Глава XXVIII. ВСЯКОМУ ОВОЩУ СВОЕ ВРЕМЯ

Те, кто сопоставляют Катона Цензора с умертвившим себя Катоном Младшим

[1], сравнивают двух замечательных людей, у которых есть много общего.

Катон Цензор проявил себя в более разнообразных областях и превосходит

Катона Младшего своими военными подвигами и более плодотворной

государственной деятельностью. Но доблесть Катона Младшего - не говоря уже о

том, что кощунственно сравнивать с ним кого бы то ни было в этом отношении,

- куда более безупречна. Действительно, кто решится утверждать, что Катон

Цензор был свободен от зависти и честолюбия, когда он отважился посягнуть на

честь Сципиона, самого выдающегося по своим достоинствам человека своего

времени? Мне не кажется особенно лестным для Катона Цензора то, что он, как

сообщают [2], на старости лет принялся с величайшим усердием изучать

греческий язык, словно стремясь утолить давнишнюю жажду. Это скорее говорит

о том, что он стал впадать в детство. Все вещи - и похвальные, и обыденные -

хороши в свое время; даже молитва может быть несвоевременной: ведь обвиняли

же Тита Квинкция Фламинина в том, что в бытность его командующим армией его

застали в разгар боя в укромном месте молящимся богу о сражении, в котором

он одержал победу [3]:

Imponit finem sapiens et rebus honestis.

{Разумный человек ставит себе предел даже и в добрых делах [4] (лат.

).}

Евдамид [5], глядя на то, как совсем уже дряхлый Ксенократ спешил на

занятия в школу, с удивлением спросил: "Когда же он будет знать, если до сих

пор все еще учится?"

Точно так же и Филопемен, обращаясь к тем, кто превозносил царя

Птолемея за то, что он закалял себя ежедневно военными упражнениями, сказал:

"Не похвально, чтобы царь в его возрасте упражнялся в военном искусстве; он

должен был бы уже применять его на деле" [6].

По утверждению мудрецов, учиться надо смолоду, на старости же лет -

наслаждаться знаниями [7]. Самым большим пороком человеческой природы

мудрецы считают непрерывное появление у нас все новых и новых желаний. Мы

постоянно начинаем жить сызнова. Надо было бы, чтобы наше стремление учиться

и наши желания с годами дряхлели, а между тем, когда мы уже одной ногой

стоим в могиле, у нас все еще пробуждаются новые стремления:

Tu secanda marmora

Locas sub ipsum funus, et sepulchri Immemor, struis domos.

{Ты готовишь мраморы, чтобы строить новый дом на самом пороге смерти,

забыв о могиле [8] (лат. ).}

Я никогда не загадываю больше, чем на год вперед, и думаю тогда только

о том, как бы закончить свои дни; я гоню от себя всякие новые надежды, не

затеваю никаких новых дел, прощаюсь со всеми покидаемыми мною местами и

ежедневно расстаюсь с тем, что имею: Olim iam nec perit quicquam mihi nec

acquiritur. Plus superest viatici quam viae {Вот уже давно, как я ничего не

трачу и не приобретаю. У меня в наличности больше запасов на дорогу, чем

оставшегося мне пути [9] (лат. ).}.

Vixi et quem dederat cursum fortuna peregi.

{Я прожил жизнь и совершил тот путь, что предназначила мне судьба

[10](лат. ).}

В конце концов единственное облегчение, даваемое мне старостью, состоит

в том, что она убивает во мне многие желания и стремления, которыми полна

жизнь: заботу о делах этого мира, о накоплении богатств, о величии, о

расширении познаний, о здоровье, о себе. Бывает, что человек начинает

обучаться красноречию, когда ему впору учиться, как сомкнуть свои уста

навеки.

Можно продолжать учиться всю жизнь, но не начаткам школьного обучения:

нелепо, когда старец садится за букварь [11].

Diversos diversa iuvant, non omnibus annis

Omnia conveniunt.

{Люди любят разные вещи, не все подходит всем возрастам [12] (лат. ).}

Если надо учиться, будем изучать то, что под стать нашему возрасту;

тогда мы сможем сказать, как тот, кто на вопрос, к чему ему эти занятия при

его дряхлости, ответил: "Чтобы я мог лучше и легче уйти отсюда" [13]. Таков

был смысл занятий Катона Младшего, когда он, почувствовав приближение

смерти, углубился в диалог Платона о бессмертии души. Он обратился к Платону

не потому, что не был уже с давних пор подготовлен к уходу из жизни:

непоколебимости, твердой воли и умения у него было не меньше, чем он мог

почерпнуть из писаний Платона; его самообладание и его знания в этой области

были выше всех требований, предъявляемых философией. Он погрузился в Платона

не с целью получить наставление, как умирать, а как тот, кто, приняв столь

важное решение, не желает ради него отказываться даже от сна; не меняя

ничего в заведенном укладе жизни, он продолжал свои занятия наряду с другими

своими привычными делами.

Ту самую ночь, когда его лишили претуры, он провел в игре, а ночь перед

смертью провел за книгами. Утрата жизни и утрата должности равно казались

ему чем-то незначительным.