Глава XXVII. ТРУСОСТЬ - МАТЬ ЖЕСТОКОСТИ

Я часто слышал пословицу: трусость - мать жестокости. Мне действительно

приходилось наблюдать на опыте, что чудовищная, бесчеловечная жестокость

нередко сочетается с женской чувствительностью. Я встречал необычайно

жестоких людей, у которых легко было вызвать слезы и которые плакали по

пустякам. Тиран города Феры Александр не мог спокойно сидеть в театре и

смотреть трагедию из опасения, как бы его сограждане не услышали его вздохов

по поводу страданий Гекубы или Андромахи, в то время, как сам он, не зная

жалости, казнил ежедневно множество людей [1]. Не душевная ли слабость

заставляла таких людей бросаться из одной крайности в другую?

Доблесть, свойство которой - проявляться лишь тогда, когда она

встречает сопротивление:

Nec nisi bellantis gaudet cervice iuvence,

{Он рад прикончить молодого быка, лишь если он сопротивляется [2] (лат.

).}

бездействует при виде врага, отданного ей во власть, тогда как

малодушие, которое не решается принять участие в опасном бою, но хотело бы

присвоить себе долю славы, даруемую победой, берет на себя подсобную роль -

избиений и кровопролития. Побоища, следующие за победами, обычно совершаются

солдатами и командирами обоза; неслыханные жестокости, чинимые во время

народных войн, творятся этой кучкой черни [3], которая, не ведая никакой

другой доблести, жаждет обагрить по локоть свои руки в крови и рвать на

части человеческое тело:

Et lupus et turpes instant morientibus ursi,

Et quaecunque minor nobilitate fera est.

{Волк, медведь и все другие неблагородные животные набрасываются на

умирающих [4] (лат. ).}

Эти негодяи подобны трусливым псам, кусающим попавших в неволю диких

зверей, которых они не осмеливались тронуть, пока те были на свободе. А что

в настоящее время превращает наши споры в смертельную вражду, и почему там,

где у наших отцов было какое-то основание для мести, мы в наши дни начинаем

с нее и с первого же шага принимаемся убивать? Что это, как не трусость?

Всякий отлично знает, что больше храбрости и гордости в том, чтобы разбить

своего врага и не прикончить его, чтобы разъярить его, а не умертвить; тем

более, что жажда мести таким образом больше утоляется, ибо с нее достаточно

- дать себя почувствовать врагу. Ведь мы не мстим ни животным, ни

свалившемуся на нас камню, ибо они неспособны ощутить нашу месть. А убить

человека - значит охранить его от действия нашей обиды.

Биант [5] как-то бросил одному негодяю: "Я знаю, что рано или поздно ты

будешь наказан за это, но боюсь не увидеть этого"; и он жалел, что не

осталось в живых никого из тех жителей города Орхомена, которых могло бы

порадовать раскаяние Ликиска в совершенном по отношению к ним предательстве.

Точно так же можно пожалеть о мести в том случае, когда тот, против кого она

направлена, не может ее почувствовать, ибо, поскольку мститель хочет

порадоваться, увидев себя отмщенным, необходимо, чтобы налицо был и обидчик,

который ощутил бы при этом унижение и раскаяние.

"Он раскается в этом", - говорим мы. Но можно ли надеяться, что он

раскается, если мы пустим ему пулю в лоб? Наоборот, если мы присмотримся

повнимательнее, мы убедимся, что он скорчит нам презрительную гримасу. Он

даже не успеет на нас разгневаться и будет за тысячу миль от того, чтобы

раскаяться. Мы окажем ему величайшую услугу, дав ему возможность умереть

внезапно, без всяких мучений. Нам придется бежать, скрываться и таиться от

преследования судебных властей, а он будет мирно покоиться. Убийство годится

в том случае, когда ты хочешь избежать предстоящей обиды, но не тогда, когда

хочешь отметить за совершенный уже проступок; это скорее действие,

продиктованное страхом, чем храбростью, предосторожностью, а не мужеством,

обороной, а не нападением. Не подлежит сомнению, что мы отклоняемся в этом

случае и от подлинной цели мести и перестаем заботиться о нашем добром

имени; мы боимся, чтобы враг не отплатил нам тем же, если останется в живых.

Ты избавляешься от него ради себя, а не борясь с ним.

В Нарсингском царстве [6] такой способ борьбы был бы невозможен. Там не

только воины, но и ремесленники решают возникающие среди них раздоры мечом.

Царь предоставляет место для состязания тому, кто хочет сразиться, и

присутствует сам, если это знатные лица, награждая победителя золотой цепью.

Первый попавшийся, которому захочется завоевать такую цепь, может вступить в

бой с ее обладателем, и случается, что тому приходится выдерживать несколько

таких поединков.

Если бы мы хотели превзойти нашего врага доблестью и иметь возможность

рассчитаться с ним, то мы огорчились бы, если бы он избежал этого, в случае,

например, смерти; ведь мы хотим победить и добиваемся не столько почетной,

сколько верной победы, мы стремимся не столько к славе, сколько к тому,

чтобы положить конец ссоре. Подобную ошибку совершил по своей порядочности

Азиний Поллион [7]: написав множество инвектив против Планка, он стал

дожидаться его смерти, чтобы выпустить их в свет. Это походило на то, как

если бы показать кукиш слепому и обрушиться с бранью на глухого, и меньше

всего можно было рассчитывать оскорбить этим Планка. Поэтому в адрес

Поллиона и было сказано, что только червям дано точить мертвецов. О чем

свидетельствует поведение того, кто дожидается смерти автора, с писаниями

которого он хочет бороться, как не о том, что он сварлив и бессилен?

Аристотелю рассказали, что кто-то клевещет на него. "Пусть он отважится

на большее, - ответил Аристотель, - пусть бичует меня, лишь бы меня там не

было" [8].

Наши предки довольствовались тем, что отвечали на оскорбительные слова

обвинением во лжи, на обвинение во лжи - ударом, и так далее, все усиливая

оскорбления. Они были достаточно храбры и не боялись встретиться лицом к

лицу с оскорбленным ими врагом. Мы же трепещем от страха, пока видим, что

враг жив и здоров. Не свидетельствует ли о том, что это именно так, наше

великолепное нынешнее обыкновение преследовать насмерть как того, кто нас

обидел, так и того, кого мы обидели сами?

Свидетельством трусости является также введенный у нас обычай приводить

с собой на поединок секунданта, а не то даже двух или трех. В прежние

времена бывали единоборства, а сейчас у нас - это стычки или маленькие

сражения [9]. Тех, кто их выдумал, страшило одиночество: cum in se cuique

minimum fiduciae esset {Никто не полагался на самого себя [10] (лат. ).}.

Ведь вполне понятно, что, когда в момент опасности с тобой находятся еще

несколько человек, то, кем бы они ни были, уж само их присутствие всегда

приносит облегчение и подбадривает. В прежние времена в обязанности третьих

лиц входило следить за тем, чтобы не было нарушений порядка или

какого-нибудь подвоха, и они же должны были являться очевидцами исхода

сражения; но с тех пор, как повелось, что они должны сами принимать участие

в этих сражениях, всякий такой человек уже не может без ущерба для своей

чести оставаться зрителем из опасения быть обвиненным в трусости или

недостатке дружбы. Я нахожу, что это несправедливо, ибо гнусно для защиты

своей чести привлекать кого бы то ни было, кроме самого себя; а кроме того,

я еще считаю, что для порядочного человека, целиком полагающегося на себя,

недопустимо заставлять другого разделять его судьбу. Всякий человек

достаточно подвергает себя опасности ради самого себя, и не следует, чтобы

он подвергал себя ей еще ради кого-нибудь другого; и с него хватает заботы о

том, как бы отстоять свою жизнь собственными силами, не отдавая столь

драгоценную вещь в чужие руки. А между тем, если в условиях поединка не

оговорено противное, он неизбежно превращается в сражение по меньшей мере

четырех бойцов. Если ваш секундант повержен на землю, вам предстоит, по

правилам, биться одновременно с двумя. Да разве это не плутовство? Ведь это

все равно, как если бы человек хорошо вооруженный нападал на имеющего в

руках лишь рукоять без клинка или целый и невредимый - на раненого.

Но если подобных преимуществ вы добились сами, сражаясь, вы вправе ими

воспользоваться, не боясь упреков. Неравенство в вооружении и состоянии

сражающихся учитывается лишь в момент начала боя, а дальше уже вы должны

положиться на собственную удачу. Если на поединке два ваших секунданта будут

убиты и вам придется одному сражаться против троих, поведение ваших

противников будет столь же безупречным, как и мое в том случае, если бы на

войне я пронзил шпагой врага, имеющего против себя одного троих наших.

Всегда там, где рать стоит против рати (как это было, например, когда

наш герцог Орлеанский вызвал на бой короля Генриха английского, с сотней

своих бойцов против ста англичан с их королем, или во время битвы аргивян со

спартанцами, где решено было сражаться тремстам воинам против трехсот, или

когда трое бились против троих, как было в битве Горациев против Куриациев

[11]), множество воинов, выставляемое каждой стороной, рассматривается как

один человек. Всюду там, где налицо несколько сражающихся человек, битва

полна превратностей и исход ее смутен.

У меня есть свои личные основания интересоваться этой темой: мой брат,

сьер де Матекулон [12], был приглашен в Риме одним мало знакомым ему

дворянином в качестве секунданта на дуэль между ним и другим дворянином,

который вызвал его. В этом поединке моему брату пришлось скрестить шпагу с

человеком, который был ему более знаком и близок, чем дворянин, ради

которого он принял участие в этой дуэли (хотел бы я, чтобы мне когда-нибудь

разъяснили смысл этих законов чести, которые так часто идут вразрез с

разумом и здравым смыслом!). Разделавшись со своим противником и видя, что

оба главных дуэлянта еще целы и невредимы, мой брат напал на секунданта. Мог

ли он поступить иначе? Или ему следовало отойти в сторону и спокойно

наблюдать, как тот, кто пригласил его секундантом, быть может, будет убит на

его глазах? Ибо то, что он до сих пор сделал, не подвигало дела ни на шаг и

спор оставался все еще неразрешенным! То великодушие, которое вы вполне

можете и обязаны проявить по отношению к вашему личному врагу, если вы

прижали его к стене или причинили уже ему какой-то огромный ущерб, - я не

представляю себе, как вы могли бы его проявить, когда дело идет не о ваших

собственных интересах, а об интересах третьего лица, которому вы вызвались

помогать. Мой брат не имел права быть справедливым и великодушным, подвергая

риску успех лица, в распоряжение которого он себя предоставил. Вот почему,

по незамедлительному и официальному требованию нашего короля, он был

освобожден из тюремного заключения в Италии.

Мы, французы, - ужасные люди: не довольствуясь тем, что весь мир знает

о наших пороках и безумствах понаслышке, мы еще ездим к другим народам,

чтобы показать их воочию. Поселите троих французов вместе в ливийской

пустыне - они и месяца не проживут, не поцапавшись друг с другом. Можно

подумать, что эти путешествия предпринимаются нарочно для того, чтобы

доставить иноземцам удовольствие полюбоваться нашими драмами, и главным

образом тем из них, которые смеются над нашими бедами и злорадствуют по

этому поводу.

Мы ездим в Италию учиться фехтованию и, рискуя жизнью, практикуем это

искусство, еще не научившись ему. Ведь по правилам обучения следовало бы

сначала изучить теорию, а потом практику этого дела. Между тем наше обучение

ведется в обратном порядке:

Primitiae iuvenum miserae, bellique futuri

Dura rudimenta.

{Печальный первый урок юноши, жестокая первая проба грядущей войны

[13](лат. ).}

Я знаю, что фехтовальное искусство преследует полезные цели (в Испании,

например, по словам Тита Ливия [14], однажды на поединке двух двоюродных

братьев знатного происхождения старший благодаря опытности в военном деле и

хитрости легко одолел самонадеянного младшего брата), и убедился на опыте,

что умелое пользование этим искусством придавало некоторым необычайную

храбрость; но это не мужество в истинном смысле слова, ибо оно происходит не

от природной смелости, а от ловкости. Доблесть в сражении состоит в

соревновании храбрости, а эта последняя не приобретается путем обучения.

Так, один мой приятель, считавшийся большим знатоком фехтовального

искусства, выбирал для своих поединков такого рода оружие, которое лишало бы

его возможности воспользоваться своим преимуществом и при котором все

целиком и полностью зависело бы от удачи и уверенного поведения; он не

желал, чтобы его успех приписывали не его мужеству, а искусству в

фехтовании. В годы моего детства дворяне избегали приобретать репутацию

искусных фехтовальщиков, ибо она считалась унизительной, и уклонялись от

обучения этому искусству, которое основывается на ловкости и не требует

подлинной и неподдельной доблести:

Non schivar, non parar, non ritirarsi

Voglion costor, ne qui destrezza ha parte.

Non danno i colpi finti, hor pieni, hor scarsi;

Toglie l'irа e'il furor l'uso del arte.

Odi le spade horribilmente urtarsi

A mezzo il ferro; il pie d'orma non parte;

Sempre e'il pie fermo, e la man sempre in moto;

Ne scende taglio in van ne punta a voto.

{Они [бойцы] не хотят ни уклоняться, ни отбивать, ни хитрить: в их

сраженье ловкость ни при чем. Они не применяют ложных замахов, ударов то в

полную силу, то ослабленных. Гнев и ярость заставляют их забыть об

искусстве. Слышится устрашающий звон гнущихся посередине мечей. Их ноги

тверды и неподвижны, а руки все время в движении; здесь колют и рубят не зря

[15] (ит. ).}

Военными упражнениями наших отцов были такие подобия битв, как турниры,

стрельба в цель, стычки у барьера; а наши поединки считались тем не менее

почтенными, что они преследуют лишь частные наши цели: на них мы только

уничтожаем друг друга, вопреки существующим законам и правосудию, и они

всегда приносят лишь вред и ущерб. Гораздо более достойное и подходящее дело

- заниматься такими вещами, которые не портят, а укрепляют наши нравы и

направлены к обеспечению общественной безопасности и славы.

Консул Публий Рутилий [16] впервые ввел военное обучение для воинов,

установив, что при обращении с оружием искусство должно сочетаться с

доблестью, но не в интересах частных лиц, а в интересах римского народа, для

разрешения его военных споров. Уменье вести войну должно быть всеобщим и

общегражданским делом. Кроме Цезаря, отдавшего во время битвы при Фарсале

приказ своим воинам целиться воинам Помпея прямо в лицо [17], многие другие

полководцы изобретали особые способы борьбы, новые виды обороны и нападения

в зависимости от требований момента. Но Филопемен осудил кулачный бой [18],

в котором он не имел себе равных, поскольку подготовка к нему была

совершенно отлична от военного обучения, ибо он считал, что только почтенные

люди должны упражняться в нем. Подобно этому и я считаю, что та ловкость,

которую с помощью новейших способов обучения стремятся привить молодежи, те

особые выпады и парады, в которых ей советуют упражняться, не только

совершенно бесполезны, но скорее даже вредны, если их применять в настоящем

сражении.

Вот почему военные люди в наше время пользуются в бою совсем особыми

видами оружия, лучше всего для этой цели приспособленными. И не раз при мне

выражали неодобрение дворянину, который, будучи вызван на поединок на шпагах

и кинжалах, являлся на место боя в полном военном вооружении. Следует

отметить, что платоновский Лахес [19], говоря о военном обучении, подобно

нашему, заявляет, что никогда не видел, чтобы такая военная школа дала

какого-нибудь видного полководца или хотя бы знатока военного дела. Наш опыт

подтверждает это; но тут по крайней мере можно сказать, что это таланты, не

имеющие отношения к обычному военному обучению. Платон запрещает при

воспитании детей в своем государстве способы ведения кулачного боя,

установленные Амиком и Эпеем, а также приемы борьбы, введенные Антеем и

Керкионом, так как их цель отнюдь не в том, чтобы усовершенствовать военную

подготовку молодежи или содействовать ей [20].

Но я несколько отклонился от моей темы.

Император Маврикий [21], будучи предупрежден некоторыми предсказаниями

и сновидениями о том, что он будет убит неким безвестным до этого времени

солдатом Фокой, обратился к своему зятю Филиппу с вопросом, что представляет

собой этот Фока, каков его характер, его душевные качества, нрав. И когда

Филипп при перечислении его качеств упомянул о том, что он труслив и робок,

Маврикий тотчас же на основании этого заключил, что он, следовательно,

жесток и склонен к убийствам. Почему тираны так кровожадны? Не потому ли,

что они заботятся о своей безопасности? Не потому ли, что их трусость видит

лучшее средство избавиться от опасности в том, чтобы истребить всех, вплоть

до женщин, кто только способен встать против них, кто может нанести им хотя

бы малейший ущерб?

Cuncta ferit, dum cuncta timet.

{Он все разит, так как всего боится [22] (лат. ).}

Первые жестокости совершаются ради них самих, но они порождают страх

перед справедливым возмездием, который влечет за собой полосу новых

жестокостей с целью затмить одни зверства другими. Македонский царь Филипп,

у которого было столько свар с римским народом, напуганный тем, что

совершенные по его приказанию убийства вызвали общий ужас и величайшее

волнение, и не зная, как обезопасить себя от такой массы потерпевших от него

в разное время людей, решил арестовать детей всех убитых и день за днем

приканчивать их, чтобы таким путем добиться успокоения [23]. Благородные

поступки всегда хороши, где бы они ни совершались. Я всегда более озабочен

тем, чтобы трактуемые мною сюжеты были важны и полезны, чем желанием

добиться последовательности и стройности моего повествования, и потому не

боюсь привести здесь одно замечательное происшествие, несколько

отклоняющееся от нити моего изложения [24]. В числе осужденных Филиппом был

фессалийский князь Геродик. Вслед за ним Филипп умертвил еще и двух его

зятьев, каждый из которых оставил после себя малолетнего сына. Теоксена и

Архо - так звали двух оставшихся вдов. Теоксену никак не удавалось уговорить

вторично выйти замуж, несмотря на самые настойчивые ухаживания. Архо вышла

замуж за самого знатного человека среди энийцев, Пориса, и имела от него

много детей, которые после ее смерти остались малолетними. Охваченная

материнской жалостью к несчастным детям своей сестры, Теоксена, желая взять

их под свое попечение и воспитать их, вышла замуж за Пориса. К этому времени

был издан упомянутый выше указ Филиппа об аресте детей. Отважная Теоксена,

опасаясь жестокости Филиппа и его разнузданных приближенных, способных на

все по отношению к этим юным и прелестным детям, осмелилась заявить, что она

лучше убьет их собственными руками, чем отдаст палачам. Испуганный ее

словами, Порис обещал спрятать их и затем увезти в Афины, чтобы там отдать

на попечение преданным друзьям. Они воспользовались ежегодным праздником,

который справлялся в Эносе в честь Энея, и отправились туда всей семьей.

Днем они присутствовали на праздничных обрядах и на общем пиру, а ночью сели

в приготовленную заранее лодку, чтобы добраться морем до Афин. Противный

ветер помешал им, и наутро, очутившись неподалеку от того места, откуда они

вчера отплыли, они были замечены портовой стражей. Когда их вот-вот должны

были схватить, Порис попытался убедить гребцов удвоить свои усилия, чтобы

ускользнуть от преследователей, а Теоксена, потеряв голову от любви к своим

детям и жажды мести, вернулась к своему первоначальному намерению и стала

готовить оружие и яд. Затем, показав все это детям, она сказала: "Дети, у

меня осталось только одно средство защитить вас и сохранить вам свободу -

это заставить вас умереть. Боги, внемля священному правосудию, рассудят это

дело. В случае, если мечи изменят вам, эти чаши откроют вам двери в тот мир.

Будьте мужественны! Ты же, сын мой, так как ты старше всех, сам вонзи себе

этот кинжал себе в грудь, чтобы умереть смертью храбрых". Дети, видя перед

собой мать, бесстрашно призывавшую их скорее покончить с собой, и имея

позади себя настигавших их врагов, бросились грудью на те лезвия, которые

были к ним ближе всего, и полумертвыми были сброшены в море. Теоксена,

счастливая тем, что ей удалось так геройски спасти всех своих детей, горячо

обняла своего мужа и сказала: "Последуем, друг мой, за нашими детьми! Пусть

будет у нас с тобой та радость, что мы окажемся с ними в одной могиле". И,

обнявшись, они бросились в море, так что когда лодку подтащили к берегу, она

была пуста.

Тираны, стремясь чинить две жестокости одновременно - убивать и

вымещать свой гнев, - прилагают все усилия к тому, чтобы по возможности

продлить казнь. Они жаждут гибели своих врагов, но не хотят их скорой

смерти; им нужно не упустить возможности насладиться местью [25]. Из-за

этого они оказываются в затруднительном положении, ибо, если мучения

нестерпимы, они коротки, если же они продолжительны, то тираны их считают

недостаточно сильными; и вот они начинают разнообразить орудия пытки. Тысячи

подобных примеров мы встречаем в древности, и я не уверен, не сохраняем ли

мы в себе, сами того не сознавая, некоторых следов этого варварства.

Все, что выходит за пределы обычной смерти, я считаю неоправданной

жестокостью [26]; наше правосудие не может рассчитывать на то, что тот, кого

не удерживает от преступления страх смерти - боязнь быть повешенным или

обезглавленным, - не совершит его из страха перед смертью на медленном огне

или посредством колесования или из боязни колодок. И все же я не уверен,

доводим ли мы таким путем осужденных до полного отчаяния. Действительно,

каково должно быть душевное состояние человека, ожидающего смерти,

подвергнутого колесованию или, по старинному обычаю, пригвожденному к

кресту? Иосиф [27] рассказывает, что во время иудейской войны, проходя мимо

одного места, где за три дня до того распяли нескольких евреев, он узнал

среди них троих своих друзей, и ему удалось добиться того, что их сняли с

крестов; двое из них, сообщает он, умерли, третий же прожил после этого еще

несколько лет.

Халкондил [28], автор, заслуживающий доверия, в записках, оставленных

им о событиях, происшедших на его памяти и часто на его глазах, описывает

как самую чудовищную ту казнь, которую нередко применял султан Мехмед: он

приказывал одним ударом кривой турецкой сабли рассечь человека пополам по

линии диафрагмы, так что люди умирали как бы двумя смертями одновременно;

можно было видеть, рассказывает он, как обе части тела, полные жизни,

продолжали еще некоторое время трепетать в муках. Не думаю, чтобы это было

придумано им очень умно. Не всегда те казни, которые выглядят самыми

страшными, являются самыми мучительными.

Я нахожу несравненно более жестокой ту казнь, которую тот же Мехмед, по

словам некоторых историков [29], применял к эпирским князьям: он приказывал

сдирать с них заживо кожу частями, и таким коварно придуманным способом, что

они мучились в течение двух недель.

А вот еще два примера. Когда Крез захватил одного вельможу, любимца

своего брата, Панталеонта, он велел отвести пленника в мастерскую

валяльщика, где приказал до тех пор скрести его скребками и чесать

чесальными орудиями, пока тот не скончался [30].

Георгии Секей, вождь тех польских крестьян, которые под предлогом

крестового похода причинили массу бедствий, был разбит трансильванским

воеводой и захвачен в плен [31]. Целых три дня, раздетый донага, он был

привязан к особым козлам для пыток, и всякий мог терзать его и издеваться

над ним, как ему вздумается; за все это время остальным пленникам не давали

ни есть, ни пить. Наконец, когда в нем теплилась еще жизнь, на его глазах

его собственной кровью напоили его любимого брата Луку, о спасении которого

он молил, принимая на себя одного вину за все совершенные ими дела. Его

тело, изрубленное на мелкие куски, были вынуждены съесть двадцать его

ближайших помощников; а то, что еще оставалось, и его внутренности сварили в

котле и скормили остальным членам его отряда.