Глава XIII. О ТОМ, КАК НАДО СУДИТЬ О ПОВЕДЕНИИ ЧЕЛОВЕКА ПРЕД ЛИЦОМ СМЕРТИ

Когда мы судим о твердости, проявленной человеком пред лицом смерти,

каковая есть несомненно наиболее значительное событие нашей жизни,

необходимо принять во внимание, что люди с трудом способны поверить, будто

они и впрямь подошли уже к этой грани. Мало кто умирает, понимая, что минуты

его сочтены; нет ничего, в чем нас в большей мере тешила бы обманчивая

надежда; она непрестанно нашептывает нам: "Другие были больны еще тяжелее, а

между тем не умерли. Дело обстоит совсем не так уже безнадежно, как это

представляется; и в конце концов господь явил немало других чудес".

Происходит же это оттого, что мы мним о себе слишком много; нам кажется,

будто совокупность вещей испытает какое-то потрясение от того, что нас

больше не будет, и что для нее вовсе не безразлично, существуем ли мы на

свете; к тому же наше извращенное зрение воспринимает окружающие нас вещи

неправильно, и мы считаем их искаженными, тогда как в действительности оно

само искажает их; в этом мы уподобляемся едущим по морю, которым кажется,

будто горы, поля, города, земля и небо двигаются одновременно с ними:

Provehimur portu, terraeque urbesque recedunt.

{Мы покидаем гавань, и города и земли скрываются из виду [1] (лат. )}

Видел ли кто когда-нибудь старых людей, которые не восхваляли бы доброе

старое время, не поносили бы новые времена и не возлагали бы вину за свои

невзгоды и горести на весь мир и людские нравы?

Iamque caput quassans, grandis suspirat arator,

Et cum tempora temporibus praesentia confert

Praeteritis, laudat fortunas saepe parentis,

Et crepat antiquun genus ut pietate repletum.

{Старик-пахарь со вздохом качает головой и, сравнивая настоящее с

прошлым, беспрестанно восхваляет благоденствие отцов, твердя о том, как

велико было благочестие предков [2] (лат. ).}

Мы ко всему подходим с собственной меркой, и из-за этого наша смерть

представляется нам событием большой важности; нам кажется, будто она не

может пройти бесследно, без того чтобы ей не предшествовало торжественное

решение небесных светил: tot circa unum caput tumultuantes deos {Столько

богов, суетящихся вокруг одного человека [3] (лат. ).}. И чем большую цену

мы себе придаем, тем более значительной кажется нам наша смерть: "Как!

Неужели она решится погубить столько знаний, неужели причинит столько

ущерба, если на то не будет особого волеизъявления судеб? Неужели она с тою

же легкостью способна похитить столь редкостную и образцовую душу, с какою

она похищает душу обыденную и бесполезную? И эта жизнь, обеспечивающая

столько других, жизнь, от которой зависит такое множество других жизней,

которая дает пропитание стольким людям, которой принадлежит столько места,

должна будет освободить это место совершенно так же, как та, что держится на

тоненькой ниточке?"

Всякий из нас считает себя в той или иной мере чем-то единственным, и в

этом - смысл слов Цезаря, обращенных им к кормчему корабля, на котором он

плыл, слов, еще более надменных, чем море, угрожавшее его жизни:

Italiam si, caelo auctore, recusas,

Me pete: sola tibi causa haec est iustra timoris,

Vectorem non nosse tuum; perrumpe procellas,

Tutela secure mei;

{Если небо повелевает тебе покинуть берега Италии, повинуйся мне. Ты

боишься только потому, что не знаешь, кого ты везешь; несись же сквозь бурю,

твердо положившись на мою защиту [4] (лат. ).}

или, например, этих:

credit iam digna pericula Caesar

Fatis esse suis; tantusque evertere, dixit,

Me superis labor est, parva quem puppe sedentem

Tam magno petiere mari?

{Цезарь счел тогда, что эти опасности достойны его судьбы. Видно,

сказал он, всевышним необходимо приложить такое большое усилие, чтобы

погубить меня, если они насылают весь огромный океан на утлое суденышко, на

котором я нахожусь [5](лат. ).}

а также нелепого официального утверждения, будто солнце на протяжении

года, последовавшего за его смертью, носило на своем челе траур по нем:

Ille etiam extincto miseratus Caesare Romam,

Cum caput obscura nitidum ferrugine texit,

{Когда Цезарь угас, само солнце скорбело о Риме и, опечалившись,

прикрыло свой сияющий лик зловещей темной повязкой [6] (лат. ).}

и тысячи подобных вещей, которыми мир с такой поразительной легкостью

позволяет себя обманывать, считая, что небеса заботятся о наших нуждах и что

их бескрайние просторы откликаются на малейшие поступки: Non tanta caelo

societas nobiscum est, ut nostro fato mortalis sit ille quoque siderum

fulgor {Нет такой неразрывной связи между небом и нами, чтобы сияние

небесных светил должно было померкнуть вместе с нами [7] (лат. ).}.

Итак, нельзя признавать решимость и твердость в том, кто, кем бы он ни

был, еще не вполне уверен, что пребывает в опасности; и даже если он умер,

обнаружив эти высокие качества, но не отдавая себе отчета, что умирает, то и

этого недостаточно для такого признания: большинству людей свойственно

выказывать стойкость и на лице и в речах; ведь они пекутся о доброй славе,

которою хотят насладиться, оставшись в живых. Мне доводилось наблюдать

умирающих, и обыкновенно не преднамеренное желание, а обстоятельства

определяли их поведение. Если мы вспомним даже о тех, кто лишил себя жизни в

древности, то и тут следует различать, была ли их смерть мгновенною или

длительною. Некий известный своею жестокостью император древнего Рима

говорил о своих узниках, что хочет заставить их почувствовать смерть; и если

кто-нибудь из них кончал с собой в тюрьме, этот император говаривал:

"Такой-то ускользнул от меня"; он хотел растянуть для них смерть и, обрекая

их на мучения, заставить ее почувствовать [8]:

Vidimus et toto quamvis in corpore caeso

Nil animae letale datum, moremque nefandae

Durum saevitae pereuntis parcere morti.

{Видели мы, что, хотя все его тело было истерзано, смертельный удар еще

не нанесен, и что безмерно жестокий обычай продлевает его еле теплящуюся

жизнь [9] (лат. ).}

И действительно, совсем не такое уж великое дело, пребывая в полном

здравии и душевном спокойствии, принять решение о самоубийстве; совсем

нетрудно изображать храбреца, пока не приступишь к выполнению замысла; это

настолько нетрудно, что один из наиболее изнеженных людей, когда-либо живших

на свете, Элагабал [10], среди прочих своих постыдных прихотей, возымел

намерение покончить с собой - в случае если его принудят к этому

обстоятельства - самым изысканным образом, так, чтобы не посрамить всей

своей жизни. Он велел возвести роскошную башню, низ и фасад которой были

облицованы деревом, изукрашенным драгоценными камнями и золотом, чтобы

броситься с нее на землю; он заставил изготовить веревки из золотых нитей и

алого шелка, чтобы удавиться; он велел выковать золотой меч, чтобы

заколоться; он хранил в сосудах из топаза и изумруда различные яды, чтобы

отравиться. Все это он держал наготове, чтобы выбрать по своему желанию один

из названных способов самоубийства:

Impiger et fortis virtute coacta.

{... ретивый и смелый по необходимости [11] (лат. ).}

И все же, что касается этого выдумщика, то изысканность всех

перечисленных приготовлений побуждает предполагать, что если бы дошло до

дела, и у него бы кишка оказалась тонка. Но, говоря даже о тех, кто, будучи

более сильным, решился привести свой замысел в исполнение, нужно всякий раз,

повторяю, принимать во внимание, был ли нанесенный ими удар таковым, что у

них не было времени почувствовать его следствия; ибо еще неизвестно,

сохраняли бы они твердость и упорство в столь роковом стремлении, если б

видели, как медленно покидает их жизнь, если б телесные страдания сочетались

в них со страданиями души, если б им представлялась возможность раскаяться.

Во время гражданских войн Цезаря Луций Домиций [12], будучи схвачен в

Абруццах, принял яд, но тотчас же раскаялся в этом. И в наше время был такой

случай, что некто, решив умереть, не смог поразить себя с первого раза

насмерть, так как страстное желание, жить, обуявшее его естество, сковывало

ему руку; все же он нанес себе еще два-три удара, но так и не сумел

превозмочь себя и нанести себе смертельную рану. Когда стало известно, что

против Плавция Сильвана [13] затевается судебный процесс, Ургулания, его

бабка, прислала ему кинжал; не найдя в себе сил заколоться, он велел своим

людям вскрыть ему вену. В царствование Тиберия Альбуцилла [14], приняв

решение умереть, ранила себя настолько легко, что доставила своим врагам

удовольствие бросить ее в тюрьму и расправиться с вей по своему усмотрению.

То же произошло и с полководцем Демосфеном [15] после его похода в Сицилию.

Гай Фимбрия [16], нанеся себе слишком слабый удар, принудил своего слугу

прикончить его. Напротив, Осторий [17], не имея возможности действовать

собственной рукой, не пожелал воспользоваться рукой своего слуги для

чего-либо иного, кроме как для того, чтобы тот крепко держал перед собой

кинжал; бросившись с разбегу на его острие, Осторий пронзил себе горло. Это

поистине такое яство, которое, если не обладаешь луженым горлом, нужно

глотать не жуя; тем не менее император Адриан повелел своему врачу указать и

очертить у него на груди то место возле соска, удар в которое был бы

смертельным и куда надлежало метить тому, кому он поручит его убить. Вот

почему, когда Цезаря спросили, какую смерть он находит наиболее легкой, он

ответил: "Ту, которой меньше всего ожидаешь и которая наступает мгновенно"

[18].

Если сам Цезарь решился высказать такое суждение, то и мне не зазорно

признаться, что я думаю так же.

"Мгновенная смерть, - говорит Плиний, - есть высшее счастье

человеческой жизни" [19]. Людям страшно сводить знакомство со смертью. Кто

боится иметь дело с нею, кто не в силах смотреть ей прямо в глаза, тот не

вправе сказать о себе, что он приготовился к смерти; что же до тех, которые,

как это порою случается при совершении казней, сами стремятся навстречу

своему концу, торопят и подталкивают палача, то они делают это не от

решимости; они хотят сократить для себя срок пребывания с глазу на глаз со

смертью. Им не страшно умереть, им страшно умирать,

Emori nolo, sed me esse mortuum nihil aestimo.

{Я не боюсь оказаться мертвым; меня страшит умирание [20] (лат. ).}

Это та степень твердости, которая, судя по моему опыту, может быть

достигнута также и мною, как она достигается теми, кто бросается в гущу

опасностей, словно в море, зажмурив глаза.

Во всей жизни Сократа нет, по-моему, более славной страницы, чем те

тридцать дней, в течение которых ему пришлось жить с мыслью о приговоре,

осуждавшем его на смерть, все это время сживаться с нею в полной

уверенности, что приговор этот совершенно неотвратим, не выказывая при этом

ни страха, ни душевного беспокойства и всем своим поведением и речами

обнаруживая скорее, что он воспринимает его как нечто незначительное и

безразличное, а не как существенное и единственно важное, занимающее собой

все его мысли.

Помпоний Аттик [21], тот самый, с которым переписывался Цицерон, тяжело

заболев, призвал к себе своего тестя Агриппу и еще двух-трех друзей и сказал

им: так как он понял, что лечение ему не поможет и что все, что он делает,

дабы продлить себе жизнь, продлевает вместе с тем и усиливает его страдания,

он решил положить одновременно конец и тому и другому; он просил их одобрить

его решение и уж во всяком случае избавить себя от труда разубеждать его.

Итак, он избрал для себя голодную смерть, но случилось так, что,

воздерживаясь от пищи, он исцелился: средство, которое он применил, чтобы

разделаться с жизнью, возвратило ему здоровье. Когда же врачи и друзья,

обрадованные столь счастливым событием, явились к нему с поздравлениями, их

надежды оказались жестоко обманутыми; ибо, несмотря на все уговоры, им так и

не удалось заставить его изменить принятое решение: он заявил, что поскольку

так или иначе ему придется переступить этот порог, то раз он зашел уже так

далеко, он хочет освободить себя от труда начинать все сначала. И хотя

человек, о котором идет речь, познакомился со смертью заранее, так сказать

на досуге, он не только не потерял охоты встретиться с нею, но, напротив,

всей душой продолжал жаждать ее, ибо, достигнув того, ради чего он вступил в

это единоборство, он побуждал себя, подстегиваемый своим мужеством, довести

начатое им до конца. Это нечто гораздо большее, чем бесстрашие перед лицом

смерти, это неудержимое желание изведать ее и насладиться ею досыта.

История философа Клеанфа [22] очень похожа на только что рассказанную.

У него распухли и стали гноиться десны; врачи посоветовали ему воздержаться

от пищи; он проголодал двое суток и настолько поправился, что они объявили

ему о полном его исцелении и разрешили вернуться к обычному образу жизни. Он

же, изведав уже некую сладость, порождаемую угасанием сил, принял решение не

возвращаться вспять и переступил порог, к которому успел уже так близко

придвинуться.

Туллий Марцеллин [23], молодой римлянин, стремясь избавиться от

болезни, терзавшей его сверх того, что он соглашался вытерпеть, захотел

предвосхитить предназначенный ему судьбой срок, хотя врачи и обещали если не

скорое, то во всяком случае верное его исцеление. Он пригласил друзей, чтобы

посовещаться с ними. Одни, как рассказывает Сенека, давали ему советы,

которые из малодушия они подали бы и себе самим; другие из лести советовали

ему сделать то-то и то-то, что, по их мнению, было бы для него всего

приятнее. Но один стоик сказал ему следующее: "Не утруждай себя, Марцеллин,

как если бы ты раздумывал над чем-либо стоящим. Жить - не такое уж великое

дело; живут твои слуги, живут и дикие звери; великое дело - это умереть

достойно, мудро и стойко. Подумай, сколько раз проделывал ты одно и то же -

ел, пил, спал, а потом снова ел; мы без конца вращаемся в том же кругу. Не

только неприятности и несчастья, вынести которые не под силу, но и

пресыщение жизнью порождает в нас желание умереть". Марцеллину не столько

нужен был тот, кто снабдил бы его советом, сколько тот, кто помог бы ему в

осуществлении его замысла, ибо слуги боялись быть замешанными в подобное

дело. Этот философ, однако, дал им понять, что подозрения падают на домашних

только тогда, когда осуществляются сомнения, была ли смерть господина вполне

добровольной, а когда на этот счет сомнений не возникает, то препятствовать

ему в его намерении столь же дурно, как и злодейски убить его, ибо

Invitum qui servat idem facit occidenti.

{Спасти человека против воли - все равно что совершить убийство [24]

(лат. ).}

Он сказал, сверх того, Марцеллину, что было бы уместным распределить по

завершении жизни кое-что между теми, кто окажет ему в этом услуги, напомнив,

что после обеда гостям предлагают десерт. Марцеллин был человеком

великодушным и щедрым: он оделил своих слуг деньгами и постарался утешить

их. Впрочем, в данном случае не понадобилось ни стали, ни крови. Он решил

уйти из жизни, а не бежать от нее; не устремляться в объятия смерти, но

предварительно познакомиться с нею. И чтобы дать себе время основательно

рассмотреть ее, он стал отказываться от пищи и на третий день, велев обмыть

себя теплой водой, стал медленно угасать, не без известного наслаждения, как

он говорил окружающим. И действительно, пережившие такие замирания сердца,

возникающие от слабости, говорят, что они не только не ощущали никакого

страдания, но испытывали скорее некоторое удовольствие, как если бы их

охватывал сон и глубокий покой.

Вот примеры заранее обдуманной и хорошо изученной смерти.

Но желая, чтобы только Катон [25], и никто другой, явил миру образец

несравненной доблести, его благодетельная судьба расслабила, как кажется,

руку, которой он нанес себе рану. Она сделала это затем, чтобы дать ему

время сразиться со смертью и вцепиться ей в горло и чтобы пред лицом грозной

опасности он мог укрепить в своем сердце решимость, а не ослабить ее. И если

бы на мою долю выпало изобразить его в это самое возвышенное мгновение всей

его жизни, я показал бы его окровавленным, вырывающим свои внутренности, а

не с мечом в руке, каким запечатлели его ваятели того времени: ведь для

этого второго самоубийства потребовалось неизмеримо больше бесстрашия, чем

для первого.