Глава VIII. О РОДИТЕЛЬСКОЙ ЛЮБВИ

Госпоже д'Этиссак [1]

Сударыня, если меня не спасут новизна и необычность моей книги, нередко

придающие цену вещам, то я никогда не выйду с честью из этой нелепой затеи;

но она так своеобразна и столь непохожа на общепринятую манеру писать, что,

может быть, именно это послужит ей пропускным листом. Первоначально фантазия

приняться за писание пришла мне в голову под влиянием меланхолического

настроения, совершенно не соответствующего моему природному нраву; оно было

порождено тоской одиночества, в которое я погрузился несколько лет тому

назад. И, так как у меня не было никакой другой темы, я обратился к себе и

избрал предметом своих писаний самого себя. Это, вероятно, единственная в

своем роде книга с таким странным и несуразным замыслом [2]. В ней нет

ничего заслуживающего внимания, кроме этой особенности, ибо такую пустую и

ничтожную тему самый искусный мастер не смог бы обработать так, чтобы стоило

о ней рассказывать. Однако, сударыня, задавшись целью изобразить в этой

книге мой собственный портрет, я упустил бы в нем одну весьма важную черту,

если бы не упомянул о том почтении, которое я всегда питал к вашим заслугам.

Я хотел отметить это в посвящении этой главы тем более, что среди других

ваших прекрасных качеств одно из первых мест занимает та привязанность,

которую вы неизменно выказывали по отношению к вашим детям. Тот, кто знает,

в каком молодом возрасте ваш муж, господин д'Этиссак, оставил вас вдовой;

тот, кто знает, какие почетные и выгодные предложения делались с тех пор

вам, как одной из знатнейших дам Франции; тот, кто знает твердость и

постоянство, которое вы неизменно проявляли в течение всех этих лет в

управлении имуществом и ведении дел ваших детей в самых различных уголках

Франции, что бывало часто связано с огромными трудностями; тот, кто знает,

как счастливо они разрешались только благодаря вашей предусмотрительности

или удаче, - тот несомненно согласится со мной, что нет в наше время примера

более глубокой материнской любви. Я благодарю бога, сударыня, за то, что эта

любовь принесла столь добрые плоды, ибо большие надежды, подаваемые вашим

сыном, господином д'Этиссаком, сулят, что, выросши, он выкажет вам

признательность и повиновение. Но так как из-за своего малолетства он до сих

пор еще не был в состоянии оценить те неисчислимые услуги, которыми он вам

обязан, я хотел бы, чтобы эти строки, если они когда-нибудь попадут ему в

руки, когда меня уже не будет и я не смогу сказать ему этого, я хотел бы,

повторяю, чтобы он воспринял их как чистую правду; она будет ему еще

убедительнее доказана теми благими последствиями, которые он ощутит на себе.

Правда эта состоит в том, что нет дворянина во Франции, который был бы

больше обязан своей матери, чем он, и что он не может дать в будущем лучшего

доказательства своей добродетели, чем признав, насколько он вам обязан.

Если существует действительно какой-либо естественный закон, то есть

некое исконное и всеобщее влечение, свойственное и животным, и людям (что

далеко, впрочем, не бесспорно), то, по-моему, на следующем месте после

присущего всем животным стремления оберегать себя и избегать всего

вредоносного стоит любовь родителей к своему потомству. И так как природа

как бы предписала ее нам с целью содействовать дальнейшему плодотворному

развитию вселенной, то нет ничего удивительного в том, что обратная любовь

детей к родителям не столь сильна.

К этому надо еще добавить наблюдение Аристотеля [3], что делающий

кому-либо добро любит его сильнее, чем сам им любим; и что заимодавец любит

своего должника больше, чем тот его, совершенно так же, как всякий мастер

больше любит свое творение, чем любило бы его это творение, обладай оно

способностью чувствовать. Мы ведь дорожим своим бытием, а бытие состоит в

движении и действии, так что каждый из нас до известной степени вкладывает

себя в свое творение. Кто делает добро, совершает прекрасный и благородный

поступок, а тот, кто принимает добро, делает только нечто полезное; полезное

же гораздо менее достойно любви, чем благородное. Благородное твердо и

постоянно; оно доставляет тому, кто сделал его, прочное чувство

удовлетворения. Полезное легко утрачивается и исчезает; оно не оставляет по

себе столь живого и отрадного воспоминания. Мы больше ценим те вещи, которые

достались нам дорогой ценой; и давать труднее, чем брать.

Так как богу угодно было наделить нас некоторой способностью суждения,

чтобы мы не были рабски подчинены, как животные, общим законам и могли

применять их по нашему разумению и доброй воле, то мы должны до известной

степени подчиняться простым велениям природы, но не отдаваться полностью ее

власти, ибо руководить нашими способностями призван только разум. Что

касается меня, то я мало расположен к тем склонностям, которые возникают у

нас без вмешательства разума. Я, например, не могу проникнуться той

страстью, в силу которой мы целуем новорожденных детей, еще лишенных

душевных или определенных физических качеств, которыми они способны были бы

внушить нам любовь к себе. Я поэтому не особенно любил, чтобы их выхаживали

около меня. Подлинная и разумная любовь должна была бы появляться и расти по

мере того, как мы узнаем их, и тогда, если они этого заслуживают,

естественная склонность развивается одновременно с разумной любовью и мы

любим их настоящей родительской любовью; но точно так же и в том случае,

если они не заслуживают любви, мы должны судить о них, всегда обращаясь к

разуму и подавляя естественное влечение. Между тем очень часто поступают

наоборот, и чаще все мы больше радуемся детским шалостям, играм и проделкам

наших детей, чем их вполне сознательным поступкам в зрелом возрасте, словно

бы мы их любили для нашего развлечения, как мартышек, а не как людей. И

нередко тот, кто щедро дарил им в детстве игрушки, оказывается очень скупым

на малейший расход, необходимый им, когда они подросли. Похоже на то, что мы

завидуем, видя, как они радуются жизни, между тем как нам необходимо уже

расставаться с ней, и эта зависть заставляет нас быть по отношению к ним

более скаредными и сдержанными: нас раздражает, что они идут за нами по

пятам, как бы убеждая нас уйти поскорее. И если бы мы должны были этого

бояться - ибо в силу извечного порядка вещей они действительно могут жить

лишь за счет нашего существа и нашей жизни, - то нам не следовало бы

становиться отцами.

Что касается меня, то я нахожу жестоким и несправедливым не уделять

детям части нашего имущества, не делать их совладельцами наших благ и

соучастниками в наших имущественных делах, когда они стали уже способными их

вести; я нахожу, что мы обязаны урезывать наши блага в их пользу, ибо ведь

для этого мы породили их на свет. Это величайшая несправедливость - когда

старый, больной и еле живой отец один пользуется, греясь у очага, доходами,

которых хватило бы на содержание нескольких детей; когда он заставляет их,

за недостатком средств, терять лучшие годы, не имея возможности продвинуться

на государственной службе и узнать людей. Их приводят этим в отчаяние и

побуждают стараться всякими путями, как бы дурны они ни были, обеспечить

себя; и в самом деле, я видел на своем веку немало молодых людей из хороших

семей, ставших такими закоренелыми ворами, что их ничем нельзя было уже

вернуть на путь истинный. Я знаю одного такого человека из хорошей семьи, с

которым я однажды говорил по этому поводу по просьбе его брата, весьма

порядочного и почтенного дворянина. Бедняга прямо признался мне, что на этот

злополучный и грязный путь его толкнули черствость и скупость его отца и что

он теперь так привык к этому, что не может жить иначе; и действительно,

вскоре после этого он был изобличен в том, что украл кольца у одной дамы, на

утреннем приеме которой он находился вместе с другими людьми. Это напомнило

мне рассказ, который мне довелось услышать от другого дворянина, так

пристрастившегося с молодых лет к этому злосчастному занятию, что

впоследствии, вступив во владение своим имуществом и решив избавиться от

своего порока, он не в состоянии был удержаться и пройти мимо лавки, не

украв какой-нибудь вещи, которая была ему нужна, с тем чтобы потом послать

деньги за нее. Я видел людей, до того пристрастившихся к этому пороку и

погрязших в нем, что даже у своих товарищей они крали вещи, которые потом

возвращали. Я - гасконец, но не знаю порока, который был бы мне более

непонятен. Я его еще больше ненавижу чувством, чем разумом. Даже в помысле

моем я не мог бы ни у кого ничего похитить. Гасконцы пользуются в этом

отношении более дурной славой, чем другие народы Франции, хотя мы не раз

видели в наши дни, что в руки правосудия попадали родовитые люди из других

частей страны, уличенные в гнусных кражах. Я подозреваю, что в этом

беспутстве отчасти повинен названный порок отцов.

Быть может, мне приведут в виде возражения то, что сказал один разумный

вельможа, заявивший, что он копит богатства лишь для того, чтобы быть

почитаемым и ценимым своими близкими, и, так как старость отняла у него все

другие возможности, это единственное оставшееся ему средство поддержать свою

власть в семье и избежать всеобщего презрения (напомним, что, по словам

Аристотеля [4], не только старость, но и всякая вообще умственная слабость

порождает скупость). В этом есть некоторая доля истины, но ведь это лишь

лекарство против болезни, самого возникновения которой не следует допускать.

Жалок отец, если любовь детей к нему зависит лишь от того, что они нуждаются

в его помощи. Да и можно ли вообще называть это любовью? Следует внушать

уважение своими добродетелями и рассудительностью, а любовь - добротой и

мягкостью. Даже прах благородного человека заслуживает уважения: мы привыкли

воздавать почет и окружать поклонением даже останки выдающихся людей. У

человека, достойно прожившего свою жизнь, не может быть настолько убогой и

жалкой старости, чтобы она из-за этого не внушала уважения, в особенности

его собственным детям, которых с малолетства надлежало приучить к исполнению

своего долга убеждением, а не принуждением, грубостью, скупостью или

суровостью:

Et errat longe, mea quidem sententia,

Qui imperium credat esse gravius aut stabilius

Vi quod fit, quam illud quod amicitia adiungitur.

{По-моему, глубоко заблуждается тот, кто считает более прочной и

твердой власть, покоящуюся на силе, чем ту, которая основана на любви [5]

(лат. ).}

Я осуждаю всякое насилие при воспитании юной души, которую растят в

уважении к чести и свободе. В суровости и принуждении есть нечто рабское, и

я нахожу, что того, чего нельзя сделать с помощью разума, осмотрительности и

уменья, нельзя добиться и силой [6]. Такое воспитание получил я сам.

Рассказывают, что в раннем детстве меня всего два раза высекли, и то лишь

слегка. Своих детей я воспитывал в том же духе; к несчастью, все они умирали

в младенческом возрасте; этой участи счастливо избежала лишь только дочь моя

Леонор [7], к которой до шестилетнего возраста и позднее никогда не

применялось никаких других наказаний за ее детские провинности, кроме

словесных внушений, да и то всегда очень мягких (что вполне отвечало

снисходительности ее матери). И если бы даже мои намерения в отношении

воспитания и не оправдали себя на деле, это можно было бы объяснить многими

причинами, не опорочивая моего метода воспитания, который правилен и

естественен. С мальчиками в этом отношении я рекомендовал бы быть особенно

сдержанными, ибо они еще в меньшей мере созданы для подчинения и

предназначены к известной независимости; я поэтому постарался бы развить в

них пристрастие к прямоте и непосредственности. Между тем от розог я не

видел никаких других результатов, кроме того, что дети становятся от них

только более трусливыми и лукаво упрямыми.

Если мы хотим, чтобы наши дети любили нас, если мы хотим лишить их

повода желать нашей смерти (хотя никакой вообще повод для такого ужасного

положения нельзя считать законным и простительным - nullum scelus rationem

habet {Никакое преступление не может иметь законного основания [8] (лат.

)}), то нам следует разумно сделать для них все, что в нашей власти. Поэтому

нам не следует жениться очень рано, дабы не получалось, что наш возраст

очень близок к возрасту наших детей, так как это обстоятельство создает для

нас большие неудобства. Я особенно имею в виду наше дворянство, которое

ведет праздную жизнь и живет, как выражаются, только своими рентами, ибо в

тех семьях, где средства к существованию добываются трудом, наличие большого

числа детей облегчает ведение хозяйства, так как оно означает наличие

дополнительного числа рабочих рук или орудий.

Я женился, когда мне было тридцать три года, и поддерживаю

приписываемое Аристотелю мнение [9], что жениться следует в тридцать пять

лет. Платон требует [10], чтобы женились не ранее тридцати лет, но он прав,

когда смеется на теми, кто вступает в брак после пятидесяти лет, и считает,

что потомство таких людей не пригодно к жизни.

Фалес [11] установил в этом вопросе наиболее правильные границы. Когда

он был очень молод и мать убеждала его жениться, он отвечал ей, что еще не

пришло время, а состарившись, заявлял, что уже поздно. Следует отказываться

от всяких несвоевременных действий.

Древние галлы считали весьма предосудительным иметь сношения с

женщиной, не достигнув двадцатилетнего возраста, и настойчиво советовали

мужчинам, готовившимся к военному поприщу, по возможности дольше сохранять

девственность, ибо близость с женщинами ослабляет мужество [12].

Ма hor congiunto а giovinetta sposa,

Lieto homai de'figli, era invilito

Ne gli affetti di padre e di marito.

{Теперь, соединившись с молодой супругой, он счастлив тем, что у него

будут дети; отцовские и супружеские чувства изнежили его [13] (ит. ).}

Из истории Греции мы знаем, что Икк Тарентский, Крисон, Астил, Диопомп

и другие, желая сохранить свои силы нерастраченными для олимпийских игр,

гимнастических и других состязаний, воздерживались во время подготовки к ним

от всяких любовных дел [14].

Султан Туниса Мулей Гасан [15], которого император Карл V восстановил

на троне, не смог простить своему отцу даже после его смерти его

непрестанных похождений с женщинами и называл его бабой, плодящей детей.

В некоторых областях Америки, завоеванных испанцами, мужчинам

запрещалось жениться ранее сорокалетнего возраста, женщинам же разрешалось

уже в десять лет вступать в брак [16]. Тридцатипятилетнему дворянину еще не

время уступать место своему двадцатилетнему сыну: это возраст, когда он еще

сам может участвовать в военных походах и являться ко двору своего государя.

Ему самому нужны для этого деньги; он, разумеется, должен уделять часть из

них детям, но такую лишь, чтобы это не стесняло его самого. Это положение

правильно отражает тот ответ, который обычно на устах у отцов и который

гласит: "Я не хочу раздеваться раньше, чем мне придется лечь спать".

Но отец, отягощенный годами и болезнями, лишенный из-за своих немощей и

старости возможности занимать свое место в обществе, поступает несправедливо

по отношению к своим детям, продолжая бесплодно оберегать свои богатства.

Если он умен, то вполне уместно, чтобы у него явилось желание раздеться

прежде, чем лечь спать, - раздеться не до рубашки, а вплоть до очень теплого

халата; все же остальные роскошества, которые ему уже не по зубам, он должен

с готовностью раздать тем, кому они должны по закону природы принадлежать.

Вполне естественно, чтобы он предоставил детям пользоваться ими, поскольку

природа лишает его самого этой возможности; иначе здесь проявится злая воля

и зависть. Лучшим из поступков императора Карла V было умение признать (по

примеру некоторых древних мужей под стать ему), что разум повелевает нам

раздеться, если наше платье отягощает нас и мешает нам, и что следует лечь,

если ноги нас больше не держат. Почувствовав, что он не в силах больше вести

дела с прежней твердостью и силой, он отказался от своих богатств, почестей

и власти в пользу сына [17].

Solve senescentem mature sanus equum, ne

Peccet ad extremum ridendus, et ilia ducat.

{Вовремя, если разумен, выпрягай стареющего коня, чтобы он не стал

спотыкаться и задыхаться от усталости на потеху всем [18] (лат. ).}

Это неумение вовремя остановиться и ощутить ту разительную перемену,

которая с возрастом естественно происходит в нашем теле и в нашей душе

(причем, на мой взгляд, эта перемена в одинаковой мере относится и к телу, и

к душе, а возможно, что к душе даже больше), погубило славу многих великих

людей. Я видел на своем веку и близко знавал весьма выдающихся людей, у

которых на моих глазах поразительным образом угасали былые качества, по

слухам, отличавшие их в их лучшие годы. Я предпочел бы, чтобы они, ради их

собственной чести, удалились на покой и отказались от тех государственных и

военных постов, которые стали им не по плечу. Я когда-то, как свой человек,

бывал в доме одного дворянина-вдовца, очень старого, но еще бодрого. У него

было несколько дочерей на выданье и сын, которому пришло время показываться

в свет, что было связано с множеством расходов и с посещениями разных

посторонних людей, бывавших в отеческом доме. Все это вызывало

неудовольствие отца, не столько по причине лишних расходов, сколько потому,

что ввиду своего преклонного возраста он усвоил образ жизни, глубоко

отличный от нашего. Однажды я довольно смело, как обычно с ним говорил,

заявил ему, что ему следовало бы освободить для нас место, что лучше ему

было бы предоставить сыну главный дом (ибо только он один был хорошо

расположен и обставлен), а самому устроиться в одном из соседних его

поместий, где никто не будет нарушать его покоя, так как иначе он не сможет

избавиться от тех неудобств, которые связаны с образом жизни его детей. Он

последовал моему совету и остался доволен.

Я не хочу, однако, этим сказать, что нельзя взять назад уступленных

детям прав. Я предоставил бы детям (и в ближайшем будущем намерен сам так

поступить) возможность пользоваться моим домом и моими поместьями, но с

правом отказать им в этом, если они дадут к тому повод. Я предоставил бы им

пользование всем моим имуществом, когда это стало бы для меня

обременительным; но общее управление им я сохранил бы за собой в той мере, в

какой мне было бы это желательно, так как я всегда считал, что для

состарившегося отца должно быть большой радостью самому ввести своих детей в

управление своими делами и иметь возможность, пока он жив, проверять их

действия, давать им советы и наставления на основании своего опыта; большой

радостью должно быть для него иметь возможность самому поддерживать

благополучие своего дома, перешедшего в руки его преемников, и укрепиться

таким образом в надеждах, которые он может возлагать на них в будущем.

Поэтому я не стал бы сторониться их общества, а, наоборот, хотел бы

находиться около них и наслаждаться - в той мере, в какой мне это позволил

бы мой возраст, - их радостями и их увеселениями. Если бы даже я не жил

общей с ними жизнью (так как в этом случае я омрачал бы их общество печалями

моего возраста и моих болезней, а кроме того, меня это вынудило бы нарушить

мой новый образ жизни), я бы, по крайней мере, постарался жить около них в

какой-нибудь части моего дома, не в самой парадной, но в наиболее удобной. Я

не хотел бы повторить того, что мне пришлось видеть несколько лет назад на

примере декана монастыря св. Илария в Пуатье; подавленный тяжелой

меланхолией, он жил таким отшельником, что перед тем, как я вошел в его

комнату, он двадцать два года ни разу не выходил из нее, и, несмотря на это,

был в полном здравии, не считая того, что изредка страдал желудком. Очень

неохотно разрешал он кому-нибудь хоть раз в неделю его проведать и всегда

сидел взаперти, в полном одиночестве. Только раз в день к нему входил слуга,

приносивший пищу, после чего сразу же уходил. Все его занятия состояли в

том, что он расхаживал по комнате или читал какую-нибудь книгу - ибо он был

не чужд литературе, - твердо решив так и окончить свою жизнь, что с ним в

скором времени и случилось.

Я бы попытался в сердечных беседах внушить моим детям искреннюю дружбу

и неподдельную любовь к себе, чего нетрудно добиться, когда имеешь дело с

добрым существом; если же они подобны диким зверям (а таких детей в наш век

тьма-тьмущая), их надо ненавидеть и бежать от них. Мне не нравится обычай

некоторых отцов, запрещающих детям применять к ним обращение "отец" и

вменяющих детям в обязанность называть их более уважительными именами, как

если бы природа недостаточно позаботилась о соблюдении нашего авторитета.

Называем же мы всемогущего бога отцом, так почему же мы не хотим, чтобы наши

дети так называли нас? Безрассудно и нелепо также со стороны отцов не желать

поддерживать со своими взрослыми детьми непринужденно-близкие отношения и

принимать в общении с ними надутый и важный вид, рассчитывая этим держать их

в страхе и повиновении. Но на деле это бессмысленная комедия, делающая отцов

в глазах детей скучными или - что еще хуже - потешными: ведь их дети молоды,

полны сил, и им, следовательно, море по колено, а потому им смешны надменные

и властные гримасы бессильного и дряхлого старца, напоминающего пугало на

огороде. Если бы речь шла обо мне, я бы скорее предпочел, чтобы меня любили,

чем боялись [19].

Старость связана с множеством слабостей, она так беспомощна, что легко

может вызывать презрение; поэтому наилучшее приобретение, какое она может

сделать, это любовь и привязанность близких. Приказывать и внушать страх -

не ее оружие. Я знал одного человека, который в молодости был необычайно

властным; а теперь, состарившись, он, сохраняя превосходное здоровье, стал

бросаться на людей, дико ругаться, драться, словом, сделался величайшим

буяном во Франции; денно и нощно его гнетут заботы о хозяйстве, и он зорко

следит за ним. Но все это сплошная комедия, так как все его домашние в

заговоре против него: хотя он бережет как зеницу ока ключи от всех замков,

другие широко пользуются его житницами, его кладовой и даже его кассой. В то

время как он скаредничает и старается выгадать на своей пище, в его доме, в

разных частях его, расшвыривают, проигрывают и растрачивают его добро,

посмеиваясь над его бессильным гневом и бдительностью. Все в доме на страже

против него. Стоит кому-нибудь из слуг проявить преданность к нему, как

тотчас же домашние стараются вызвать в нем к этому слуге подозрительность,

которая старикам весьма свойственна. Он неоднократно похвалялся мне, что

держит своих домашних в узде, что они полностью повинуются ему и относятся к

нему с почтением, хвастался тем, как проницательно ведет свои дела, -

Ille solus nescit omnia.

{Один только он ни о чем не знает [20] (лат. ).}

Я не знаю человека, который обладал бы более подходящими природными или

приобретенными качествами, необходимыми для управления имуществом, чем этот

дворянин, и при всем том он беспомощен, как ребенок. Вот почему я и выбрал

его как наиболее яркий пример среди многих других известных мне подобных же

случаев.

Лишь предметом бесплодного школьного диспута мог бы явиться вопрос: что

для этого старца лучше: знать ли правду или чтобы все обстояло так, как оно

есть? С виду все ему повинуются. Мнимое признание его власти заключается в

том, что ему никогда ни в чем не перечат: ему верят, его боятся, его

всячески почитают. Если он выгоняет слугу, тот складывает свои пожитки и

уходит, но в действительности только исчезает с его глаз. Старость так мало

подвижна, зрение и прочие чувства у стариков так ослаблены, что слуга может

целый год жить и исполнять свои обязанности в том же доме, оставаясь

незамеченным. А когда наступает подходящий момент, то делают вид, будто

откуда-то из дальних краев пришло жалобное, умоляющее письмо, полное

обещаний исправиться, и слугу прощают и восстанавливают в должности. Если

старик-хозяин совершает какое-нибудь действие или отдает письменное

распоряжение, которые не угодны его домашним, то их не выполняют, а затем

придумывают тысячу предлогов, оправдывающих это. Письма со стороны никогда

не передаются ему тотчас же по их получении, кроме тех, которые считают

возможным довести до его сведения. Если же какое-нибудь нежелательное письмо

случайно попадет ему в руки, то - так как он всегда поручает кому-нибудь

читать ему вслух - немедленно устраивается так, что он получает то, что

желательно окружающим: например, что такой-то просит у него прощения, между

тем как в письме содержатся самые оскорбительные вещи. Не желая огорчать

старика или вызывать его гнев, ему представляют его дела в извращенном и

приукрашенном виде, лишь бы только он был доволен. Я встречал довольно много

семей, где в течение долгого времени, а иногда даже постоянно, жизнь шла

подобным же образом, лишь с небольшими различиями.

Жены всегда склонны перечить мужьям. Они используют любой повод, чтобы

поступить наоборот, и малейшее извинение для них равносильно уже полнейшему

оправданию. Я знал одну женщину, которая утаивала от своего мужа изрядные

суммы, чтобы, как она призналась своему духовнику, иметь возможность более

щедро раздавать милостыню. Верь, кто хочет, этому благочестивому предлогу!

Всякое распоряжение деньгами кажется им недостаточно почтенным, если оно

совершается с согласия мужа; они должны обязательно захватить его в руки

либо хитростью, либо упрямством, но всегда каким-нибудь способом: без этого

они не почувствуют ни полноты своей власти, ни удовольствия от нее. И когда

такие их действия - как в только что описанном случае - направлены против

несчастного старика и в пользу детей, они хватаются за этот предлог и дают

волю своей страсти, составляя заговор против господства главы дома. Если у

него есть взрослые и полные сил сыновья, они быстро, лаской или таской,

подчиняют себе домоправителя, казначея и всех прочих служащих. Если же у

бедняги нет ни жены, ни сыновей, он не так легко попадает в эту беду, но

зато, когда это случается, он страдает еще более жестоко и унизительно.

Катон Старший говорил [21] в свое время, что сколько у человека слуг,

столько у него и врагов. Не хотел ли он нас предупредить, что у нас будет

столько же врагов, сколько жен, сыновей и слуг: ведь его время славилось

большей чистотой нравов, нежели наше. При старческой немощи большим

облегчением является благодетельная способность многого не замечать, не

знать и легко поддаваться обману. Но что сталось бы с нами, если бы мы все

это сознавали, особенно в наше-то время, когда судьи, призванные решать наши

тяжбы, обычно становятся на сторону детей и потому бывают пристрастны.

Допуская даже, что я не замечаю этого надувательства, я во всяком

случае отлично вижу, что могу стать его жертвой. Найдется ли достаточно

слов, чтобы выразить, сколь ценен - по сравнению с такими общественными

связями - истинный друг? Один образ такой дружбы, которую я наблюдаю в самом

чистом виде среди животных, преисполняет меня чувством почтительности и

благоговения.

Если другие меня обманывают, то я во всяком случае не обманываюсь и

сознаю, что неспособен уберечь себя от обмана. Однако я и не ломаю себе

голову над тем, чтобы этого достигнуть. От подобных обманов я спасаюсь тем,

что ухожу в себя, но побуждаемый к тому не смятением и тревожной

любознательностью, а скорее по внутреннему решению и чтобы отвлечься. Когда

мне рассказывают о делах какого-нибудь постороннего человека, я не смеюсь

над ним, а обращаю тотчас же свой взор на себя и смотрю, как обстоит дело у

меня самого. Все, что касается другого, относится и ко мне. Приключившаяся с

ним беда служит мне предупреждением и настораживает меня. Ежедневно и

ежечасно мы говорим о других людях то, что мы скорее сказали бы о себе, если

бы умели так же строго судить себя, как судим других.

Так поступают многие авторы: они вредят делу, которое защищают,

безрассудно нападая сами на своих противников и бросая им такие упреки,

которые должны были бы быть обращены против них же самих.

Покойный маршал де Монлюк [22], потеряв сына, смелого и подававшего

большие надежды человека, погибшего на острове Мадейре, горько жаловался мне

на то, что среди многих других сожалений его особенно мучит и угнетает то,

что он никогда не был близок с сыном. В угоду личине важного и недоступного

отца, которую он носил, он лишил себя радости узнать как следует своего

сына, поведать ему о своей глубокой к нему привязанности и сказать ему, как

высоко он ценил его доблесть. Таким образом, рассказывал Монлюк, бедный

мальчик встречал с его стороны только хмурый, насупленный и

пренебрежительный взгляд, сохранив до конца убеждение, что тот не смог ни

полюбить, ни оценить его по достоинству: "Кому же еще мог я открыть эту

нежную любовь, которую я питал к нему в глубине души? Не он ли должен был

испытать всю радость этого чувства и проявить признательность за него? А я

сковывал себя и заставлял себя носить эту бессмысленную маску; из-за этого я

лишен был удовольствия беседовать с ним, пользоваться его расположением,

которое он мог выказывать мне лишь очень холодно, всегда встречая с моей

стороны только суровость и деспотическое обращение". Я думаю, что эта жалоба

была справедлива и основательна, ибо хорошо знаю по опыту, что когда умирают

наши друзья, то нет для нас лучшего утешения, чем сознание, что мы ничего не

забыли им сказать и находились с ними в полнейшей и совершенной близости.

Я открываюсь моим близким, насколько могу; с большой готовностью я

выражаю им свое расположение и высказываю свое суждение о них, так же как я

делаю это по отношению ко всякому человеку. Я спешу проявить и показать свое

отношение, так как не хочу вводить на этот счет в заблуждение в каком бы то

ни было смысле.

У наших древних галлов, по словам Цезаря [23], в числе других особенных

обычаев был следующий: сыновья могли появляться перед отцами и находиться

при народе около них только после достижения воинского возраста; этим самым

как бы хотели сказать, что наступил момент, когда отцы должны принять их в

свой круг и сблизиться с ними.

Мне пришлось столкнуться и с другого рода несправедливостью некоторых

отцов в мое время: не довольствуясь тем, что они в течение долгой своей

жизни лишали своих детей причитавшейся им доли имущества, они еще завещали

своим женам всю власть над всем своим имуществом и право распоряжаться им по

своему усмотрению. Я знал одного сеньора, из числа виднейших служителей

короны, который должен был получить в наследство ренту более чем в пятьдесят

тысяч экю, а умер в нужде и обремененный долгами на шестом десятке, между

тем как его совсем уже дряхлая мать пользовалась всем состоянием, ибо таково

было распоряжение его отца, прожившего около восьмидесяти лет. Такое

отношение к детям отнюдь не кажется мне разумным.

Я нахожу неразумным, когда человек, дела которого идут хорошо, ищет

себе жену с большим приданым: деньги со стороны всегда приносят в семью

беду. Мои предки обычно придерживались этого правила и я со своей стороны

также последовал ему. Но те, кто не советуют нам жениться на богатых

невестах, ссылаясь на то, что с ними труднее иметь дело и что они менее

признательны, ошибаются и упускают некое реальное благо ради сомнительной

догадки. Взбалмошной женщине ничего не стоит менять свои намерения. Женщины

больше всего довольны собой в тех случаях, когда они кругом неправы.

Неправота привлекает их, подобно тому как хороших женщин подстрекает честь

их добродетельных поступков; чем они богаче, тем они добрее, и, подобно

этому, чем они красивее, тем более склонны к целомудрию.

Правильно оставлять управление всеми имущественными делами семьи в

руках матери, пока дети не достигли требующегося по закону совершеннолетия;

но плохо воспитал своих сыновей тот отец, который не питает уверенности,

что, став взрослыми, они не смогут вести дела лучше и искуснее, чем его

жена, представительница слабого пола. Однако было бы, разумеется, еще более

противоестественно, если бы благополучие матери зависело от детей. Для

матерей следует щедро выделять средства, чтобы они могли жить, как того

требует обстановка их дома и как им полагается по их возрасту, принимая во

внимание, что они гораздо менее приспособлены к перенесению нужды и лишений,

чем их мужское потомство; поэтому следует возложить это бремя скорее на

детей, чем на мать.

Вообще, наиболее разумным разделом нашего имущества перед смертью

является, по-моему, раздел его согласно принятому в стране обычаю.

Существующие на этот счет законы тщательно продуманы, так что уж лучше пусть

они иной раз в чем-нибудь погрешат, нежели погрешим мы сами, действуя

наобум. Наши блага не вполне являются нашими, ибо, согласно установлениям,

сложившимся без нашего участия, они предназначены для наших преемников. И

хотя мы обладаем некоторой свободой распоряжаться ими и за пределами нашей

жизни, я считаю, что должны быть очень веские и убедительные причины, чтобы

заставить нас лишить человека состояния, которое ему предназначено и

полагается по установленному закону; иначе это будет злоупотреблением нашей

свободой вопреки разуму и в угоду нашим случайным и пустым прихотям. Судьба

была милостива ко мне в этом отношении, избавив меня от поводов, которые

могли бы меня соблазнить и заставить нарушить общепринятый закон. Но я знаю

немало людей, в отношении которых длительная служба и помощь оказалась

впустую потраченным временем: одно неудачное и плохо воспринятое слово

уничтожает иной раз заслуги десятка лет. Счастлив тот, кому удается

загладить впечатление от такого слова в момент составления завещания! Обычно

же последнее впечатление берет верх: не лучшие и обычные услуги, а самые

последние, удержавшиеся в памяти жесты решают все. Такие люди играют своими

завещаниями, словно кнутом и пряником, для наказания или награждения

заинтересованных лиц за отдельные их поступки. Завещание - вещь слишком

серьезная и имеющая слишком важные последствия, чтобы можно было позволить

себе непрерывно менять его; вот почему люди умные составляют его раз и

навсегда, сообразуясь с доводами разума и принятыми в стране установлениями.

Мы придаем чересчур большое значение наследованию по мужской линии и

охвачены нелепым желанием увековечить наши имена. Мы возлагаем также слишком

большие надежды на способности наших детей. В отношении меня могла быть

ненароком учинена несправедливость и меня могли передвинуть с занимаемого

мною по старшинству места, так как я был самым вялым и самым несмышленым

ребенком, самым медлительным и самым ленивым не только из всех своих

братьев, но и из всех детей моей округи, как в умственных занятиях, так и в

физических упражнениях. Глупо производить необычные разделы наследства на

основании таких предзнаменований, которые потом часто оказываются

ошибочными. Если уж можно нарушить обычный порядок и исправить выбор,

который судьбе угодно было установить в отношении наших наследников, то с

большим основанием можно это сделать при наличии какого-нибудь значительного

и заметного физического уродства, то есть постоянного и неисправимого

недостатка, являющегося для рьяных ценителей красоты важным изъяном.

Нижеследующий занятный диалог между законодателем Платоном и его

согражданами окажется здесь уместным [24]. "Почему, - спрашивают они,

чувствуя приближение смерти, - мы не можем распорядиться тем, что нам

принадлежит, и отказать наше имущество тому, кому хотим? Какая жестокость, о

боги, что мы не вправе отказать по нашему усмотрению нашим близким, одному

больше, другому меньше, в зависимости от того, насколько плохо или хорошо

они относились к нам в старости, во время наших болезней и при разных наших

делах?" На что законодатель отвечает так: "Друзья мои, вам, которым

несомненно предстоит вскоре умереть, трудно разобраться в вашем нынешнем

имуществе, да и в самих себе, как это предписывает дельфийская надпись [25].

Вот почему я, устанавливающий законы, говорю: вы не принадлежите себе, и это

имущество, которым вы пользуетесь, не принадлежит вам; все нынешнее

поколение и его имущество принадлежит всей совокупности предшествовавших и

будущих поколений, а еще в большей мере государству. Поэтому я не позволю,

чтобы какая-нибудь одолевшая вас страсть или какой-нибудь проныра,

подольстившийся к вам в годы вашей старости или во время вашей болезни,

внушали вам мысль составить несправедливое завещание. Но, относясь с

уважением к тому, что наиболее полезно и государству в целом, и вашему роду,

я установлю соответствующие законы и заставлю признать разумным, что частное

благо отдельного гражданина должно подчиняться общему интересу. А вы

шествуйте смиренно и добровольно по пути, свойственному человеческой

природе. Мне, который в меру сил охраняет общий интерес и для которого одна

вещь не более важна, чем другая, надлежит позаботиться об оставляемом вами

имуществе".

Возвращаясь к моему рассуждению, должен сказать следующее: мне

представляется, что при всех условиях мужчины не должны находиться в

подчинении у женщин - за исключением естественного подчинения материнской

власти, - если только это не делается в наказание тем мужчинам, которые,

поддавшись какому-то бурному порыву, сами добровольно подчинились женщинам.

Но это не относится к старым женщинам, о которых здесь идет речь.

Очевидность этого соображения побудила нас измыслить и начать применять тот

самый закон [26], которого никто никогда не видел и на основании которого

женщины лишаются права наследования французского престола. Нет в мире такой

сеньории, где на этот закон не ссылались бы так же, как и у нас, в силу

видимой его разумности, хотя в одних странах он получил случайно более

широкое распространение, чем в других. Опасно представлять раздел нашего

наследства на усмотрение женщин на основании того выбора между детьми,

который они сделают, ибо выбор этот всегда будет несправедливым и

пристрастным. Те болезненные причуды и влечения, которые проявляются у

женщин во время беременности, таятся в их душах всегда. Сплошь и рядом

видишь, что они особенно привязываются к детям, более слабым и обиженным

природой, или к тем, которые еще сидят у них на шее. Не обладая достаточной

рассудительностью, чтобы выбрать того из детей, кто этого заслуживает, они

легко отдаются природным влечениям и похожи в этом отношении на животных,

которые знают своих детенышей лишь до тех пор, пока их кормят.

Между тем легко убедиться на опыте, что та естественная привязанность,

которой мы придаем такое огромное значение, имеет очень слабые корни. Мы

постоянно заставляем женщин за ничтожную плату бросать кормление своих

детей, чтобы выкормить наших; мы заставляем их передавать своих детей

какой-нибудь хилой кормилице, которой мы не хотим отдавать наших детей, или

даже просто козе; мы запрещаем этим женщинам не только кормить грудью их

собственных детей, как бы вредоносно это для них ни было, но и вообще

сколько-нибудь заботиться о них, чтобы это не мешало кормилице полностью

отдаваться нашим детям. И в результате у многих из это их женщин в силу

привычки появляется более сильная привязанность к выкормленным ими чужим

детям, чем к своим собственным, и большая забота об их благополучии. Что же

касается упомянутых мною коз, то это довольно распространенное явление в

моих краях, где деревенские женщины, когда они сами лишены возможности

кормить своих детей, пользуются для этой цели козами; у меня в настоящее

время работают двое слуг, которые в младенчестве всего лишь неделю пробыли

на женском молоке. Козы очень быстро приучаются давать вымя малышам, узнают

их по голосу, когда они плачут, и спешат сами к ним. Если вместо их питомца

им подкладывают другого, они отворачиваются от него, и так же поступает

ребенок, когда к нему подводят другую козу. Я видел недавно ребенка, у

которого отняли его козу, потому что его отец не мог больше получать ее от

соседа; ребенок не смог привыкнуть к другой приставленной к нему козе и

умер, несомненно, от голода. Животные с не меньшим успехом, чем люди,

способны отклонить естественную привязанность от ее обычного пути.

Геродот рассказывает, что в одной из областей Ливии мужчины свободно

сходятся с женщинами, но как только родившийся от такой связи ребенок

начинает ходить, он отыскивает в толпе своего отца и узнает его в том

мужчине, к которому по естественной склонности устремляются его первые шаги

[27]. Но я думаю, что здесь часто бывали ошибки.

Мы любим наших детей по той простой причине, что они рождены нами, и

называем их нашим вторым "я", а между тем существует другое наше порождение,

всецело от нас исходящее и не меньшей ценности: ведь то, что порождено нашей

душой, то, что является плодом нашего ума и душевных качеств, увидело свет

благодаря более благородным органам, чем наши органы размножения; эти

создания еще более наши, чем дети; при этом творении мы являемся

одновременно и матерью и отцом, они достаются нам гораздо труднее и приносят

нам больше чести, если в них есть что-нибудь хорошее. Ведь достоинства наших

детей являются в большей мере их достоинствами, чем нашими, и наше участие в

них куда менее значительно, между тем как вся красота, все изящество и вся

ценность наших духовных творений принадлежат всецело нам. Поэтому они

гораздо ярче представляют и отражают нас, чем физическое наше потомство.

Платон замечает по этому поводу, что наши духовные творения - это

бессмертные дети, они приносят своим отцам бессмертие и даже обожествляют

их, как, например, случилось с Ликургом, Солоном, Миносом [28].

Страницы истории пестрят примерами любви отцов к своим детям, и мне

представляется уместным привести здесь некоторые из них.

Гелиодор, добрейший епископ города Трикки, предпочел лишиться своего

почтенного сана, доходов и всего связанного с его высокой должностью, чем

отречься от своей дочери, которая жива и хороша еще поныне, хотя для дочери

церкви, для дочери священнослужителя она и несколько вольна, и чересчур

занята любовными похождениями [29].

Жил в Риме некий Лабиен [30], человек больших достоинств и весьма

влиятельный, отличавшийся, помимо других качеств, своими литературными

дарованиями; он был, как я полагаю, сыном великого Лабиена, являвшегося при

Цезаре во время его войн в Галлии одним из виднейших военачальников, в

дальнейшем же перешел на сторону великого Помпея и проявлял большую доблесть

вплоть до момента, когда тот был разбит наголову Цезарем в Испании.

Добродетели того Лабиена, о котором я веду здесь речь, создали ему большое

число завистников, но особенно, по-видимому, ненавидели его императорские

придворные и фавориты за его приверженность к свободе и унаследованную от

отца враждебность тирании. Этот образ его мыслей, должно быть, сказался в

его писаниях. Враги преследовали его и добились постановления римского

сената о сожжении многих опубликованных им сочинений. Именно с Лабиена

начался тот новый вид наказания - карать смертью сами произведения, -

который с тех пор утвердился в Риме по отношению ко многим другим авторам.

Еще не были использованы все средства и достигнуты все пределы жестокости,

пока люди не придумали простирать ее на то, что по самой природе своей

лишено чувствительности и способности испытывать страдания, как наша

посмертная слава и создания человеческого духа, и пока не придумали

физически увечить и истреблять человеческие мысли и творения муз. Лабиен не

мог примириться с этой утратой и пережить свои, столь дорогие ему создания;

он велел отнести себя в гробницу предков и запереть там живым; так он зараз

и покончил с собой и похоронил себя. Трудно найти пример более горячей

родительской любви, чем эта. Кассий Север [31], выдающийся оратор и друг

Лабиена, видя, как сжигают его книги, воскликнул, что в силу того же самого

приговора следует и его самого сжечь живым, ибо он хранит в памяти

содержание этих книг.

Подобное же произошло и с Кремуцием Кордом [32], обвиненным в том, что

он в своих сочинениях отзывался с похвалой о Бруте и Кассии. Гнусный,

пресмыкающийся и разложившийся сенат, достойный еще худшего повелителя, чем

Тиберий, приговорил его писания к сожжению; Корд решил погибнуть вместе с

ними и уморил себя голодом.

Славный Лукан, будучи осужден негодяем Нероном, приказал своему врачу

вскрыть ему на руках вены, желая поскорее умереть. В последние минуты жизни,

когда он совсем уже истекал кровью и тело его начало коченеть, объятое

смертельным холодом, охватившим его жизненные органы, он принялся

декламировать отрывок из своей поэмы о Фарсале [33]; так он и умер с

созданными им стихами на устах. Разве это не было нежным отцовским прощанием

со своим детищем, подобным нашему прощанию и поцелую, какими мы обмениваемся

с нашими детьми перед смертью? Разве это не было проявлением той

естественной привязанности, вызывающей у нас в смертный час воспоминания о

вещах, которые в жизни были нам дороже всего?

Когда Эпикур умирал, истерзанный, по его словам, невероятными

страданиями, вызванными коликой, его единственным утешением было то, что он

оставляет после себя свое учение. Но можно ли думать, что ему доставили бы

такую же радость несколько одаренных и хорошо воспитанных детей - если бы

они у него были, - как и создание его глубокомысленных творений? И что если

бы он был поставлен перед выбором, оставить ли после себя уродливого и

неудачного ребенка или же нелепое и глупое сочинение, то он - и не только

он, но и всякий человек подобных дарований - не предпочел бы скорее первое,

нежели второе? Если бы, например, святому Августину [34] предложили

похоронить либо свои сочинения, имеющие такое важное значение для нашей

религии, либо же своих детей - в случае, если бы они у него были, - то было

бы нечестивым с его стороны, если бы он не предпочел второе.

Я не уверен, не предпочел ли бы я породить совершенное создание от

союза с музами, чем от союза с моей женой.

То, что я отдаю этому духовному созданию [35], я отдаю бескорыстно и

безвозвратно, как отдают что-либо своим детям; та малость добра, которую я

вложил в него, больше не принадлежит мне; оно может знать много вещей,

которых я больше не знаю, и воспринять от меня то, чего я не сохранил, и что

я, в случае надобности, должен буду, как совершенно постороннее лицо,

заимствовать у него. Если я мудрее его, то оно богаче, чем я.

Немного найдется таких приверженцев к поэзии людей, которые не сочли бы

для себя большим счастьем быть отцами "Энеиды", чем самого красивого юноши в

Риме, и которые не примирились бы легче с утратой последнего, чем с утратой

"Энеиды". Ибо, по словам Аристотеля [36], из всех творцов именно поэты

больше всего влюблены в свои творения. Трудно поверить, чтобы Эпаминонд

[37], хвалившийся, что он оставляет после себя всего лишь двух дочерей, но

таких, которые в будущем окружат почетом имя их отца (этими дочерьми были

две славные его победы над спартанцами), согласился обменять их на самых

красивых девушек во всей Греции; и так же трудно представить себе, чтобы

Александр Македонский или Цезарь согласились когда-нибудь отказаться от

величия своих славных военных подвигов ради того, чтобы иметь детей и

наследников, сколь бы совершенными и замечательными они ни были. Я сильно

сомневаюсь также, чтобы Фидий [38] или какой-нибудь другой выдающийся

ваятель был более озабочен благополучием и долголетием своих детей, чем

сохранностью какого-нибудь замечательного своего произведения,

художественного совершенства которого он добился в результате длительного

изучения и неустанных трудов. Даже если вспомнить о тех порочных и неистовых

страстях, которые вспыхивают иногда у отцов к своим дочерям или же у матерей

к сыновьям, то и такие страсти загораются иной раз по отношению к духовным

созданиям; примером может служить то, что рассказывают о Пигмалионе [39],

который, создав статую женщины поразительной красоты, столь страстно

влюбился в свое творение, что, снисходя к его безумию, боги оживили ее для

него:

Tentatum mollescit ebur, positoque rigore

Subsedit digitis.

{Слоновая кость, к которой он прикасается, размягчается, утрачивает

свою твердость и подается под пальцами [40] (лат. ).}