Глава 9. Политические ориентиры

Политика всегда была очень важна для Гваттари. Ещё в «Тысяче плато» говорилось о том, что всякое пространство функционирования знаков (а именно таково общество) представляет собой политический ландшафт. Это значит, что все вопросы, какими может задаваться исследователь, немедленно становятся вопросами политическими.

Ж. Делёз как-то заметил, что политик и психоаналитик редко уживаются в одном лице, и после В. Райха Гваттари - первый пример такого рода. Гваттари всегда интересовала субъективность группы, которая не сводится к «Я» или «сверх-Я». Да и сам индивид - не цельное и единое «Я», но целый ансамбль разнородных «Я», группа. Делёз шутит: недаром Гваттари носит имена Пьера и Феликса, это придаёт ему шизофреническую силу. Как политика и психоаналитика в одном лице, Гваттари интересовали три вопроса: 1) в какой форме политика может присутствовать в психоаналитических теории и практике? 2) как психоанализ может служить революции? 3) как сформировать терапевтические группы, которые взаимодействовали бы с политикой, психиатрией и психоанализом? Сексуальность, считает Гваттари, «сочетается браком» со всем социальным пространством. Таким образом, всякая политэкономия неизбежно оказывается либидинальной.

Капитализм, для которого характерно противоречие между развитием производительных сил и производственными отношениями, представляет собой пространство воспроизводства капитала, пространство по необходимости интернациональное. Однако капитализм не может разрушить ни национальные государства, в которых он черпает кадры для производственных отношений, ни

[188]

государство как инструмент использования капитала. Это значит, что интернациональность капитализма производится национальными и государственными структурами, которые тормозят его развитие и на сегодняшний день являются архаизмами. Таким образом, монополистический капитализм - результат компромисса. Буржуазия поддерживает государство, но при этом, стремясь институционализировать пролетариат таким образом, чтобы классовая борьба оказалась на периферии экономических процессов, выходит далеко за пределы национальных государств.

Специфика национальных форм капитализма - результат национальной специфики самого пролетариата. В революционной борьбе всё сводится к вопросу: борется ли пролетариат за защиту национальных производительных сил или стремится к захвату государственного аппарата? Гваттари говорит о «поражении ленинизма в 1917 г., в котором нашли выражение все стереотипы превратного понимания революционного движения. «Поражение» заключалось в неверной интерпретации военного, политического и социального развала Российской империи как победы масс. Вместо необходимости «священного союза» левого центра постулировалась необходимость социалистической революции. Партия, недавно ещё бывшая тайным обществом, взяла на себя функции государственного аппарата и заявила о своих мессианских претензиях быть вождём масс. У нового государства было две возможности: мирно сосуществовать с капитализмом (именно в этом выразилась ленинская политика, получившая название НЭП) или, сохранив пролетарский интернационализм, вступить в конфронтацию с капиталистическим миром. Поскольку второе оказалось неприемлемо, в СССР стали строить социалистическую экономику, зависящую от мирового капиталистического рынка и примиряющуюся с целями международного капитала. Таким образом, с революцией и рабочим движением в СССР было покончено.

В предисловии к «Психоанализу и трансверсальности» Делёз выразил свою солидарность с мыслью Гваттари о неприемлемости как технократической идеи «схождения» капитализма и социализма по мере их эволюционирования, так и положения Л.Д. Троцкого о том, что изначально здоровое пролетарское государст-

[189]

во было развращено бюрократами и может быть восстановлено посредством простой политической революции. С первых лет своего существования партийное советское государство устранило от власти советы рабочих и крестьянских депутатов и во всём стало подобно капиталистическим национальным государствам.

Гваттари выделяет в обществе группы покорности (assujettis) и группы подчинения (sujets). Группы покорности признают над собой неких хозяев; характерная для них вертикальная или пирамидальная организация препятствует смерти и распаду, устраняя любые возможности «автопойезиса» и обеспечивая функционирование механизмов самосохранения, основанных на исключении других групп; их централизм основан на унификации и изоляции от реальности и субъективности. Группы подчинения определяются трансверсальностью, препятствующей жёсткой иерархичности; они поддерживают производство желания и движутся к собственной смерти. Эти последние в «параноическом жесте нетерпения» рискуют попасть в подчинение. Большевистская партия в России эволюционировала от группы подчинения до группы покорности.

«Революционная машина», считает Гваттари, чтобы оставаться таковой, не должна довольствоваться локальными участками борьбы. Революция должна происходить во всём социальном пространстве одновременно. «Революционной машине» также свойственна унификация, но это унификация не вертикальная, но «поперечная». Речь здесь, прежде всего, должна идти об унификации «боевой машины», а не государственного аппарата (Красная Армия перестала быть «боевой машиной», превратившись в более или менее значимый элемент государственного механизма). Кроме того, эта унификация должна стать анализом по отношению к желаниям группы и масс, а не рационалистическим синтезом, функционирующим по принципу исключения. Гваттари подразумевает не применение психоанализа к групповым феноменам и не терапевтическую группу; он настаивает на том, что в революционной группе необходимо создать условия для анализа желания, индивидуального и коллективного. Анализ либидинальной экономики бессознательного группы позволит взорвать смысловые структуры капитализма. Образцовой в этом отношении Гваттари считает

[190]

группу «Движение 22 марта», которая, оставляя желать лучшего как «боевая машина», прекрасно функционировала как группа аналитическая и «желающая».

Лишь обращаясь к безумию как к своему зеркалу, революционеры смогут понять собственные желания. Современное общество отказывает сумасшедшему в праве на безумие, объявляя его «ошибкой социальности», стараясь скрыть революционный потенциал безумия. Гваттари не призывает установить универсальный режим безумия в обществе или отождествить революционеров и сумасшедших. Он требует дать безумию право на существование. Речь безумия может больше сказать о реальности, чем болезненный рационализм.

Гваттари считает, что в капиталистической перспективе нет смысла противопоставлять общества суверенитета, дисциплины и контроля. Все эти аспекты присутствуют в буржуазном обществе всегда. Философ отказывается от генеалогии обществ в духе Фуко. Все перечисленные аспекты представляют собой инстанции субъективации. (Вспомним тройное «звучание» машины по производству субъективности.) Там, где произошла интеграция субъективности, не нужно ни слежки, ни контроля. Действительно, если всё проницаемо для взгляда (о такой модификации дискурсивного пространства пишут и Фуко, и Вирильо), т.е. при наступлении эпохи тотальной визуализации, надзор становится фрактальным и не нуждается в специализированных институтах.

Джон Джонстон: Говорят, что в политическом отношении мы всё ещё живём в эпоху неоконсерватизма, но весьма вероятно, что мы придём к эпохе неофашизма. В своей книге «Молекулярная революция» ты проделал прекрасный анализ нацистского государства. С какими опасностями мы сталкиваемся сегодня?

Феликс Гваттари: В период «холодной войны», антагонизма между США и СССР, равновесие обеспечивалось угрозой ядерного оружия, а территориальный антагонизм поддерживали крупные военные машины. Таким образом, в войнах во Вьетнаме, в Египте в 1956 г., в Афганистане существовали своего рода арбитры,

[191]

как в боксе: «о, нет!», «отойди!», «прекрати!», «не шали!». Теперь этого уже нет. Сегодня перед нами множество сил, в том числе ядерных, которые те, кто может судить об их противостоянии, считает злом. Конечно, ООН пытается выступать в роли арбитра. Но, по-моему, ООН лишилась всякого авторитета во время «войны в Заливе»…

Джон Джонстон: Почему?

Феликс Гваттари: Потому что она действовала очень нечестно. Она не решила никаких проблем. Таким образом, угроза возрастает. Затем, происходят все эти локальные, по сути, племенные, конфликты, которые мы наблюдаем в Югославии, Молдавии, Армении и т.д. Люди с катастрофическим видением ситуации говорят: «это начало войны, которая скоро охватит всю Европу». Я так не думаю; стоит воздерживаться от всякого рода исторического, диалектического или катастрофического видения ситуации…

Джон Джонстон: Или параноического…

Феликс Гваттари: …Или параноического, поскольку все регионы имеют свою специфику. Гражданская война и голод в Сомали не интересуют сильные державы. Если завтра в Бельгии начнётся гражданская война между фламандцами и валлонами, она будет развиваться не так, как в Хорватии и Сербии. А между Алабамой и Джорджией в США - по своему.

Тема политики в наше время неизбежно связывается с темой «конца истории». Гваттари считает, что о «конце истории» или «конце политического» говорить бессмысленно. Свою позицию по этому вопросу он ясно выразил в интервью С. Лотринже:

Сильвер Лотринже: Политика может исчезнуть?

Феликс Гваттари: Для меня «политика» никогда не была политиканской. Так что своего рода банкротство политиканской политики никак не затрагивает того, что я назвал «микрополитикой». Просто политика - на-

[192]

стоящая политика, которую я попытался определить термином «молекулярная революция» и которая затрагивает большие социальные группы с их средой, их типом экономического функционирования, которая пересекается с жизнью индивида, семьи, бессознательного, искусства и т.п. - эта политика, несомненно, не существует в прежних границах.

Сильвер Лотринже: «Пост-политическая» эпоха, таким образом, является не концом политики, но её существованием в новом пространстве.

Феликс Гваттари: Само собой, это не значит, что политики больше нет. И когда Жан Бодрийяр говорит, что происходит имплозия социального, я не понимаю, что он имеет ввиду. Просто социальное не выражается больше в традиционном соотношении сил.

Сильвер Лотринже: Соотношение сил не выражается больше терминами «левые» и «правые» и не сводится к борьбе за власть между рабочим движением и буржуазией…

Феликс Гваттари: Довольно говорить о рабочем движении! Ситуация настолько усложнилась, что больше не может быть описана в этих терминах. Сегодня мы имеем дело с огромными массами людей, которые совершенно не вписываются в понятие рабочего класса. Это не значит, что никаких сил вообще больше нет, однако государственная власть, капитализм и бюрократия уже не владеют ситуацией. Сегодня мы находимся в фазе закипания, которую можно было бы назвать пред-революционной, но которая функционирует по собственным принципам «молекулярной революции», так что никто уже не может контролировать что бы то ни было. Давайте возьмём как пример падение Старого Режима во Франции и в Европе. Очень трудно ухватить общие черты этой ситуации. Их просто нет. Они проявились лишь при взятии Бастилии. Старый Режим на протяжении нескольких десятилетий был обществом в состоянии всеобщего крушения. Это значит, что некоторый план, существовавший в законодательстве, в религии, в обществе с его связями, в семье, в работе, в литературе и в духе времени, пришёл в движение и стал

[193]

рассыпаться. Буржуазии потребовалось много времени, чтобы вновь завладеть тем, что могло бы стать её ретерриториализацией. Рабочему движению, впрочем, понадобилось ещё больше времени, чтобы найти то, что позволит ему создать фронт и установить некоторое соотношение сил.

Сегодня, говорит Гваттари, когда двухполярные классовые отношения и с ними целый пласт марксистского анализа перестают существовать, необходимо понять характер и сущность «молекулярной революции». Работу в этом направлении Гваттари сводит к трём основным моментам. Во-первых, надо прекратить разговоры о том, что общества больше нет и что наступил конец света. Напротив, нужно попытаться понять природу явлений, с которыми мы сталкиваемся сегодня, предпринять реорганизацию политики на «молекулярном» уровне. Во-вторых, надо пересмотреть все политические инструменты, которыми располагает западное общество и заново поставить вопрос о конечной цели человеческой жизни. В-третьих, понять функционирование коллективной субъективности и выяснить, почему эффект снежного кома не ведёт к революционным преобразованиям, чтобы не повторять ошибок 1968-го. Самыми действенными революционными силами в современной Европе Гваттари считает пацифизм и экологическое движение. И сегодняшняя задача, по его мысли, состоит в том, чтобы уйти от «культа спонтанности», выработать новый тип борьбы и сформировать новое общество.

Таким образом, поздний Гваттари уже не относит себя ни к «левым», ни к «правым», ни к либералам, ни к консерваторам. Для подобных оппозиций, считает он, уже нет возможности. Речь может идти лишь о коллективном производстве субъективности. Это и есть политика.

[194]