Глава XXIX. О ДОБРОДЕТЕЛИ

Я знаю по опыту, что следует отличать душевный порыв человека от

твердой и постоянной привычки. Знаю я также прекрасно, что для человека нет

ничего невозможного, вплоть до того, что мы способны иногда, как выразился

некий автор [1], превзойти даже божество, - и это потому, что гораздо больше

заслуги в том, чтобы, преодолев себя, приобрести свободу от страстей, нежели

в том, чтобы быть безмятежным от природы, и особенно замечательна

способность сочетать человеческую слабость с твердостью и непоколебимостью

бога. Но это бывает только порывами. В жизни выдающихся героев древности мы

нередко наталкиваемся на поразительные деяния, которые, казалось бы,

значительно превосходят наши природные способности. Но в действительности

это лишь отдельные проявления. Трудно себе представить, чтобы эти

возвышенные устремления так глубоко вошли в нашу плоть и кровь, что стали

обычной и как бы естественной принадлежностью нашей души. Ведь даже нам,

заурядным людям, удается иногда подняться душой, если мы вдохновлены

чьими-нибудь словами или примером, превосходящими обычный уровень; но это

бывает похоже на какой-то порыв, выводящий нас из самих себя; а как только

этот вихрь уляжется, душа съеживается, опадает и спускается если не до самых

низин, то во всяком случае до такого уровня, где она уже не та, какой только

что была; и тогда по любому поводу - будь то разбитый стакан или упущенный

сокол - наша душа приходит в ярость, подобно всякой самой грубой душе.

Я считаю, что даже весьма несовершенный и посредственный человек

способен на любой возвышенный поступок; но ему всегда будет недоставать

выдержки, умеренности и постоянства. Вот почему мудрецы утверждают, что

судить о человеке надо, основываясь главным образом на его обыденных

поступках, наблюдая его повседневное существование.

Пиррон, который из нашего неведения сделал такую веселую науку,

старался, как всякий подлинный философ, сообразовать свою жизнь со своим

учением [2]. Он настаивал на том, что из-за крайней слабости человеческого

суждения человек не может произвести выбора и склониться на определенную

сторону, и потому требовал, чтобы суждение всегда находилось в равновесии,

чтобы все вещи были человеку безразличны. Поэтому он, как передают, держался

всегда одинаково и невозмутимо: если он начинал что-то говорить кому-нибудь,

то непременно доводил свою речь до конца, даже если тот, к кому он

обращался, уже ушел; он не сворачивал с пути, если встречал какие-нибудь

препятствия, так что друзья оберегали его от ям или каких-нибудь других

неожиданных случайностей. Бояться или избегать чего-нибудь значило бы для

него отступиться от своих убеждений, согласно которым даже чувства лишены

достоверности и не способны производить выбор. Он, не моргнув глазом, с

поразительной выдержкой переносил боль, когда ему делали прижигания или

какой-нибудь надрез. Немалое дело - усвоить себе подобные взгляды, и еще

труднее - хотя все же это в силах человеческих - добиться, чтобы слова не

расходились с делами; но сообразовать их с такой твердостью и постоянством,

чтобы они вошли в плоть и кровь (разумеется, когда речь идет о вещах

необыденных), кажется невероятным. Вот почему, когда Пиррона однажды застали

ссорящимся с сестрой и упрекнули в том, что он изменяет своей

невозмутимости, он ответил: "Как! Разве еще и эта ничтожная бабенка должна

служить подтверждением моих правил?" В другой раз, когда Пиррона заставили

отбиваться от злой собаки, он сказал: "Очень трудно освободиться от всего

человеческого; приходится быть настороже и бороться с обстоятельствами

прежде всего делами, а на худой конец - с помощью разума и размышлений" [3].

Около семи или восьми лет тому назад один крестьянин, проживающий в

каких-нибудь двух лье отсюда и здравствующий еще и поныне, жестоко страдал

от своей жены, изводящей его своей ревностью. Однажды, когда он вернулся с

работы и она стала угощать его своими обычными причитаниями, он разъярился

до того, что отсек себе начисто косарем те части, которые так тревожили ее,

бросив их ей в лицо.

Рассказывают также, что один молодой дворянин, весельчак и повеса,

которому после упорного натиска удалось наконец покорить сердце своей

возлюбленной, пришел в отчаяние из-за того, что в самый решительный момент

его мужское естество отказалось служить ему и что

non viriliter

Iners senile penis extulerat caput.

{Плоть его остается дряблой вместо того, чтобы мужественно восстать

[4](лат. ).}

Тогда он бросился к себе домой и через некоторое время послал своей

красавице кровавое свидетельство жестокого жертвоприношения, которое он

свершил, дабы загладить причиненную обиду. Интересно, как судили бы мы о

столь героическом поступке, будь он совершен по философским убеждениям или

во имя религии, как то делали жрецы Кибелы?

Недавно в Бражераке, в пяти лье от моего дома, вверх по реке Дордони,

одна женщина, которую накануне избил и истерзал муж, пришла в такое отчаяние

от его несносного характера, что решила ценой жизни избавиться от его

жестокостей. На другой день с утра она, поздоровавшись, как обычно, со

своими соседками и промолвив несколько бодрых слов о своих делах, взяла за

руку свою сестру и отправилась с ней на мост; здесь она, как бы в шутку,

простилась с сестрой и без всяких колебаний бросилась с моста в реку, где и

погибла. В этом происшествии достойно внимания то, что женщина обдумывала

свой план самоубийства в течение всей ночи.

Другое дело индийские женщины: согласно обычаю, мужья имеют не по

одной, а по нескольку жен и самая любимая из них лишает себя жизни после

смерти мужа. Поэтому каждая из жен всю жизнь стремится завоевать это место и

приобрести это преимущество перед остальными женами. За все заботы о своих

мужьях они не ждут никакой другой награды, кроме как умереть вместе с ним:

... ubi mortifero lacta est fax ultima lecto,

Uxorum fusis stat pia turba comis;

Et certamen habent leti, quae viva sequatur

Coniugium; pudor est non licuisse mori.

Ardent victrices, et flammae pectora praebent,

Imponuntque suis ora peruata viris.

{Когда на ложе почившего брошен последний факел, выступает толпа

преданных ему жен с распущенными волосами и затевает спор, которой из них

живой последовать за мужем, ибо для каждой позор, если нельзя умереть.

Победительницы сгорают: они бросаются в огонь и припадают к мужьям [5] (лат.

).}

Один современный нам автор пишет [6], что у некоторых восточных народов

существует обычай, согласно которому не только жены хоронят себя после

смерти мужа, но и рабыни, являвшиеся его возлюбленными. Делается это вот

каким образом. После смерти мужа жена может потребовать, если ей угодно (но

лишь очень немногие пользуются этим), три-четыре месяца на устройство своих

дел. В назначенный день она садится на коня, празднично разодетая и веселая,

и отправляется, по ее словам, почивать со своим мужем; в левой руке она

держит зеркало, в правой - стрелу. Торжественно прокатившись таким образом в

сопровождении родных, друзей и большой толпы праздных людей, она

направляется к определенному месту, предназначенному для таких зрелищ. Это

огромная площадь, посередине которой находится заваленная дровами яма, а

рядом с ямой возвышение, на которое она поднимается по четырем-пяти

ступеням, и ей туда подают роскошный обед. Насытившись, она танцует и поет,

затем, когда ей захочется, приказывает зажечь костер. Сделав это, она

спускается и, взяв за руку самого близкого родственника мужа, отправляется

вместе с ним к ближайшей речке, где раздевается донага и раздает друзьям

свои драгоценности и одежды, после чего погружается в воду, как бы для того,

чтобы смыть с себя грехи. Выйдя из воды, она заворачивается в кусок желтого

полотна длиной в четырнадцать локтей и, подав руку тому же родственнику

мужа, возвращается вместе с ним к возвышению, с которого она обращается с

речью к народу и дает наставления своим детям, если они у нее есть. Между

ямой и возвышением часто протягивают занавеску, чтобы избавить женщину от

вида этой горящей печи; но некоторые, желая подчеркнуть свою храбрость,

запрещают всякие завешивания. Когда все речи окончены, одна из женщин

подносит ей сосуд с благовонным маслом, которым она смазывает голову и тело,

после чего бросает сосуд в огонь и сама кидается туда же. Толпа тотчас же

забрасывает ее горящими поленьями, чтобы сократить ее мучения, и веселое

празднество превращается в мрачный траур. Если же муж и жена - люди

малосостоятельные, то труп покойника приносят туда, где его хотят

похоронить, и здесь усаживают его, а вдова его становится перед ним на

колени, тесно прильнув к нему, и стоит до тех пор, пока вокруг них не начнут

возводить ограду; когда ограда достигает уровня плеч женщины, кто-нибудь из

ее близких сзади берет ее за голову и сворачивает ей шею; к тому времени,

когда она испустит дух, ограда бывает закончена, и супруги лежат за ней,

похороненные вместе.

Нечто подобное имело место в этой же стране с так называемыми

гимнософистами [7], которые без всякого принуждения с чьей бы то ни было

стороны и не под влиянием какого-то внезапного порыва, а лишь в силу

усвоенного ими обыкновения, достигнув определенного возраста или

почувствовав приближение какой-нибудь болезни, приказывали приготовить

костер, а над ним роскошное ложе; весело попировав с друзьями и знакомыми,

они укладывались на это ложе с такой непоколебимостью, что даже когда под

ними занимался огонь, они и пальцем не шевелили; так умер один из них,

Калан, на глазах у всего войска Александра Великого [8].

Они считали святыми и блаженными лишь тех, кто умер подобной смертью и

отдал свою душу, предварительно очистив ее огнем и избавившись от всего

земного и тленного.

Самым поразительным в этом обычае является предумышленность всех

действий, то, что весь замысел остается неизменным в течение всей жизни.

Среди разных ведущихся нами споров есть спор о фатуме; когда мы хотим

подчеркнуть неизбежность каких-нибудь вещей и даже наших желаний, то до сих

пор пользуемся старинным рассуждением: раз бог знает наперед, что события

произойдут именно так, а не иначе, то они и произойти должны в точности так,

как он это предвидел. Но наши учителя отвечают на это, видеть, что данная

вещь происходит, как видим мы и как видит сам бог (ибо, поскольку бог видит

все, он, следовательно, не предвидит, а видит), еще не значит заставить ее

совершиться, иначе говоря, мы видим потому, что данные вещи происходят, но

это вовсе не значит, что они происходят потому, что мы их видим.

Совершившееся обусловливает знание, но не знание предопределяет свершение

тех или иных вещей. То, что мы видим происходящим, происходит, но оно могло

совершиться и по-иному; в цепи причин, которые бог предвидит, имеются и так

называемые случайные причины, и добровольные причины, зависящие от той

свободы, которую он предоставил нашему выбору; он знает, что мы ошибаемся

потому, что мы захотим ошибиться.

Мне приходилось видеть, что многие военачальники вселяли бодрость в

своих солдат верой в эту фатальную необходимость, ибо если даже нашей

погибели предназначен определенный час, то никакие вражеские пули, ни наша

храбрость, ни наше бегство или трусость не в состоянии ни приблизить, ни

отсрочить его. Это легко сказать, но попробуйте, как это сделать! Если

верно, что сильная и пылкая вера влечет за собой решительные действия,

приходится признать, что вера в наши дни стала очень слаба, - если только не

допустить, что из презрения к каким-либо делам она склоняется к полному

бездействию.

Именно об этом говорит сир Жуанвиль [9], очевидец, заслуживающий не

меньшего доверия, чем другие, по поводу бедуинов, народа, смешавшегося с

сарацинами, с которыми Людовик IX столкнулся во время пребывания своего в

Святой земле. По его словам, бедуины твердо верили, что день смерти каждого

из них по какому-то предопределению предустановлен от века и потому шли в

бой, не имея в руках ничего, кроме турецкой сабли, и совершенно нагими, не

считая легкого полотняного покрывала. Самым свирепым проклятием, когда они

ссорились между собой, были в их устах следующие слова: "Будь ты проклят,

как тот, кто вооружается из страха смерти!" Вот пример совсем иной веры, чем

наша.

Сходна с нею и та вера, пример которой был явлен в дни наших дедов

двумя флорентийскими монахами. Поспорив о каком-то научном вопросе, они

договорились, что оба взойдут на костер на городской площади в присутствии

всего честного народа, чтобы таким образом окончательно выяснить, кто из них

прав. И когда все было уже готово для испытания, которое вот-вот должно было

совершиться, только неожиданная случайность помешала этому [10].

Один молодой турецкий вельможа совершил геройский воинский подвиг пред

лицом двух сошедшихся для боя армий Мурада и Гуньади. Когда Мурад [11]

спросил турка, кто в него, столь еще молодого и неопытного - ибо он в первый

раз участвовал в сражении, - вселил такую беззаветную отвагу, - турок

ответил, что его главным наставником в доблести был заяц, и рассказал

следующее: "Однажды, охотясь, я наткнулся на заячью нору, и, хотя со мной

были две великолепные борзые, я решил, во избежание неудачи, что вернее

будет прибегнуть к луку, которым я хорошо владел. Я выпустил одну за другой

все сорок стрел, которые были у меня в колчане, но без всякого успеха: я не

только не попал в зайца, но даже не смог выгнать его из норы. После этого я

натравил на него обеих моих борзых, но столь же безуспешно. Тогда я понял,

что зайца охраняла сама судьба и что стрелы и меч опасны лишь с

благословения судьбы, и не в нашей власти ускорить или задержать ее

решение". Этот рассказ показывает, между прочим, насколько ум наш подвержен

действию воображения.

Один очень пожилой человек, славившийся своим происхождением,

достоинствами и ученостью, хвалился мне, что какое-то необыкновенное

внушение побудило его переменить веру, причем внушение это было до такой

степени странным и невразумительным, что я истолковывал его прямо в

противоположном смысле: и он, и я называли его чудом, но каждый понимал это

слово по-разному. Турецкие историки утверждают, что широко распространенное

среди турок убеждение в том, что сроки их жизни раз и навсегда

предопределены, придает им необычайную уверенность в опасных случаях [12].

Я знаю одного великого государя, который умеет искусно пользоваться

тем, что судьба к нему благосклонна [13].

Не было на нашей памяти более замечательного примера отваги, чем

проявленная теми двумя лицами, которые покушались на принца Оранского [14].

Поразительно, как мог решиться на это дело осуществивший его второй из

покушавшихся после того, как первого, сделавшего все, от него зависящее,

постигла полнейшая неудача! Как мог он решиться, действуя тем же оружием и

на том же месте, напасть на человека, бдительность которого после недавнего

урока была на страже и который находился в окружении целой свиты друзей у

себя в зале, среди своих телохранителей, в преданном ему городе! Кинжал -

вернейшее орудие смерти, но, поскольку он требует большей гибкости и силы в

руке, чем пистолет, он легко может отклониться и изменить. Я не сомневаюсь в

том, что второй заговорщик шел уверенно на смерть, так как ни один

здравомыслящий человек не мог бы в таком положении тешить себя надеждами; и

все поведение его в этом деле показывает, что у него не было недостатка ни в

ясности мысли, ни в мужестве. Причины такой твердой убежденности могут быть

разные, ибо наше воображение проделывает с самим собой и с нами все что

угодно.

Покушение, которое осуществлено было около Орлеана [15], не имеет себе

равных: решающую роль здесь сыграла удача, а вовсе не храбрость, и

нанесенный удар не был бы смертельным, если бы не помогла случайность. Самая

мысль стрелять издалека и сидя верхом на лошади в человека, который тоже

сидит на коне и находится в движении, говорит о том, что покушающийся

предпочитал лучше погибнуть, чем не достигнуть своей цели. Это

подтверждается тем, что последовало. Стрелявший был до такой степени опьянен

мыслью о своем блестящем подвиге, что совершенно потерял голову и не

способен был думать ни о бегстве, ни о предстоящем допросе. Ему следовало

просто-напросто присоединиться к своим, перебравшись через реку. Это

средство, к которому я всегда прибегал при малейшей опасности и которое я

считаю не сопряженным почти ни с каким риском, как бы широка ни была река,

лишь бы только лошади было легко сойти в воду и на другой стороне виднелся

бы удобный берег. Убийца принца Оранского, когда ему вынесли жестокий

приговор, заявил: "Я был к этому готов; вы изумитесь моему терпению".

Ассасины [16], одно из финикийских племен, славятся среди магометан

своим исключительным благочестием и чистотой нравов. Самым верным способом

попасть в рай у них считается убить какого-нибудь иноверца. Нередко

случалось поэтому, что один или два из них, ради столь важного дела презрев

все опасности и обрекши себя на верную смерть, отправлялись убивать (слово

assassiner "убивать" происходит от названия этого народа) своего врага на

глазах его соратников. Так был убит на улице своего города граф Раймунд

Триполитанский [17].