Глава 1. Теория и практика Ф. Гваттари

Философии нужна понимающая её не-философия, 
ей нужно не-философское понимание…

Делёз Ж., Гваттари Ф. Что такое философия?

В одном из последних интервью, в июне 1992 г., Гваттари следующим образом описал соотношение теории и практики в своей деятельности:

Я всегда пребывал в ситуации разрыва между своими социальными обязанностями, обязанностями активиста, практикой в клинике «La Borde», частной психоаналитической практикой, теоретической и литературной деятельностью. Все эти устремления не были однородными и не накладывались одно на другое. Именно этот разрыв позволял мне время от времени пересмотреть сущность моей работы. Очевидно, что моя работа с психозами в «La Borde» заставила меня усомниться в действенности традиционной психоаналитической практики, какой она представлена в школах психоанализа. К тому же, моя общественная деятельность в молодёжных группах и леворадикальных движениях дала мне что-то вроде технологии общественных отношений, которую я применял в «La Borde». Далее, философская работа совместно с Жилем Делёзом углубила мой скепсис по отношению к фрейдо-лакановскому догматизму. Эти постоянные переходы от одного уровня к другому породили понятие трансверсальности, с которым я долго работал. Как двигаться между гетерогенными полюсами? Как найти трансверсальность между ними? Как развить абстрактные машины, которые

[22]

не были бы универсальными, но, напротив, были разнородными?⁴⁴

Таким образом, Гваттари отказывается от построения единой универсальной системы. Он отвергает идеи структуры, субстанции, энергии и т.п. как единого основания исследуемой реальности. Его мышление всегда ситуативно. И в этом отношении он солидаризуется с такими своими современниками, как М. Фуко. «…Работать - это значит решиться думать иначе, чем думал прежде»⁴⁵, - сказал как-то Фуко. И добавил: «Написать книгу - это всегда в некотором смысле уничтожить предыдущую»⁴⁶. Конечно, Гваттари не «уничтожает» каждую свою предыдущую книгу, многие концепты и идеи кочуют из одного произведения в другое, однако в каждом из них эти концепты действуют совершенно своеобразно, потому что всякий раз он «думает иначе».

Говоря об исследованиях производства субъективности, Гваттари подчёркивает необходимость выработки и обоснования исследовательской модели для каждого конкретного случая:

Феликс Гваттари: На мой взгляд, речь идёт о том, чтобы всякий раз заново обосновывать некоторую практику производства субъективности, производства бессознательного в различных реальных ситуациях - коллективных, семейных, институциональных и т.п., - где это производство субъективности, этот выразительный план никогда не подразумевается само собой. Его нет в «натуральных» отношениях, если, конечно, когда-либо существовали «натуральные» отношения между людьми. Таким образом, его надо изобретать, постоянно создавать заново, но такое «изобретение» предполагает нечто вроде онтологической подстраховки. Что позволяет мне заставить кого-либо говорить определённым об-

[23]

ром, ассоциативно, о себе самом, своих снах, детстве, влечениях? Мне не на кого сослаться. Лакан говорил: «исследователь ссылается на себя самого». Это совершенно неверно. Он ссылается не на себя самого. Он ссылается на теорию, на своих коллег, на свою принадлежность к школе. Это я и называю онтологической псевдо-гарантией. Я хочу заново обосновать эту практику, не на уже существующих моделях психотерапии и психоанализа, но на том, что я называю «мета-моделированием».

Джон Джонстон: В котором модель не задана заранее?

Феликс Гваттари: Вот именно. Рассматривая различные психоаналитические и психотерапевтические системы моделирования, разные концепции и течения, мы увидим, что любое моделирование всякий раз обосновывается и подкрепляется в зависимости от специфики опыта психоаналитика. Шизоанализ интересует меня сегодня своими возможностями гетерогенной практики. Всякое заболевание представляет собой целое созвездие отличных один от другого миров, свой особенный театр, и мета-моделирование состоит в том, чтобы создать инструментарий, позволяющий охватить эти разнообразие, особенность и разнородность.⁴⁷

Терминология Гваттари вызывает у читателя значительные трудности. Помимо многочисленных терминов, которые он стал использовать в совместных работах с Делёзом, Феликс вводит всё новые и новые категории. Некоторые из них «работают» на протяжении одного семинара в Париже, другие кочуют из одной работы в другую на протяжении многих лет. При этом их смысл может меняться и уточняться применительно к конкретной ситуации. Как замечает Н. Буриа: «Язык Гваттари может порой казаться тёмным: дело в том, что он не стесняется образовывать неологизмы («nationalitaire», «ritournelliser») и телескопические слова, использовать английские или немецкие термины, которые попались ему под перо, увязывать предложения, не думая о читателе, играть на

[24]

оттенках значений расхожих терминов».⁴⁸ Впрочем, таков был дух времени: оригинально мыслящие французские интеллектуалы 1960-1970-х гг. непрестанно изобретали новые понятия и концепты. Сотрудник Гваттари Ж.-К. Полак вспоминает: «Фром, Салливан, Маркузе, а во Франции Лиотар и Касториадис искали способа объединения жизни и политэкономии в либидинальной экономии. Но противоречия в понятиях сводили все их труды к схоластическим дебатам. А наша практика… требовала изобретения неологизмов, прагматических установок, критики догм и нозологий».⁴⁹ В этом поколение Гваттари резко отличалось от поколения Сартра, который писал: «Я назвал бы конченным человеком не того, кто убил свою мать, но того, кто чудит с языком»⁵⁰.

Гваттари мыслит концептами, а «в концепте всегда есть составляющие, которыми он и определяется»; иными словами, концепт всегда содержит некий шифр (но ни в коем случае не универсальный код). Кроме того, концепт развивается: «не существует… концепта, который имел бы сразу все составляющие».⁵¹ Сказать, что центральным концептом философии Гваттари является «машина» - значит допустить неправомерное упрощение. Этот концепт, действительно очень важный для французского мыслителя, постоянно уточняется и открывает всё новые грани. Этот процесс мы постараемся показать ниже, говоря об изысканиях Гваттари в самых различных областях знания, которое принято называть гуманитарным. Так, концепт «машины» развивается в параллельных пространствах - семиотическом, политическом, эстетическом и т.п.

У концепта как такового, говорят Делёз и Гваттари, есть следующие основные характеристики: 1) каждый концепт отсылает к другим концептам в своих истории, становлении и настоящих соединениях; 2) составляющие концепта делаются в нём неразделимыми, определяя его консистенцию; 3) концепт есть точка «сгуще-

[25]

ния» своих составляющих.⁵² Гваттари всегда придерживается такого представления, так что, когда речь у него идёт о субъективности, бессознательном, сопротивлении и т.п., следует помнить о том, что это не что-то данное наблюдателю в исследовательском поле, но концепты, обладающие перечисленными характеристиками. Но самое, пожалуй, важное в том, что концепт - это не платоновский «эйкон», он не обменивается на «эйдос» или что бы то ни было ещё. Концепт - это чистая плоскость, не имеющая глубины, поэтому вопрос о том, является ли концепт выражением той или иной реальности, теряет смысл.⁵³

В 1960-х гг. Гваттари развивал понятие трансверсальности. В 1970-е на смену ему пришло понятие детерриториализации, так что трансверсальность Гваттари стал понимать как инстанцию детерриториализации. В 1980-х философ выработал понятие хаосмоса и заговорил о хаосмической трансверсальности. В то же время, Гваттари отмечал, что в его собственных книгах термином «хаосмос» обозначается то, что в «Анти-Эдипе» называлось «телом без органов». Таким образом, во всех случаях речь идёт о переходе к недифференцированности и неразличимости, однако в разных книгах работают различные концепты, пересекающиеся между собой и отсылающие один к другому, но не сливающиеся воедино. То же самое происходит с «желающими машинами», которые в поздних работах Гваттари превращаются в «очаги частичной субъективации».

Детерриториализация - одновременно концепт и категория, связанная с формированием территорий и пришедшая в философию Делёза и Гваттари из этологии. Человекообразные детерриториализуют свою переднюю лапу, отрывая её от земли и превращают её в руку, которая ретерриториализуется в орудиях (кстати, палка - это детерриториализованная ветка). Всякий человек ищет

[26]

свою территорию, переживает (или даже сам осуществляет) детерриториализацию, чтобы затем ретерриториализоваться в воспоминаниях или фетишах.⁵⁴ «…Возможно, любая территория предполагает уже происшедшую детерриториализацию, или же они одновременны».⁵⁵ В капиталистической экономике происходит детерриториализация капитала и собственности, которые перестают быть земельно-недвижимыми, а затем их ретерриториализация в средствах производства; в то же время, труд ретерриториализуется в заработной плате. Таким образом, понятие детерриториализации намного шире понятия отчуждения. Обозначенные процессы всегда происходят «поперечно» к той или иной исторической эпохе и соответствующей эпистеме. Поэтому Гваттари и говорит об их трансверсальности.

Однако ключевым понятием «Хаосмоса» остаётся «мета-моделировение» (metamodelisation). Это понятие, а точнее, концепт, имеет отношение прежде всего к «сингулярным картографиям» (cartographies singulieres). Гваттари подчёркивает, что «картографии» не имеют ничего общего со структуралистской сеткой, накладываемой на реальность. Экзистенциальная сингуляризация происходит на уровнях тела, индивида, городской архитектуры, религии и т.п. Через концепт трансверсальности Гваттари приходит к понятию экзистенциальной территории, а затем предпринимает анализ свойственной этой территории функции разрушения дискурсов, которую философ квалифицирует как «автопойезис». Гваттари конструирует «концептуальную машину» мета-моделирования, которая позволяет ему произвести концептуальное «сшивание» всеобщего распада дискурсивности и «разрыва» (dechirure).

В своей работе по картографированию сингулярностей Гваттари пользуется отдельными приёмами и методами феноменологии, семиотики и марксизма, но при этом он не разделяет полно-

[27]

стью взглядов какой-либо из этих систем. Философ с гордостью вспоминает, что бразильские коллеги назвали его Таможенником Руссо от философии и сравнивает себя с малокомпетентным вором, который, забравшись в галерею, проходит мимо полотен великих мастеров и крадёт какую-нибудь незначительную вещицу, приглянувшуюся ему. Именно так он поступает с феноменологией и марксизмом.

Ещё один, важнейший для Гваттари, концепт - желание - пришёл к нему из учения Лакана. Лакан утверждает, что личность представляет собой психический синтез, совокупность отношений с окружающими. Истина об этой личности выражается в паранойяльном психозе. В 1975 г. Лакан заявил: паранойяльный психоз и личность - по сути, одно и то же. Нормальность, по логике Лакана, - верх психопатологии, поскольку лечению она не подлежит. Это утверждение лежит в русле лакановской мысли о дробности элементов бессознательного, проявляющих себя в симптоматике паранойяльного психоза. «…Собственное Я, - говорил Лакан, - структурировано точно также, как симптом. Внутри субъекта оно представляет всего-навсего привилегированный симптом».⁵⁶ С этим связано и положение Лакана о том, что влечения всегда имеют частичный характер и никогда не интегрируются в единое целое. Оральное и анальное влечения связаны с «потребностью», а зрительное и голосовое - с «желанием» (desir). «Желание» - это всегда уже желание Другого, которого Лакан называет «объект а» (от фр. autre - другой). Этот последний несимволизирован, его невозможно представить себе, и эта его непредставимость заставляет его функционировать как нехватку бытия.

Концепт «потребности» Лакан выработал под влиянием лекций А. Кожева о Гегеле.⁵⁷ Гегель утверждал, что, желая какую-либо

[28]

вещь, человек поглощается ею до полного самозабвения, так что его речь становится предметной, и из неё исчезает слово «я». Эта «вещь», поглощающая личность человека, есть «желание». Но именно «желание» пробуждает самосознание человека, ведь именно осознавая своё желание, человек с необходимостью начинает осознавать самого себя. «Человек, «поглощённый» созерцаемым объектом, может «прийти в себя» только благодаря некоторому Желанию: например, желанию есть. Именно (сознательное) Желание существа конституирует это существо как Я и являет его как таковое, побуждая говорить: «Я…»⁵⁸, - отмечает А. Кожев. Об определяющем влиянии семинаров Кожева на Лакана и всё его поколение говорят многие авторы.

Этот, по сути, гегелевский, концепт Гваттари воспринимает от Лакана, однако из метафизического делает его естественнонаучным. В «желании» Гваттари соединяются энергийность и дискурсивность, как мы это увидим ниже.

В своём предисловии к книге Гваттари «Психоанализ и трансверсальность» Ж. Делёз подчёркивает вклад Феликса в институциональную психотерапию: разработка концепции «групп покорности» и «групп подчинения» (см. гл. 9), оппозициональное различение индивидуальных и коллективных фантазмов, концепция трансверсальности.⁵⁹ Все эти моменты преследуют одну практическую цель: придать терапевтическому учреждению активную политическую функцию, создать своего рода «монстра», который не является ни психоанализом, ни клинической практикой, ни, тем более, групповой динамикой, и который представляет собой машину по производству и выражению желания. Этого «монстра» Гваттари предпочитал называть не институциональной психотерапией, но институциональным психоанализом.

В репрессивных обществах старой Европы сумасшедших признавали «недееспособными» и лишали гражданских прав.

[29]

Фрейдовская революция заключалась в том, что многие люди, стоявшие на пороге такого гражданского остракизма, были объявлены истериками и стали не сумасшедшими, но просто безобидными чудаками, которых можно терпеть в обществе. Контрактные, коммерческие по своей сути отношения между аналитиком и пациентом пришли на смену репрессивным психиатрическим приютам. Институциональная психотерапия рассматривает психоаналитический контракт как явление не столько либеральное, сколько репрессивное, ведь психоанализ имеет в своём основании пирамидальную структуру покорности. Таким образом, институциональная психотерапия находится где-то посредине между антипсихиатрией Р.Д. Лэйнга, увлекающейся договорными отношениями, и государственной психиатрией с её жёсткой разметкой социального пространства.

Стремление Гваттари убежать от трансцендентности универсальных закономерностей ведёт к декларации «молекулярностей». Этот подход Ж. Бодрийяр подверг резкой критике, усмотрев в нём опасность возвращения к тотальности Закона. В своей книге о Фуко (хотя стоит заметить, что о Фуко здесь говорится не так уж и много) Бодрийяр утверждает, что в молекулярной топологии желания Делёза и Гваттари «потоки и разветвления скоро совпадут, если уже не совпали, с генетическими симуляциями, микроклеточными образованиями и случайными пролаганиями пути операторов кода… Желание - это только молекулярная версия Закона. Какое странное совпадение схемы желания и схемы контроля. Это спираль власти, желания и молекулы, которая на этот раз открыто приводит нас к конечной перипетии абсолютного контроля. Осторожно, молекулярно!»⁶⁰ На наш взгляд, Бодрийяр несколько преувеличивает: «молекулярность» не означает ни структурности, ни фрактальности. Скорее, речь идёт о хаотическом движении «обезумевших» «молекул», так что любые микроклеточные образования могут носить лишь виртуальный характер и не порождают Закон.

[30]

По выражению уже цитированного нами Н. Буриа, «метод Гваттари состоит в том, чтобы довести до кипения структуры, замороженные Лаканом, Альтюссером или Леви-Стросом»⁶¹. По выражению самого Феликса, он стремится наблюдать социум при его «реальной температуре», а не в искусственно «охлаждённом» виде, как это делали структуралисты, заставляя социальные структуры «кристаллизоваться».

Как заметил И. Алеви, мысль Гваттари была «освобождена от фрейдовских и марксистских догматов и в то же время обогащена ими».⁶² Это определяет своеобразие отношения Феликса к Фрейду и Марксу. Гваттари считает, что марксизм в настоящее время не утратил своей значимости, но просто вошёл в новую фазу развития. Марксистский инструментарий следует не отбросить, но пересмотреть и выяснить, каким образом он может функционировать сегодня. В своём интервью С. Лотринже Гваттари говорил: «По-моему, существует некая «ризома» инструментов: некоторые ветви корневища отмирают, а новые идут в рост и т.п. Для меня никогда не существовало марксизма вообще. Я могу лишь заимствовать или отбрасывать те или иные марксистские концепты, которые могут быть мне полезны. Впрочем, я очень люблю читать Маркса. Это великий писатель».⁶³ Так же можно определить и отношение Гваттари к Фрейду: это большой писатель, его чтение доставляет удовольствие, отдельные элементы, содержащиеся в его книгах, могут быть полезны для самого Гваттари, однако воспринимать фрейдизм как стройную систему общеобязательных догматов он не считает возможным.

В одном из своих последних интервью Гваттари выразил свою позицию ещё яснее:

Маркс значительно усложнил социальные схемы, поставив понятие социального конфликта в центре производственных отношений. Мне кажется, что сегодня существует тенденция скорее схематизировать и

[31]

приземлять марксистское учение, нежели рассматривать его в движении. Следует помнить, что мы имеем дело не с марксизмом, но… с марксистской мыслью, богатой и разнообразной, которая впоследствии была заморожена и догматизирована.⁶⁴

Французские интеллектуалы, чьё мировоззрение сформировалось в атмосфере 1960-х гг., воспринимали Маркса во многом через «альтюссеровские очки». Альтюссер, один из несостоявшихся вождей «майской революции», заявил о разрыве Маркса с теоретическим гуманизмом и, следовательно, с идеей субъекта. «Именно в телеологии, - писал он, - и запрятан истинный гегелевский Субъект. Уберите, если это возможно, телеологию, и у вас останется философская категория, которую унаследовал от Гегеля Маркс: категория процесса без субъекта (курсив автора - А.Д.)».⁶⁵ По Альтюссеру, Маркс первым заявил о «смерти субъекта», когда стал оперировать категорией класса, не обращая внимания на индивида. В этом отношении Гваттари нельзя назвать марксистом (как это понимали во Франции 60-70-х гг.), поскольку в его работах центральной категорией выступает субъективность, и он постоянно подчёркивает, что субъективность становится на пересечении индивидуального и социального.⁶⁶

Обращение к марксистской философии во многом обусловливает интерес Гваттари к тому, что он назвал - в противовес фукольдианской «генеалогии» - «геологией». Феликс исследует не дискурсивные совокупности, а «поперечные» срезы исторически сформировавшихся «машин» (о трансверсальности и отличии гваттарианства от фукольдианства мы подробно поговорим в следующей главе). Впрочем, интерес к исторической эпистемологии является общим для французских мыслителей последнего столетия.

Но самым важным в гваттарианстве представляется то, что это прежде всего практика: «Вопрос о существовании групповой

[32]

субъективности и коллективного бессознательного, которые не были бы простым суммированием индивидуальностей, важен не только для теории, но и для непосредственной практической деятельности».⁶⁷ Гваттари постоянно настаивает на том, что его деятельность носит практический характер. Но именно это как раз и определяет обращение Гваттари к философии. Как писал Л. Альтюссер: «Либо научная практика потерпит крах, либо её спасёт вмешательство философии».⁶⁸ Таким образом, это не просто практика, но практика, обращающаяся к философии, т.е., по сути, философская.⁶⁹

Таким образом, вопрос о том, к какой школе или традиции относить Гваттари, вообще едва ли имеет смысл. Расцвет творческой активности этого мыслителя совпал с выходом на мировую арену постструктурализма, популярность которого затмила все прочие течения гуманитарной мысли последней трети XX века, впрочем, никак не отменяя их. Гваттари связан дружбой и сотрудничеством с ведущими представителями постструктурализма. Многие взгляды роднят его с постструктурализмом, однако можно ли причислить к этому направлению и его?

Прежде всего, постструктурализма как философской школы никогда не существовало. Сам этот термин пришёл из США, а во Франции терминологической чёткости в этом отношении никогда не было. Фуко в одном из интервью (в те времена, когда термина «постструктурализм» ещё не существовало) говорил: «Если спросить тех, кого включают в рубрику «структуралисты» - Леви-Строса или Лакана, Альтюссера или лингвистов, - они бы ответили вам, что у них друг с другом нет ничего общего или мало чего

[33]

общего. Структурализм - это категория, которая существует для других, для тех, кто не имеет к нему отношения. Только извне можно сказать, что такой-то, такой-то и такой-то - структуралисты. Это у Сартра нужно спрашивать, кто такие структуралисты, поскольку он считает, что структуралисты представляют собой сплоченную группу (Леви-Строс, Альтюссер, Дюмезиль, Лакан и я), группу, которая образует своего рода единство; но как раз этого вот единства - заметьте себе это хорошенько, - его-то мы как раз и не обнаруживаем»⁷⁰. Несмотря на отсутствие сплочённой группы, постструктуралистов объединяла борьба против общего врага - метафизического репрезентационизма с его представлением о суверенном субъекте, каким его изобразил Декарт. И Гваттари, несомненно, также борется с этим противником и со сформированной им мифологией субъекта. В его работах крайне редко встречается даже термин «субъект» - Феликс предпочитает говорить о субъективности (см. гл. 6).

Нельзя не заметить, что он разделяет постструктуралистское представление об отсутствии «нулевой степени» значения. «…Нет никакого естественного пейзажа, - говорил он в беседе с П. Ковальски. - Таковой можно узреть лишь издалека, глядя через мифологические очки. Если человек смотрит на море, его взгляд натыкается на многочисленные отсылки, как у Поля Валери или Виктора Гюго. Все предметы загрязнены означающими, идёт ли речь о «естественных» или об эмоциональных объектах».⁷¹ Нельзя не заметить близость такой позиции не только к Фуко, но и к Барту.

Если узко понимать постструктурализм как отрицание Структуры, то Гваттари, безусловно, постструктуралист. С постструктурализмом его роднит и «постмодернистская чувствительность» - парадигмальная установка на восприятие мира как хаоса и «поэтическое мышление», доставшееся постструктуралистам в наследство от Хайдеггера и проявляющееся в форме «метафорической эссеистики». Гваттари не разделяет многие из установок сво-

[34]

их коллег - идею «смерти субъекта», «конца истории» и т.п., однако разногласия для постструктуралистского лагеря как раз нормальны. Если мы будем понимать постструктурализм широко⁷², то Гваттари также можно определить как постструктуралиста. Но само по себе это не даёт исчерпывающей характеристики его философии.

Будучи автором многочисленных книг, Гваттари во многом остаётся мыслителем сократовского типа. Для понимания его мысли очень важно представить себе «живого» Гваттари - на семинарах, в интервью и т.п. Бразильский психиатр П.П. Пальбар очень ярко описывает манеру речи Гваттари. Позволим себе привести обширную цитату из его статьи «Право на молчание». Речь идёт о видеозаписи интервью с Гваттари 12 августа 1992 г., за две недели до его смерти:

Эта видеозапись настойчиво требует от зрителя напряжённого внимания, внимания патологического, если он хочет уловить то, что скрывается за словами, за означающими, то, что ускользает в экстра-дискурсивный план. Гваттари жестикулирует, как дирижёр, рисуя в воздухе невидимые схемы, чтобы соединить их, а затем рассеять. Его лицо выражает окаменение, затем усталость, его рот складывается в очень французскую гримасу, словно бы говоря: «Есть так много вещей, которые мы не замечаем, смерть и тому подобное». Внезапно всё его тело напрягается, словно бы для того, чтобы создать на одном дыхании новую воздушную арабеску. Или движется в медленном темпе, когда он говорит о джазе. Или покачивается, описывая новую сложнейшую схему.

Пальбар подчёркивает, что весь этот сложный танец носит не случайный характер, но служит мощнейшим выразительным средством. Ниже мы ещё поговорим о том, сколь важное значение

[35]

в семиотической системе Гваттари имеет эта не-дискурсивность, на которую ему каким-то образом всё же необходимо указать. А пока мы снова вернёмся к статье Пальбара и послушаем, что он скажет о теоретической и методологической позиции Феликса, тем более что южноамериканский коллега Гваттари излагает самого французского мэтра:

Теоретический тупик, который потребовал от Гваттари найти оригинальный выход - его «личное приключение», и не только личное - можно упрощённо сформулировать в нескольких словах: как уйти от обобщений структурализма, не впадая в энергетический натурализм, т.е. тот же простодушный структурализм? как избежать деспотии означающего, не возвращаясь к материалистической невинности? как отбросить идею определяющей инстанции, будь она материальной или дискурсивной, избежав пагубного редукционизма в истории, политике и исследовании субъективности? как мыслить «в зазоре», в промежутке между материальным и дискурсивным, избегая зависимости от основополагающей инстанции? как мыслить ментальные, бестелесные объекты в их специфичности и самостоятельности, не навязывая им зависимости ни от цепочки означающих, ни от естественнонаучных координат, этих двух моделей сверхдетерминации? Ведь эти бестелесные объекты исчезают, будучи помещены в координаты пространства-времени-энергии, взятых как инфраструктурный субстрат. А будучи поняты как трансцендентные символы, т.е. оторваны от действительности, они оказываются остатками остатка, тенью и небывальщиной. В таком случае, как можно разрушить идеи инфраструктуры и суперструктуры? Как разорвать связь с платонизмом или, что то же самое, «платонизмом наоборот»? Отказаться от привилегии одной или другой из инстанций, составляющих дихотомическую серию: инфраструктура и суперструктура, природа и культура, производство и желание, история и структура и т.п.

[36]

Это значит: отказаться от лаканизма и, шире, от структурализма, марксизма, райхизма. Отказ от этих схем, которые представлялись Гваттари политическими тупиками, предполагал изобретение оригинальной системы как в теории, так и на практике. Первый шаг Гваттари на пути разрешения этих тупиков, на мой взгляд, состоял в замене понятия структуры идеей машины. Я не претендую на то, чтобы давать дефиницию этого экстравагантного оператора; ограничусь замечанием, что машинность (в противоположность механистичности) есть процессуальное и продуктивное производство сингулярности, необратимости и темпоральности. В этом смысле она является противоположностью идее структуры с её взаимозаменяемостью, гомологичностью, равновесностью, обратимостью, а-историчностью и т.п. Важно то, что эта концепция машинности не сводится к натурализму, превращающему мир в единую грандиозную фабрику, распространяя производство на все уровни и служа основанием для нового способа схватывания не-дискурсивного. Не-дискурсивное, не являясь больше чем-то бесформенным и ожидающим означивающего структурирования, приобретает полную независимость. В результате материальный и нематериальный миры остаются без центра, без детерминирующей инстанции, без деспотической трансцендентности или равновесности: философский сатанизм (diabolisme philosophique)…

Могут возразить, что Гваттари, уничтожив детерминирующие инстанции, сконструировал четыре порождающих полюса, которые выступают как четыре новые инстанции: вещественные потоки, абстрактные машины, бестелесные миры и экзистенциальные территории. Ответим на это анекдотически: «Почему четыре?» - спрашивает Гваттари. И сам же отвечает: «Два создают дихотомию, три ведут к закрытой диалектике, и только четвёртый элемент может открыть бесконечность».

У философского сатанизма два лика. Он состоит во внедрении идеи производства как сущности ма-

[37]

шины, на всех уровнях, включая уровни желания, бессознательного и тотальности существования. Но в то же время он расширяет понятие производства. Производство - не только продуцирование материального и нематериального в пространстве возможного; это также производство новых возможностей, т.е. производство производств, бифуркаций, креативных неравновесностей, порождение сингулярностей, авто-позиционирования и авто-пойезиса… Такое производство превращается в демиургическую радикальность.⁷³

В этом фрагменте, как нам представляется, Пальбару удалось перечислить основные мотивы философии Гваттари. Их анализом нам предстоит заняться в последующих главах. Но прежде всего стоит поговорить о том, что сам Феликс игриво называл «мои машинки» (mes petits machins).

[38]