать для экспериментирования; в этом выборе, разумеется, играют роль его знания, но он не может обойтись и без пробований. Так поступает всякий экспериментатор, в том числе и философы (Декарт, Лейбниц, Кант, Спенсер). Так, например, Фарадею, "чтобы напасть на те условия опыта, при которых предположенная догадка или идея, как выражается сам Фарадей, могла быть оправдана опытным путем, ему приходилось проделывать сотни и даже тысячи неудачных опытов" ("Фарадей", биография Абрамова).

2. Комбинаторика мыслей. В области мышления точно так же в виде того, что Мах называл Gedankenexperimentum***, происходит у ученого и философа непрестанное пробование. Иногда та же мысль фигурирует в одном периоде философского развития в качестве аргумента в пользу одной точки зрения, а в другой период, когда взгляды философа глубоко изменились, та же идея служит обоснованием для диаметрально противоположного толкования. Очевидно, мысль двигалась ощупью, и неудачный умственный эксперимент побудил к его возобновлению в другой обстановке. Так, Кант в докритический период творчества усматривал в несовпадении симметричных фигур свидетельство в пользу трансцендентной реальности пространства, а в критический период то же

213

несовпадение симметричных фигур приводится им как аргумент в защиту трансцендентной идеальности пространства.

3. Комбинаторика точек зрения. У художников она выражается

в пробованиях относительно идеальной перевоплощаемости в своих мыслен

ных героев, относительно их характеров и ситуаций. "Война и мир" Толстого

возникла "как бы случайно". 17 ноября 1864 г. Толстой пишет: "Вы не можете

себе представить, как мучительна эта предварительная работа глубокой

пахоты того поля, на котором я принужден сеять; обдумать и передумать все,

что может случиться со всеми будущими людьми предстоящего сочинения,

и обдумать миллионы возможных сочетаний, для того чтобы выбрать из них

0,000001-ную, ужасно трудно, и этим я занят". Художники иногда играют

в карты, загадывая на судьбу героев своих будущих произведений: "Играя

в пасьянс вечером, он всегда почти что-нибудь загадывал о своем будущем

романе" (Бирюков. Биография Л. Н. Толстого, ч. II). Совершенно такой же

факт сообщает в "Revue philosophique" (1913 г., статья о "механизме

творческого воображения") Костылев о Виллье де Лилль Адане. Здесь

в буквальном смысле слова "воображенье свой пестрый мечет фараон".

У философа и ученого такая комбинаторика имеет место, когда он мысленно

становится на другую точку зрения, например в полемике, при сочинении

диалога, главным же образом такие пробования в перевоплощаемости

наблюдаются в последовательных периодах развития философа. Кант был

сначала вольфианцем, потом ньютонианцем, потом поддался влиянию

Юма, потом (после опубликования "Nouveaux Essays" Лейбница в 1765 г.)

вернулся в диссертации "De mundi sensibilis atque intelligibilis forma etc."*

к догматизму, и лишь в письме к Герцу 1772 г. видна окончательная

решимость порвать с догматизмом.

4. Наконец, комбинаторика форм выражения, пробование в области

стиля и вообще борьба со словом, стремление выработать ясную и отчет

ливую терминологию для передачи своих совершенно новых мыслей,

для которых нередко не существует подходящих терминов. Последнее

сочинение Канта "Uebergang von der Metaphysik der Natur zur Physik"**

дает нам возможность видеть, какая масса попыток делается филосо

фом, чтобы подыскать подходящее выражение для мысли, которое

постепенно выявляется, как и сама мысль.

Таким образом, в творческом духе ученого и философа могут взаимодействовать четыре различные сферы или поля испытаний - под непрестанным контролем мысли. Совокупность всех этих взаимодействующих процессов настолько сложна, что было бы совершенно непостижимым, как может единое внимание так быстро перемещаться, ибо бывают случаи в творческой работе, когда пользование четырьмя полями испытания зараз является необходимым. Здесь происходит нечто подобное тому, когда очень сильный шахматист играет сразу четыре партии без доски "вслепую" или когда в минуту опасности столкновения капитан корабля должен проявить самообладание, давая сразу нужные распоряжения в трюм, матросам, наблюдая за туманной далью и справляясь с нужными инструментами. Без признания огромной роли в данном случае чуткости, проницательности и чувства целостной концепции, о которых я подробно говорил, тут немыслимо было бы получить желаемый результат. Механизм координации нескольких полей пробования

214

может пояснить пример из Бергсона, который имеется в его замечательной статье "Интеллектуальное усилие". Шахматисты второго сорта, играя вслепую, при каждом ходе представляют себе всю доску с фигурами в известном расположении, которое изменяется при каждом новом ходе. Но шахматисты первоклассные, играя на четырех досках заглазно, не представляют себе ни одной доски, но чувствуют расположение всех фигур при каждом ходе в форме какого-то эмоционального подголоска, играющего роль символа, замещающего восприятие доски. Чтобы определить, какими качествами должен обладать капитан корабля, который должен владеть собою в минуту опасности, разделяя работу мысли и активность внимания между несколькими сферами испытаний, Гуго Мюнстерберг придумал следующий опыт. Дают испытуемому 24 карточки, из которых на каждой напечатано в совершенном беспорядке 48 гласных - 4 ряда по 12 прописных букв А, Е, О, U:

Испытуемый должен в наикратчайший срок растасовать карты так, чтобы в одной из четырех полученных пачек преобладало А, в другой - Е, в третьей - О и в четвертой - U. Время, затраченное на опыт, измеряется хронометром. Оказывается, что для одних это занятие крайне мучительно, и они затрачивают на него много времени, причем даже когда они делали мало ошибок, их внимание до того парализовалось постоянными колебаниями, что они не испытывали уверенности в успехе. Другие действуют быстро и самоуверенно, но совершенно неудачно. Но есть группа лиц, которые производят этот опыт не только сравнительно быстро, но и с незначительным числом ошибок; характерно при этом, что самый эксперимент представляется им в большинстве случаев приятным и интересным умственным занятием. Здесь во всех случаях испытуемый следует общему впечатлению, которое он получает от множества букв. Возможность тайного подсчета исключена требованием наикратчайшего срока для выполнения задачи ("Психология и экономическая жизнь", 1912, глава "Опыты с мореплаванием"). Наблюдение Бергсона и эксперименты Мюнстерберга крайне поучительны для понимания того магического, сказочного впечатления, которое производит творческий процесс. Творчество есть причудливое сочетание упорного труда и свободной непринужденной игры. Философ, подобно ребенку, с которым сравнивал Гераклит вечность, "пешками играет в войну". "Мы воображаем Платона и Аристотеля, - говорит Паскаль, - в длинных платьях педантов, а они были просто честными людьми (honnetes gens), и, как и другие, смеясь в кругу своих друзей, когда им вздумалось написать "Законы" и "Политику", они сделали это играючи". А Лейбниц в письме к Pfaff'y по поводу его "Теодицеи" пишет: "Et miror neminem hactenus fuisse, qui lusum nunc meum senserit"* (письмо 12 мая 1706 г.). В другом месте он пишет: "Neque enim philosophorum est rem semper serio agere, qui in fingendis hypothesibus, uti bene mones, ingenii sui vires experiuntur"** (Acta Eruditorum, март, 1728 г. Обе цитаты из книги Оlle-Laprune: "Les philosophes"). С другой стороны, бросается в глаза тот

215

напряженный труд, который привходит во все фазы творческой деятельности, труд, без которого вся эта свободная игра была бы совершенно бесплодной. Кроме игры и труда нужно еще отметить то, что можно было бы назвать творческим досугом. Мыслитель "одержим", как и художник, занимающей его идеей, и в смутно-сознательной форме творческий процесс продолжается и в перерывы от работы, вплетаясь незаметным образом в самые разнообразные состояния и бодрствования, и сна. Возможность замещать операции мышления продуктами аффективной чуткости, проницательности и чувством целостной концепции дает возможность экономизиро-вать силы. Без помощи описанных операций, которые называют иногда "интуитивным мышлением"(см. проф. А. И. Введенский: "Психология без всякой метафизики", где имеется превосходная глава по этому вопросу), сложность творческой деятельности представляла бы человеку непреодолимые препятствия для достижения желанной цели. Термин "интуитивное мышление" мне не нравится, так как расплывчатость термина интуиция дает повод к постоянным недоразумениям, и потому лучше везде избегать его, сохраняя за ним исключительно значение сверхрационального, мистического постижения истинно сущего, т. е. то значение историко-философское, а не психологическое, которым определяется сущность мистицизма или интуитивизма. Интуиция есть термин, пригодный не для обозначения определенного психического состояния или рода познания, чувствования или воли, но для определенного притязания известной группы мыслителей на особый способ постижения истинно сущего. В то время как слова perspicacitas, sagacitas имеются в классической латыни, термин intuitio позднего происхождения. Intueor имеет активный смысл - не столько смотрю,

сколько всматриваюсь. Слова: intuitio, intuitus и intuitivus

в классической латыни отсутствуют, появляясь впервые у Боэция. Intueor встречается у поэтов редко (например, у Горация), у Вергилия и Лукреция его вовсе нет. Христианское pistis* не есть интуиция. В настоящем исследовании я тщательно избегаю его, пользуясь терминами догадка, чуткость, проницательность, придавая этим последним терминам вполне отчетливое и специфическое значение. Существуют три философских термина, имеющие между собою нечто общее: интуиция, инспирация (вдохновение) и инстинкт - мистическое познание (divinatio), мистическое одушевление (богодухнове-ние) и мистическое действие (теургия). Это - триада мистической психологии, в которой нашему рассмотрению подлежит теперь понятие инстинкта, которое еще не изъято из обращения и в области биологии, не говоря уже о психологии. Но будет, может быть, время, когда и это сложное понятие заменено будет несколькими более ясными. И Метерлинк ("Жизнь пчел"), и Бергсон ("Творческая эволюция"), и Гартманн ("Философия бессознательного"), и другие мистицисты сходятся между собою в том, что считают так называемые инстинктивные действия животных, а также и человека не объяснимыми никакими способами истолкования. Инстинкт - это естественное чудо: естественное в смысле постоянно наблюдаемого явления, чудо - в смысле полной необъяснимости в свете научного истолкования. Единственный способ не понять, а примириться с существованием подобного чуда, - это признать, что оно есть проявление "непостижного уму" божественного "действа". Когда перепончатокрылый парализа-тор, колючий аммофил, дает десять последовательных уколов в десять

216

нервных центров гусеницы, хватает ее за голову и жует ровно столько, чтобы вызвать паралич, а не смерть (иначе она сгнила бы), то, по Бергсону, иное истолкование этого явления немыслимо, кроме предположения мистической интуиции, которая научает животное относительно уязвимости личинки (служащей ему пищей). А источником такой симпатии является невидимое соучастие в жизни природы Бога, которого Бергсон называет жизненным порывом, или изначальным порывом (elan vital, elan originel). С другой стороны, у лиц, враждебных мистицизму, есть тенденция отрицать самый факт существования инстинктов или истолковывать инстинкты как результат разумной деятельности животных. Если первая тенденция выражена в древности в новоплатонизме, то вторая - в скептической школе. Так, например, Секст Эмпирик, а за ним Монтень склонны приписывать животным высшие логические операции мысли. Любопытно, что и у мистиков, и у скептиков имеется при этом общая тенденция - унизить умственные способности человека. Так, у древних скептиков сообщалось наблюдение над собакой, которая, добежав в поисках хозяина до распутья трех дорог, обнюхала две и тотчас же побежала по третьей, не обнюхивая последней. Монтень пишет по этому поводу: "Хризипп... должен признать, что в собаке происходит следующий ход мыслей (discours): "Я бежала за хозяином по его следам, на этом месте перекресток; необходимо предположить, что он прошел по одной из трех дорог, но он не шел ни по этому, ни по этому пути, следовательно, он, несомненно, пошел по тому, по третьему"; и что, уверившись своими рассуждениями и выводами, собака уже не пользуется своим чутьем на третьей дороге, не исследует ее более, но поддается силе разума (s'y laisse emporter par la force de la raison). He сохраняет ли ту же ценность эта диалектическая черточка (trait) и применение разделительного силлогизма (propositions divisees et conjoinctes) и исчерпывающего перечисления возможностей, все равно, научилась ли этому собака от природы, или от Георгия Трапезундского?" (Essais, кн. II, гл. XII). Знаменитый английский биолог Уоллес в книге "Философия гнезд" утверждает, что птенцы научаются вить гнезда у своих родителей, парадокс, от которого сам Уоллес должен-был отказаться в последующих сочинениях. Совершенно обратная тенденция замечается у древних стоиков и сторонников механического истолкования явлений животной жизни - многих материалистов и Декарта с его учением об автоматизме животных. Поразительное предвосхищение основной идеи Декарта можно найти у Плутарха в его полемике со стоиками. Он пишет: "Те, у кого хватает глупости и дерзости утверждать, что животным не знакомы ни радость, ни злоба, ни страх; что ласточка не собирает запасов, а пчела не одарена памятью; что только кажется, будто ласточка одарена предусмотрительностью, лев - злобою, самка оленя - страхом, не могли бы ничего возразить, если бы им сказали, что в таком случае у животных нет ни зрения, ни слуха, ни голоса, а это только кажется, будто они видят, слышат и издают звуки, что они, собственно говоря, не живут, а только кажется, что они живут. Потому что второе не больше противоречит очевидности, чем первое" ("De anima brutorum"). Co времен Декарта в биологии постоянно развивалась тенденция к полному "разоду-шевлению", если можно так выразиться, животных. Она продиктована страхом, будто психологическое истолкование поступков животных несовместимо с механическим детерминизмом. Между тем при таком взгляде

217

пришлось бы или признать, что люди также неодушевлены, или признать, что в людях в противоположность животным имеется душа, одаренная свободой воли, которая нарушает детерминированность в движениях человека. Таким образом, в этом пункте материалисты подают руку спиритуалистам - и тех и других объединяет половинчатый дуализм духа и тела. Кто признает животных одушевленными и не отвергает в то же время психологического детерминизма, тот не станет на такую одностороннюю точку зрения. Для объяснения загадочной пророческой природы инстинкта как психического явления у человека необходимы три условия: 1) предположение наличности не только одушевленности, но начатков умственной деятельности у животных (способность отожествления и различения); 2) изначальную наличность первичных наклонностей аппетитивного (питание и размножение) и репульсивного (самосохранение) характера и 3) совокупное влияние наследственности, естественного отбора, привычек, непосредственных влияний окружающей среды. Именно с такой точки зрения производит в течение четверти века свои исследования над "генезисом инстинктов" Гаше-Супле (см. замечательную книгу "La Genese des instinctes", 1912). С одной стороны, он подвергает блестящей критике тенденцию некоторых зоопсихологов, устраняющих у животных "психизм" и стремящихся свести их инстинктивные проявления к тропизмам, т. е. к физиологическим реакциям на непосредственные воздействия окружающей среды. С другой стороны, он разрушает иллюзии относительно "разума" животных, объясняя мнимо-разумные действия при помощи ассоциативного механизма. Но самое интересное, что заключает в себе его книга, - это применение экспериментального метода к вопросу об изменяемости инстинктов. Много лет занимаясь в Зоопедическом институте в Париже дрессированием животных, исследуя, как путем дрессировки животным прививается неудержимая наклонность выполнять сложные действия, кажущиеся для наблюдателя, не знакомого с механизмом дрессировки, в высшей степени разумными и целесообразными, Гаше-Супле стремится разгадать пророческую природу естественных инстинктов. Мы увидим ниже (в V главе), какое косвенное значение имеют его идеи для изучения инстинктивной стороны в человеческом творчестве, но можно сказать заранее, что всякая попытка "научно" объяснить интуицию, инспирацию или инстинкт есть вполне законная, но по существу дела бесконечная проблема. Видеть в инстинкте сверхрациональное явление так же ошибочно, как считать возможным окончательно и раз навсегда исчерпать ту задачу. Ни организм, ни человеческое творчество не сводимы к конечному механизму, физическому или психическому. Загадки духа неисчерпаемы, и бесконечно сложны структура и функции того древа знания, которое изучал Фауст:

Когда вдруг у меня вставал перед глазами Весь нервный ствол с его отростками, ветвями, Тогда я восклицал, подкупленный догадкой: Так вот где вижу я то древо знанья, О чем нам говорят библейские преданья!

(Ленау)