3. Цивилизация как цель

Просветительская критика колонизации сводится в итоге к критике колонизации, осуществлявшейся иберийскими конкистадорами. Новые колонизаторы, вслед за Лас Каса-сом, принялись обличать жестокости испанской конкисты и колонизации. Много говорилось о "черной" Испании и не менее "черной" Португалии, об истреблении индейцев и порабощении африканцев, о бесчинствах иберийских колонизаторов. После Лас Касаса об этом в той или иной форме говорили Вольтер и Монтескьё, Мармонтель, Рейналь и Дидро. Они выдвинули требование прав человека и народа, согласно которому ни с одним человеком или народом нельзя обращаться так, как это делалось при иберийской имперской колонизации.

Как уже указывалось, критика иберийской имперской политики была в не меньшей степени критикой в адрес деспотической системы, от которой все еще страдали сами народы Западной Европы. Голос просветителей, поднимавшийся против деспотизма, как внутреннего, так и внешнего, был голосом свободы, во имя которой в 1775 г. в Северной Америке произошло первое восстание против европейской тирании, ставшее источником вдохновения Французской революции 1789 г. Генерал де Лафайет, оказавший помощь провозглашенным в 1776 г. Соединенным Штатам Америки в обретении независимости от британской короны, направит и первые шаги Французской революции, которой предстоит покончить с бурбонским деспотизмом. Конечно, в основе подобного участия лежало не столько стремление повсеместно утвердить права человека и наций на самоопределение, сколько собственные интересы держав, конкурирующих между собой за передел мира. Так, Франция и Испания боролись в Америке против Англии, поддерживая восстание, которое положило начало Соединенным Штатам Америки и их демократии. Но в то же время Франции и Англии важно было еще и вытеснить Испанию и Португалию из своих колониальных владений. И когда иберийские колонии охватила волна восстаний, главной заботой европейских держав стало не допустить образования "вакуума власти" и поспешить заполнить его собственным влиянием. Поэтому просветительская критика колониализма касалась лишь Испании и Португалии.

Оказалось, что существуют иные формы и способы подхода и удовлетворения своих интересов, кроме тех, что предполагают прямое вмешательство во внутреннюю жизнь народов, ставших объектом колонизации. По словам Монтескье, испанцы видели в новых народах объект завоевания, конкисты, но другие, более разумные нации отнеслись к этим народам как к деловому партнеру, развивая с ними коммерческие отношения. Так многие народы, проявив благоразумие, укрепили свое господство посредством торговых компаний. Ведя свои дела в чужих и далеких странах, они обрели там большую власть, нимало не покушаясь при этом на их государственность. Образование новых колоний основывалось не на завоевании и покорении, а на политике торговых сношений. Эти колонии, говорит Монтескьё, "имели своей единственной целью расширение торговых связей, но не основание новых городов или государств"^*. Такая форма колонизации не затрагивала глубинных интересов народов, делающихся ее объектом.

^* (Цит. по: El anticolonialismo europeo, desde Las Casas a Marx, Alianza Editorial. Madrid, 1972, p. 137.)

Согласно новому проекту, колонизируемым народам отводилась роль объектов колонизации и как таковым им не полагалось иметь собственных интересов. Ибо нация, преследующая собственный, коммерческий интерес, имеет право и на установление собственной монополии в данной области. При этом, естественно, народ, чьи интересы игнорируются и попираются, испытывает ограничение и в конечном счете потерю свободы, что, однако, имеет и свою выгодную сторону. "...Потеря колониями своей свободы,- писал Монтескьё,- компенсируется защитой, которую они обретают в лице метрополий с их войсками и законами"^*. Разумеется, и защита и законность направлены единственно на укрепление и поддержание прав и коммерческих интересов метрополий. Так начинался неоколониализм наших дней.

^* (Цит. по: Ibid., p. 138.)

Просветительское осуждение колониализма продиктовано еще одной проблемой, столь же односторонней,- многочисленным переселением европейцев в американские колонии, вначале испанцев и португальцев, а начиная с XVII в. англичан, французов и голландцев. Переселения ощутимо сокращали количество жителей метрополий, доводя до опустошения целые местности. "Стало обычным делом,- пишет Монтескьё,- что колонии, обескровливая свои метрополии, тем не менее не особенно ощутимо пополняются населением. Разумнее всего оставаться каждому на своем месте"^*. Малая населенность страны свидетельствует о том, что условия жизни в ней неблагоприятны для человека. Зачем же в таком случае заселять эти местности? "С тех пор как испанцы опустошили Америку, истребив ее исконных обитателей, они не сумели восполнить собой ее прежнее население,- продолжает Монтескьё,- более того - волею рока или, скорее, суда божьего разрушители теперь карают сами себя, истощаясь в числе с каждым днем"^**. Монтескье полагает, что колонизация может быть приемлема только в форме факторий, то есть таких форм управления на местах, которые представляли бы интересы метрополий, не истребляя при этом коренного населения. Подобные фактории стимулировали бы развитие торговли с метрополией в рамках установленной монополии, привлекая на службу должным образом обученных туземцев. Так добавляется еще один штрих к портрету будущего неоколониализма.

^* (Цит. по: Ibid., p. 141.)

^** (Цит. по: Ibid., p. 142.)

Но что же получилось в действительности? Многочисленные переселенцы, вполне понятно, ищут тех преимуществ, ради которых они оставили родину и которых те-перь хотели бы лишить саму метрополию. Иными словами, по мере своего процветания колонии отдают должное тому, кто этому способствовал, что порождает естественное противодействие со стороны метрополии, деспотически стремящейся диктовать собственные интересы и рассматривающей своих колонистов как людей второго сорта. Граф Мирабо писал: "Верность своему отечеству есть единственная преграда, существующая для наших далеких подданных, вполне закономерно стремящихся избавиться от его ига"^*. Единственно правильным было бы прекратить эксплуатацию колоний и укрепить собственную независимость, но такое решение идет вразрез с интересами метрополий, заинтересованных в увеличении прибылей. Поэтому "из опасения, что колонисты могут оказаться чрезмерно независимыми, вытекает необходимость поддерживать их в слабом и отсталом состоянии, подвергая их всяческому давлению и угнетению"^**. Однако такой способ не только не разрешает проблему, продолжает Мирабо, но, напротив, приводит к восстанию и полной независимости колоний. "Не приходится сомневаться, что Новый Свет сбросит с себя иго Старого Света; очевидно, что начнется с наиболее сильных и богатых колоний: как только поднимется первая, за ней тотчас же последуют остальные"^***. В конце концов, заключает Мирабо, все это обернется во благо самой метрополии: "Благодаря этому она лишится множества забот и расходов, но приобретет сильных собратьев, всегда готовых поддержать ее, в отличие от прежних подданных, представлявших собой скорее обузу"^****.

^* (Цит. по: Ibid., p. 145.)

^** (Цит. по: Ibid.)

^*** (Цит. по: Ibid., p. 146.)

^**** (Цит. по: Ibid.)

Здесь мы подходим к современному пониманию свободы и деколонизации. Речь идет о колониях, которые не зависели бы от могущества метрополий, ибо это могущество теряется пропорционально числу колоний; о колониях, которые, оставаясь таковыми, не зависели бы более ни от экономики метрополии, ни от способности последней защищать их и поддерживать прежний порядок. Речь идет, стало быть, о колониях, в этом смысле свободных, но зависимых в том, что касается взаимных интересов в экономической области: необходимости продавать свои продукты, с одной стороны, и потреблять сырье, которое обрабатывалось бы промышленностью метрополии, с другой. Создается своего рода независимость в рамках зависимости. С этих позиций подлежит ликвидации и система рабовладения, поскольку она оказывается экономически обременительной: гораздо проще предоставить рабу свободу, а вместе с нею и возможность работать (или умереть с голоду), чем содержать его в качестве собственности. Так на повестку дня ставится проблема свободы - свободы людей и народов. Или иначе: свободы, подразумевающей освобождение угнетателя от тягостных для него обязательств. Вступают в действие правила игры, обусловленные новой системой колониализма: люди и народы предлагают свой труд и свои продукты совершенно свободно. Прежняя же система колонизации, основанная на массовом переселении из метрополий, представляется невыгодной, противоречащей интересам метрополии и в конечном счете нуждающейся в замене. Таков смысл высказываний просветителей XVIII в., а впоследствии - либералов и позитивистов XIX в.

Что же остается? Остается сделать людей и народы, являющиеся объектом колонизации, частью системы, осуществляющей их колонизацию. Главной задачей становится производство: объект колонизации должен производить и приносить прибыль - если не себе самому, то своим колонизаторам. Неразведанные сокровища, принадлежащие туземным народам, должны быть извлечены и обращены на пользу тем, кто знает цену этим богатствам. Таким будет путь от варварства к цивилизации: интегрировать народ в мир цивилизации означает интегрировать его в систему капиталистической эксплуатации. А индейцев, как часть цивилизуемой природы, предстоит обратить в орудие или инструмент, обеспечивающий прибыль эксшгуататорам. В то же время предстоит подготовить определенный тип прислужника эксплуатации, чиновника местной администрации, который являлся бы верным стражем колониальной системы. Все это вместе и означает "интегрировать в мир цивилизации". Ф. де Соссюр пишет: "Если составные элементы цивилизации суть не более чем внешние проявления определенного типа мышления, то отсюда следует, что одна раса может воспринять элементы цивилизации другой расы не иначе как через приятие свойственного последней типа мышления или, вернее, после того, как элементы чужой цивилизации будут ею переработаны настолько, что окажутся в полном соответствии с ее собственным типом мышления"^*. Это означает, что переход от варварства к цивилизации подразумевает предварительную ассимиляцию типа мышления тех, кто создал цивилизацию. Но перебрасывать с этой целью часть населения метрополии на колониальную периферию оказывается делом дорогостоящим. Следовательно, остается изменить тип мышления самих коренных жителей колоний. Иммиграция и образование - вот орудия для интегрирования всей Америки в европейскую цивилизацию, изначально чуждую ей. Такова ситуация, с которой столкнулись правительства тех латиноамериканских стран, где был принят цивилизаторский проект.

^* (Цит. по: Leclercq G. Antropologla у colonialismo, Corazon A. Ed. Madrid, p. 49.)

Предложение новой формы колонизации - путем изменения типа мышления аборигенов - не встретило единодушной поддержки. Предполагалось, что вполне достаточно и того, чтобы туземное население проявляло покорность и исполнительность в процессе извлечения природных богатств, сохраняя по мере возможности свои обычаи и традиции, свой способ бытия, свойственный примитивной культуре. "Для туземцев наших колоний,- пишет А. Жиро,- лучшим законодательством являются их собственные обычаи, отвечающие в наибольшей степени конкретной ситуации"^*. Речь идет о том, что не следует заставлять коренных жителей становиться иными, чем они есть. Туземцы не хотят чуждой культуры, а мы нисколько не заинтересованы в том, чтобы навязывать ее, заключает Жиро. Это означает, что ассимиляция в таком случае была бы непродуктивна. Ситуация почти неразрешима. Ведь как бы ни "цивилизовался" туземец, все равно он будет бесконечно далек от того, чтобы разделить тип мышления, свойственный самому цивилизатору. Все замечания просветителей по поводу незрелости, инфантильности и беспомощности туземцев обретают теперь новый смысл в интересах колонизатора. Последнему предстоит распоряжаться не только природными богатствами американских земель, но и судьбами их обитателей, как будто бы во благо им самим. И в этом проявляется еще один аспект проблемы: колонизатор ставит перед собой благую цель наделить туземца знаниями и умением, направленными на покорение природы. Но в этом "благом" намерении сокрыта еще одна форма угнетения, подразумевающая господство в сфере мышления и культуры. И однако, эта форма господства должна расцениваться теми, на кого она обращена как благодеяние, ибо только таким способом можно приобщиться к цивилизации. В любом случае - с "окультуриванием" или без него - туземцев ждет своего рода опека, имеющая целью сделать из них послушные орудия и направить их по пути цивилизации не столько по собственному их разумению, сколько под европейским присмотром.

^* (Цит. по: Ibid., p. 50.)

Однако как попытка интеграции туземцев в цивилизацию, так и намерение признать за ними право на собственный способ бытия имеют свои ограничительные пределы. В действительности от туземцев не ждут, что они станут активными носителями цивилизации, но и не хотят, чтобы они препятствовали ее развитию. Колонизатор не стремится к тому, чтобы туземец стал ему равным, но в то же время не желает мириться с препятствиями на пути прогресса, носителем которого он себя считает. "Мы не можем навязать нашим подданным соблюдения наших законов,- писал Б. Клозель, губернатор Французской Западной Африки,- которые никак не соответствуют их социальным условиям. Но мы не можем больше переносить тайного сохранения обычаев, противных нашему пониманию человеческой природы и естественного права... Наше твердое намерение уважать местные обычаи не может заставить нас не подчинить их ходу прогресса"^*. Что же в таком случае ожидает примитивные туземные культуры, по необходимости связанные с высшей культурой и цивилизацией? Колонизаторы новой генерации считают необходимым изучение покоренных культур, поскольку от этого зависит более или менее успешное управление их представителями. "Важно изучить жизнь племени и его обычаи, но не менее важно уметь использовать их как фундамент для наших созидательных целей",- говорилось в одном из меморандумов, где разъяснялись цивилизаторские задачи колониализма в Западной Африке. "Было бы желательно,- говорилось дальше,- чтобы ценности туземного общества, оказывающие наибольшее влияние на его членов, были бы изучены особо, поскольку представляется очевидным, что они могут оказаться существенными факторами в системе администрации, которая учитывала бы местные особенности"^**.

^* (Цит. по: Ibid., p. 52.)

^** (Цит. по: Ibid., p. 59.)

В результате возникает антропология, характерная для XIX - начала XX в.,- антропология, направленная на поддержку и оправдание цивилизаторской колонизации. Эта антропология имела своим предметом совершенно определенный тип человека. Подчеркиваю: не родового человека, но именно тип его. Собственно, это была больше зоология, прослеживающая путь от дикаря к варвару, а от варвара к человеку цивилизованному, властелину природы. Отголоски влияния этой антропологии чувствуются еще в построении экспозиций ряда соответствующих европейских музеев. Эта антропология породила множество научных обществ по изучению типа человека, обитающего в Азии, Африке и Америке. Такого рода общества называли себя обществами ориенталистов или американистов, соответственно предмету изучения. И только позднейшими усилиями самих "подопытных" эти полузоологические учреждения изменяли свой взгляд на изучаемый феномен.

Новый колониализм распространил свой ложный объективизм на все уголки планеты, включая и зону бывшего иберийского владычества, которая в силу ряда причин также оказалась сферой приложения этой своеобразной зоологической антропологии. "Вакуум власти", оставшийся после первой волны колонизации, заполняли державы, осуществляющие цивилизаторский процесс в масштабах всей планеты. Новый колониализм имеет дело с народами, осознающими пороки своего формирования, в том числе и метисность и принадлежность к той форме колониальной системы, которая ушла в прошлое. Поэтому народы, пришедшие к осознанию собственной отсталости, стремятся интегрировать цивилизацию, созданную другими нациями. А это означает и их собственное интегрирование в систему, свойственную носителям цивилизации и их интересам. В конечном счете эти народы по собственной воле и в полном согласии с идеей свободы, которая провозглашалась этой системой, должны были воспринять и новые формы зависимости.