2. Европоцентризм и универсализм в истории

История идей Латинской Америки исходит из европоцентристской или западноцентристской концепции, поскольку ее интересует в первую очередь характер отношения того, что она может считать своей собственной мыслью, с философией, философемами и идеями европейской культуры. Эти идеи, казалось бы чуждые латиноамериканской действительности, были тем не менее если и не навязаны ей, то сознательно ассимилированы именно с целью отбросить идеи, представлявшиеся действительно чуждыми. Хотя среди последних также были как идеи навязанные, так и ассимилированные по собственной воле. Клин вышибался клином. К примеру, позитивизм, взятый из европейской философии, призван был сменить схоластику, также европейскую по происхождению, но воспринимавшуюся как навязанная. Дело в том, что, как правило, та или иная философия рассматривается в качестве идеологии, ставящей себе целью установить определенный порядок, отличный от существующего. Так, порядок, основывающийся паколониальной схоластике, должен быть заменен новым, основывающемся на позитивизме; общество теологическое должно стать обществом позитивистским^*. Независимо от того, была ли философия навязанной извне или ассимилированной по своей воле, источником ее оставалась Европа или так называемый западный мир - источник и центр латиноамериканской: культуры. В любом случае имела место зависимость - если и не навязанная, то принятая добровольно. Положение в корне меняется, когда исследователь истории идей осознает факт зависимости: тогда он начинает искать ее смысл, причины и основы, то есть заниматься именно тем, что было навязано философией истории. Но в любом случае осознание факта зависимости (которую критически настроенные исследователи определяют как европоцентризм), осознание смысла культуры - ассимилированной или навязанной - предполагает осознание ее колонизаторского характера. В этом смысле концептуальный аппарат иберийской колониальной схоластики мало чем отличался от концептуального аппарата позитивизма, который служил в конечном счете все той же идее зависимости, только с новыми "центрами власти". Как старый колониализм, так и нынешний неоколониализм выражают одно и то же отношение колониальной зависимости.

^* (См.: Zea L. El positivismo en Mexico, nacimiento, apogeo у idencia. Fondo de Cultura Economica. Mexico, 1975.)

Только изучение этой ситуации зависимости, которую Латинская Америка сохраняет в культурном аспекте по отношению к Европе или Западу, сможет обеспечить оригинальность философии, которая претендует на звание латиноамериканской. И только культурный аспект является наиболее адекватным для осознания своеобразия нашей действительности, в том числе своеобразия ситуации зависимости. В изучении феномена, о котором идет речь, осознание отношения зависимости позволит обеспечить зависимым более "высокую" точку зрения, чем точка зрения тех, от которых они зависели. В результате изменится взгляд на историю, подход к ней и ее истолкование, изменится "видение побежденных", по выражению Мигеля Леона Портильо. Уже не Европа или западный мир будут определять содержание истории отношений этого мира с периферийными народами, но сами эти народы, исходя из своего собственного видения, придадут свое истолкование и свой смысл истории. Но разве не к такому толкованию истории издавна призывали сами философы западной истории, стремящиеся поместить последнюю в подлинно планетарный контекст? Примером могут служить Арнолд Тойнби, Альберт Швейцер, а среди социологов - Питирим Сорокин. Сюда же следует отнести и такого своеобразнейшего исследователя этой истории, как Джозеф Нидем, который говорил: "Три тысячи лет ведется диалог между двумя оконечностями Старого Света. Во многом они оказали друг на друга влияние, но культуры, созданные ими, очень различны. Мы имеем достаточно оснований полагать, что мировые проблемы никогда не будут разрешены, пока они будут рассматриваться только с европейской точки зрения. Надобно увидеть Европу со стороны - увидеть ее историю, достижения и поражения глазами большей части человечества"^*.

^* (Needham J. Dentro de los cuatro mares, el dialogo entre Oriente у Occidente, Siglo XXI Editores. S. A. Mexico, 1975, p. 1.)

До последнего времени изучалась только точка зрения Европы и западного мира - как на самих себя, так и на народы, подчинившиеся их гегемонии. Позиция же этих народов состояла в том, чтобы, даже не пытаясь выразить себя исходя из собственной самобытности, отразить в наиболее чистом виде образ культуры гегемона, устанавливающего и навязывающего свое господство. Позиция, которую по отношению к собственной истории занимали народы, находящиеся на периферии по отношению к центрам власти, была всего лишь отражением позиции Европы и западного мира - отражением или эхом Старого Света, как сказал бы Гегель. Теперь сами европейцы должны исходить из определенной действительности, порожденной отношением зависимости. А отсюда - и новая точка зрения на всю ситуацию, рассмотрение, так сказать, другой стороны медали. Это будет точка зрения периферии, позиция народов, которые до самого последнего времени вращались наподобие спутников вокруг других народов, их философии или истории. Хотя последние и были своими для этих народов в силу сложившихся отношений, они тем не менее не выражали их собственной позиции, их точки зрения. По словам Джозефа Нидема, многие в Западной Европе, так же как и в Северной Америке, страдают, если можно так выразиться, духовной гордыней. Они твердо убеждены, что их собственная форма цивилизации есть единственно возможная для всего мира. Не зная других историй, культур и обычаев, они считают совершенно естественным насаждать свои идеи и устанавливать свои обычаи. Подобный диктат устанавливается посредством аннексий, завоевательных войн и карательных экспедиций в период колониальных экспансий, в результате чего европейские и американские ценности предлагаются сегодня, как и вчера, под прицелом винтовки и под угрозой атомного взрыва.

Сегодня европоцентристский монолог должен уступить место диалогу между теми, кто осуществлял экспансию, и теми, кто страдал от нее. Историко-философскую трактовку Запада следует теперь производить с точки зрения историко-философской трактовки незападного мира. Фундаментальную философию истории нужно рассматривать с историко-философской позиции тех, кто вовлечен в эту историю. Философия истории, которая оправдывает и обосновывает мировое господство ее творцов, должна предстать на рассмотрение тех, кто делал другую историю - историю периферийных народов. Разумеется, эта последняя не чужда первой, она есть всего лишь другая сторона медали,- медали, которая есть наш мир как целое. Европоцентризм как концепция истории, а ее творцы как единственные представители человечества породили такую интерпретацию истории, которая выражает развитие только западного мира. Последний исходит из собственного представления о том, что есть человек, то есть из определенной антропологии, которая склонна оправдывать как тех, кто осуществляет европоцентристские проекты, так и тех, кому она приносит выгоду. Подобная точка зрения вызывает сегодня закономерную реакцию со стороны народов, мыслившихся лишь как объект истории. В настоящее время они становятся субъектом исторического действия, превращаясь из ранее опредмеченных в тех, кто сам теперь опредмечивает.

Эту перемену отмечает также и египетский социолог и философ Анвар Абдель-Малек, оценивая ориентализм как одно из проявлений европоцентристского склада мысли. По окончании второй мировой войны в результате подъема антиколониального движения ориенталистские идеи вступили в фазу кризиса. "В настоящий момент кризис затронул самое сердце ориентализма: начиная с 1945 г. он теряет не только "почву", но и "людей" - тех, кто до сих пор был "объектом" изучения, а теперь превратился в "суверенный субъект"^*. До самого последнего времени любые проявления культуры основывались на европейских или западных понятиях как определяющих содержание всякой культуры, в то время как культура и история других народов рассматривались либо как экзотический курьез, либо как результат деяний западного мира на цивилизаторском поприще. Любая история и любая антропология должны были основываться на культуре и понятиях, созданных западным человеком. Получалось, что человечество как таковое вело свое происхождение от Древней Греции - колыбели европейской культуры и европейского гуманизма. Все же остальное считалось варварством, тем самым, о котором говорили еще древние греки: варварство азиатское, нуждающееся в цивилизаторском клейме Александра Великого, варварство, нуждающееся в ярме великого Рима, варварство, нуждающееся в великом гуманизме христианства. Зародившись в одной из провинций Римской империи, в Европе христианство было эллинизировано, то есть рационализировано. Восток и ориентализм оказались, таким образом, еще одним Западом, еще одной Европой, точно так же как Северная Америка с ее американизмом обвиняет в варварстве метисные народы нашего региона. И в том, и в другом случае человек и его история рассматриваются только сквозь призму того человека и той истории, которые восходят к Древней Греции. Следовательно, все другое, что не является западным, восточное например, должно стать объектом исследования, наподобие флоры или фауны открытых земель и 'стран, подвергшихся незамедлительному завоеванию и колонизации. Всякий ориенталист, стремящийся стать настоящим исследователем, свободным от узости периферийного мышления, должен исходить из основ мира, называемого классическим,- так называемой зари человечества. В результате западноевропейский человек предстает человеком по преимуществу, в отличие от других людей, которые обладают рядом черт, принижающих, умаляющих их человеческую суть. Эти черты не позволяют им в полной мере стать носителями звания человека, ибо они связаны как с примитивным прошлым этого человека, так и с его специфическим представлением о самом себе. Собственно, так и ставится вопрос в гегелевской философии истории.

^* (Abdеl-Маlеk A. La dialectica social, Siglo XXI Editores. S. A. Mexico, 1975, p. 74.)

Итак, исследователь присваивает себе право определения характера изучаемого им человека. Востоковед, африканист, американист суть те, кто определяет меру неполноценности азиата, африканца, американца. "Таким образом,- пишет Абдель-Малек,- хотя вырабатываемая типология и основана на реальной специфике, она оторвана от истории и, следовательно, оперирует представлениями о некоторого рода неизменных сущностях, в результате чего изучаемый "объект" превращается в нечто иное в сравнении с реальным предметом исследования познающего субъекта. Следуя подобной логике, можно говорить о Homo Sinicus, Homo Arabicus (и даже Homo Aegypticus и т. д.), Homo Africanus... По одну сторону - человек, обычный человек, по другую - европейский человек определенного времени, эпохи греческой античности"^*. С этой точки зрения Запад оказывается всего лишь прошлым бытием. Признавая величие этого прошлого бытия, нельзя вместе с тем не видеть и его неизбежный упадок. То, что от него останется,- это развалины, а его народы будут восприниматься как чистая экзотика, экзотика а lа Пьер Лоти^**. Подобным же образом до сих пор представляется история человечества в музеях Европы и Северной Америки,- история, идущая от пещерного к европейскому человеку (человеку как таковому), в котором человечество нашло свое высшее воплощение. Такая позиция характерна и для философии истории, которая возникает как проявление все того же европоцентризма. Все, что не есть Европа или Запад, неизбежно расценивается как вырождение либо незрелость. Так, вся восточная культура оказывается не чем иным, как выражением упадка, одряхления и гибели, свойственных всем народам и цивилизациям. А молодость, инфантильность Африки и Америки предстают в свою очередь выражением незрелости, свойственной всем народам, не достигшим зрелости западного мира.

^* (Ibid, p. 80.)

^** (Пьер Лоты (1850 - 1923) - французский писатель, участник колониальных экспедиций. Создатель так называемого "колониального романа", где восхищение восточной экзотикой сочетается о идеей взаимоотчужденности европейских и восточных культур.)

Любопытно, однако, что отзвуки европоцентристской концепции, отчуждающей целые народы как якобы выродившиеся либо как еще незрелые, могут прозвучать в устах ее же критиков, примером чему служит тот же Абдель-Малек. Египетский социолог выступает против ограниченности европоцентристской концепции, отрицая мнимое вырождение азиатских культур, включая египетскую. Он отстаивает их сегодняшнюю жизнеспособность, прибегая к понятию возрождения. Древние восточные, азиатские культуры, такие, как египетская, персидская, индийская, китайская и другие, не умерли, говорит он, более того - обращение к ним, возвращение им жизненной активности, их возрождение должно послужить основой в освободительной борьбе против зависимости, установленной западным колониализмом. Собственно говоря, причины упадка, равно как и предпосылки будущего этих народов и их культур, следует прежде всего искать в их собственном прошлом. Как полагает Абдель-Малек, "необходимо изучить поворотный момент между упадком и новым подъемом, точнее, процесс "национального возрождения". Ибо таков смысл этого понятия, прежде мало употребляемого, поскольку возрождение традиционно понималось как спонтанно всеобщее явление, охватывавшее человеческий разум и практику исключительно в Европе. Между тем существует и другое понимание возрождения, идеи которого реализуются в соответствии со своими национально-культурными особенностями и в пределах определенной цивилизации"^*. Иными словами, прошлое, великое прошлое Египта и всей Азии видится сегодня в качестве опоры для национального самосознания. Но как быть народам, не имеющим великого прошлого? Если в Америке есть майя, ацтеки и инки, то значит ли это, что латиноамериканский национализм должен видеть свою опору именно в них? А "черная" Африка? В различных районах Африки уже делались попытки найти и поднять на щит культурное могущество прошлого. Так было в Гане, Нигерии, Судане и других странах, но дальше превознесения "черного человека" идеологами негритюда дело не пошло.

^* (11 Ibid., p. 192.)

Допустим, что в соответствии с изложенным тезисом в некоем (бесколониальном) будущем произойдет новое разделение народов: с одной стороны - народы с великим культурным прошлым (представители таких стран Востока, как Египет, Индия, Персия, Китай), с другой - народы, культурное прошлое которых не столь величественно (метисные народы Америки), и, наконец, народы, чья культура считается еще более молодой (африканские, например). Но в таком случае нам снова пришлось бы говорить о "первом", "втором" и "третьем" мире! Это было бы убого-националистским ответом на колониальный и империалистический натиск Запада. И в то же время это было бы отрицанием социалистического идеала, провозглашенного Марксом и Энгельсом, идеала, осуществлению которого способствовал против своей воли сам капитализм, родившийся на Западе, распространившийся по всей планете и захвативший большую часть ее обитателей. Пролетаризовав множество народов, империализм подвел их к преддверию социализма - этому выражению всеобщей солидарности, достижимому для всех, и этому барьеру против всеобщей зависимости, игнорирующей всякие национальные и культурные особенности.

В 1976 г. в Мехико состоялся XXX Международный конгресс представителей гуманитарных наук стран Азии и Африки (изменивший под давлением афроазиатов свое прежнее название "ориенталистских"). В рамках конгресса был проведен семинар на тему "Философия и независимость", на котором присутствовали Анвар Абдель-Малек и представительная группа североафриканских философов. В ходе семинара Абдель-Малек выразил свое недоумение по поводу того, что латиноамериканцы в своем стремлении противопоставить себя западноевропейской философии и культуре исходят из предпосылок самой этой культуры. Они пытаются преодолеть и превзойти ее вместо того, чтобы делать упор на древнюю и своеобразную культуру автохтонного населения. Египет, к примеру, стремился вернуться к великим ценностям древнеегипетской культуры, культуры фараонов и пирамид. Почему же латиноамериканцы не поступают подобным образом? Но возможно ли это, спросим мы себя. И не только для латиноамериканцев, но и для самих египтян? Действительно ли есть что-либо общее между нынешними египтянами и теми египтянами, что вынесли многочисленные колонизации со стороны греков, римлян, варваров, арабов, турок и англичан, веками наслаивавшиеся одна на другую? И не случится ли, что сегодняшние мексиканцы более близко связаны с творцами культур майя и ацтеков, чем современные египтяне со своими великими предками? Достаточно пройтись по улицам Мехико или побывать в любом уголке страны, чтобы на лицах множества мексиканцев прочитать следы этого прошлого. Но эти представители народа вовсе не ощущают той неколебимой связи с божествами и властителями прошлого, которую, как предполагается, должен ощущать египтянин по отношению, скажем, к фигуре Рамзеса. Я думаю, что если возрождение, любое возрождение, не будет пониматься как ассимилированное прошлое, оно грозит превратиться в еще одну форму боваризма - в форму ухода от настоящего путем погружения в прошлое, или, что то же самое, в чужую культуру. Я полагаю, что прошлое, каким бы значительным оно ни было, должно быть не более чем инструментом на службе у будущего. И на фоне этого прошлого, ощущаемого как свое собственное, аутентичное, так же будет восприниматься и прошлое навязанное - в качестве средства достижения будущего, которое перерастет и преодолеет все навязанные формы. Собственное прошлое и прошлое навязанное, также ставшее собственным, должны образовать такое прошлое, которое было бы диалектргчески освоено народами, подобными нашим. Такова наша форма преодоления западной философии и культуры,- форма, которая, собственно, и вызвала недоумение Абдель-Малека.

Почему так происходит? Дело в том, что мы ставим себе задачей выработать на основе, так сказать, философии зависимости нечто такое, что можно называть философией освобождения. Подобно библейскому Иакову, мы постоянно вынуждены бороться с ангелом. Но ведь этот ангел - часть самого борющегося. По-видимому, эта постоянная борьба с самими собой вообще характерна для латиноамериканцев, которые не перестают отрицать самих себя. Это форма выражения человека, находящегося между двумя мирами - миром завоевателей и миром покоренных; человека, который вплоть до последнего времени был вынужден выбирать одно прошлое из двух, каждое из которых он ощущал в равной мере и своим и чужим; человека, соединяющего в себе одновременно и угнетателя и угнетенного. Эту нашу внутреннюю коллизию и имел в виду Боливар, когда писал: "Мы не европейцы п не индейцы, а нечто среднее между аборигенами и испанцами. Американцы по рождению и европейцы по своим правам, мы находимся в странном положении, отбирая у местных жителей земельные владения и утверждаясь наперекор захватчикам в родившей нас стране. Наши проблемы, таким образом, крайне запутанны и необычайны"^*. Проблема нашей расовой и культурной метисации столь сложна, что, утверждая одну культуру с тем, чтобы отвергнуть другую, мы тем самым отрицаем самих себя. Естественно, что с такой остротой эта проблема не стоит ни перед африканцами, ни перед азиатами, хотя и в них происходит своего рода "культурная метисация" с сопутствующими ей осложнениями, подобными латиноамериканским. Выход из этого двойственного положения мы видим только на трудном пути поиска собственной аутентичности. А философия истории, ориентирующаяся на поиски латиноамериканцами самих себя, будет некоей иллюстрацией библейской сцены борения с ангелом, то есть борения с самими собой. Это происходит потому, что мы принимаем, ассимилируем наше прошлое, и в том числе нашу зависимость.

^* (Боливар С. Речь в Ангостуре.- В: Боливар С. Избр. произв. 1812 - 1830. М., "Наука", 1983, с. 78 - 79.)

Абдель-Малек считает возрожденчество основой национализма, который порывает с колониальным наследием, при этом он опирается на самое разнообразное прошлое, в том числе на прошлое самой Европы. "Жизненные рамки национальной культуры и человека как ее активного ядра являют собой весьма противоречивую картину: египетский мир - это мир исламский, оттоманский, арабский, восточный, нилотский, средиземноморский и посему европейский"^*. Эти различные влияния, различные стороны действительности породили, как считает египетский социолог, ту двойственность, которую переживает эта часть мира и человек, определяющий ее содержание. Но, как бы о ни было, лишь эта двойственность может привести к самопознанию, обретению собственной аутентичности. Эта войственность сама есть результат и выражение господствующей идеологии, навязанной западным миром, и именно из нее и вопреки ей должна возникнуть идеология освобождения. Многое уже осуществлено в этом направлении, и это многое является следствием ассимиляции самой господствующей идеологии. Не в этом ли проявляется гегелевская диалектика, согласно которой раб в конце концов должен освободиться от своего господина? "Но,- спрашивает Абдель-Малек,- разве завоеванное не было достигнуто путем длительной исторической эволюции? И разве тот факт, что эта историческая эволюция была отмечена гегемонией Запада, гегемонией, лишь подчеркнувшей закат Востока, обязательно должен превращать это завоевание в своего рода сомнительное наследство? Короче говоря, факт остается фактом: нынешний мир таков, каким его формирует Запад со времен Ренессанса; таков он есть и таким будет впредь, несмотря ни на что и ни на кого"^**. Этот момент следует принять за исходный при условии, что рассматриваться он должен с точки зрения тех, кто оказался объектом данного формирования, но не с точки зрения тех, кто его осуществлял. Иначе говоря, Европа, западный мир должны быть ассимилированы в сознании народов, традиционно отчуждаемых от истории этого мира. Следует осознать, что в действительности означало присутствие западного мира и его насильственное самоутверждение в масштабах планеты для народов, оказавшихся его жертвой. Здесь следует говорить об отрицании, но об отрицании диалектическом, а именно: необходимо использовать выстраданный опыт в интересах самой Латинской Америки. История, продиктованная Западом, должна быть пересмотрена исходя из собственного опыта народов, насильственно вовлеченных в эту историю. И первое, что открывается при таком пересмотре,- это существование незападного мира, некогда превращенного Европой в объект и орудие своих притязаний. Этот зависимый мир отнюдь не однороден, несмотря на то что ситуация зависимости объединяет все его народы. Согласно Абдель-Малеку, "исходный момент может показаться парадоксальным: требуется доказать не более не менее как, выражаясь научным языком, несуществование гомогенной группы наций, способных составить своеобразную категорию "новых наций"... которые нельзя отнести ни к обществу благосостояния по западному образцу, ни к государственным образованиям с высоко-индустриализованным социалистическим строем, существующим в Восточной Европе. Речь идет о регионе, на долю которого выпали практически все бедствия земного шара"^***. Нации этого региона не гомогенны, но они едины в нищете и эксплуатации, навязанных извне. Эти нации и создают историю, на которую Запад претендует по праву исключительной собственности. Следовательно, эта часть земного шара может и должна иметь собственный взгляд на историю.

^* (АЬdеl-Мalеk A. Op. cit, p. 227.)

^** (Ibid., p. 54.)

^*** (Ibid., p. 109.)

В "Буре" Шекспира Просперо бросает обвинения Калибану, которого он лишил всех его владений и сослал на пустынный клочок земли^*:

^* (Образы шекспировских персонажей вошли в латиноамериканскую культурфилософскую проблематику в качестве символов, в которых выражается конфликт колонизатора и колонизуемого, Запада и Америки, неподлинности и подлинности и т. д. Это традиционные антиномии "философии латиноамериканской сущности". Однако содержательное наполнение образов неоднократно переосмыслялось (подробно см. об этом в: 3емсков В. Об историко-культурных отношениях Латинской Америки и Запада. Тяжба Калибана и Просперо.- "Латинская Америка", 1978, N° 2 - 4).)

 Ты гнусный раб, в пороках закосневший!
 Из жалости я на себя взял труд
 Тебя учить. Невежественный, дикий,
 Ты выразить не мог своих желаний
 И лишь мычал как зверь. Я научил
 Тебя словам, дал знание вещей. 

На что Калибан ему отвечает:

 Меня вы научили говорить 
 На вашем языке. Теперь я знаю, 
 Как проклинать,- спасибо и за это. 
 Пусть унесет чума обоих вас. 
 И ваш язык.*

^* (Шекспир В. Буря. Перев. М. Донского.- В: Полн. собр. соч. М., "Искусство", 1960, т. 8, с. 139.)

С одной стороны, Европа и Запад вообще научили мир, бывший объектом их алчности, думать о себе самом, осознавать себя самого, а с другой - проклинать своих угнетателей, восставать против них и судить их. В этом видится суть философии, которая возникает в ответ на натиск западной культуры как в Латинской Америке, так и в Азии и Африке.