Б) Феноменология памяти П. Рикёра

П. Рикёр в рамках общей исследовательской парадигмы - разработки обобщающей концепции человека, "человека могущего" - поставил задачу создания феноменологии (в гуссерлевском ее понимании) памяти в работе "Память, история, забвение" (2000). Решение основной задачи состояло в последовательном анализе памяти с позиций феноменологической герменевтики, разработке эпистемологии истории и герменевтики исторического состояния и забвения. Политической максимой П. Рикёр провозгласил: "уметь не забывать, но и не становиться заложником собственной памяти". Воспоминание П. Рикёр прочно связывает с "вспоминающим субъектом": "вспоминать что-либо означает одновременно вспоминать самого себя". В то время как "коллективная память - это память о моральной обязанности осуществлять справедливость или допускать ее воплощение. Совершая хорошие или плохие поступки, человек является не просто индивидом, испытывающим давление обстоятельств, но мыслящим субъектом, который, сталкиваясь с препятствием, созидает собственную идентичность. Индивидуальная и коллективная память, способствующая формированию личной идентичности, порождает проблему справедливой памяти. А понятие справедливой памяти обретает смысл в результате сопоставления различных видов памяти"^*. Память, согласно автору, сосредоточена на себе самой, в то время как истории "присуще стремление к расширению сферы ориентиров и оценок".

^* (Рикёр П. Интервью с профессором Полем Рикёром 26.09.2000 //Память, история, забвение. - М.: Издательство гуманитарной литературы, 2004. 728 с. - С. 10.)

В соответствии с гуссерлевской традицией (интенциональности) в первую очередь должен ставится вопрос о предмете памяти, а не о субъекте (в коллективной памяти с определением субъекта возникают проблемы). Правильной последовательностью, согласно автору, должно быть "от вопроса "что?" - через вопрос "как?" - к вопросу "кто?"; от воспоминания - через припоминание - к рефлексивной памяти"^*.

^* (Рикёр П. Память, история, забвение. - М.: Издательство гуманитарной литературы, 2004. 728 с. - С. 22.)

Термин "память" всегда предполагается в отнесенности каким-то понятием.

1) Соотнесение терминов "привычка" и "память" (рассмотрено А. Бергсоном как дихотомия). Их единство в отношении ко времени. Память-привычка использует приобретенный опыт механически, не фиксируя отношение к прошлому. Память-воспоминание всегда явно отсылает к прошлому опыту, при этом отвлекается от настоящего, неутилитарна, склонна к воображению. Проще всего рассматривать проект "мест памяти" именно в этой оппозиции в качестве собственно памяти. "Поминать, отмечает Кейси, значит придавать торжественность, принимая прошлое всерьез и прославляя его в ходе соответствующих церемоний... поминание - это также своего рода вызывания в памяти в смысле повторной актуализации основополагающих событий, подкрепленные призывом "помнить", придающим торжественность церемонии"^*. Это будет проявлением дескриптивного подхода. Однако "не превращает ли это своего рода увековечение, осуществляемое в ходе повторения ритуалов, независимо от смерти одного за другим тех, кто участвует в праздновании, наши поминания в акт глубочайшего отчаяния, чтобы противодействовать забвению в его наиболее скрытой форме - в форме стирания следов, превращения в руины?"^** "Наши современные дискуссии о местах памяти - вполне реальных, имеющих свою географию, - можно считать запоздалым наследством мастерства искусной памяти греков и римлян, для которых места были местопребыванием ментальной записи"^***.

^* (Casey Е. Remembering, op. cit., p. 223. Цит.по Рикёр П. Память, история, забвение. - М.: Издательство гуманитарной литературы, 2004. 728 с. - С. 71.)

^** (Рикёр П. Память, история, забвение. - М.: Издательство гуманитарной литературы, 2004. 728 с. - С. 72.)

^*** (Рикёр П. Память, история, забвение. - М.: Издательство гуманитарной литературы, 2004. 728 с. - С. 95.)

2) Соотнесение пары "воскрешение в памяти" и "вызывание в памяти" (рассмотрено Аристотелем как mnêmê и anamnesis). Первое - чувство, бывает сильным или слабым, возникает непроизвольно, оно "не просто испытывается (pathos), но претерпевается"; второе - разыскивается, активно вызывается в памяти, усилие, направленное против забвения, имеет препятствия на своём пути, которые нужно преодолеть, использует "узелки на память" (указатели воспоминания в нейронауках), ассоциации, посредников, техники реконструкции, рассуждения, аргументации.

3) Соотнесение пары "собственная память" и "коллективная память". Промежуточное положение между между двумя полюсами - индивидуальной и коллективной памятью - согласно П. Рикёру, "промежуточный план референции, где конкретно осуществляется взаимодействие между живой памятью индивидуальных личностей и публичной памятью сообществ... Это - план отношения с близкими"^*.

^* (Рикёр П. Память, история, забвение. - М.: Издательство гуманитарной литературы, 2004. 728 с. - С. 134.)

Именно в этой онтологической соотнесённости заложен корень всех конфликтов, связанных с интерпретацией памяти. Болезненное воспоминание отдельного человека едва соотносимо с дистанцированным критическим взглядом исторического сообщества и приговором исторической памяти поколения. Именно в этом контексте "долг памяти", призывы "помнить" истолковываются часто диаметрально противоположно, и нередко воспринимаются как "призыв действовать в обход работы истории". Именно в этих проекциях возникает известное, а ныне и модное противопоставление М. Хальбвакса "память versus история", а память превращается в "один из новых" объектов истории.

Но именно в этой точке долг памяти оказывается наиболее отягощенным двусмысленностью.

Коллективная память, всегда пребывающая в действии, является почвой, в которой укоренена историография. К коллективной памяти применяются категории, выработанные при анализе индивидуального сознания. Согласно П. Рикёру можно говорить о феноменологии индивидуальной памяти и социологии коллективной памяти, которую можно было бы назвать "феноменологической социологией" в смысле "понимающей и объясняющей" социологии М. Вебера.

Уже у Э. Гуссерля "общая память" прекрасно согласуется с понятием "культурные миры", понимаемыми как "конкретные жизненные миры, в которых, претерпевая и действуя, живут относительно или абсолютно обособленные друг от друга сообщества". В "Кризисе европейских наук" "жизненный мир" ни в коем случае не отождествляется с одиночным существованием. Однако, согласно П. Рикёру, "социологическое понятие коллективного сознания может выражать лишь вторичный процесс объективации интерсубъективных отношений. Без возможности каких-либо объяснений феноменологическая традиция переносит предикаты индивидуальной памяти на коллективный субъект.

Историческая теория создаётся по ту сторону феноменологии памяти, т.к. "нельзя абстрагироваться от исторических условий, в которых было выдвинуто требование о долге памяти... Проблемы, поставленные социологией коллективной памяти, подвергаются переформулированию со стороны историков в связи с временным измерением социальных феноменов: напластование у Броделя и историков школы Анналов больших, средних и кратких длительностей, как и соображения, касающиеся отношений между структурой, конъюнктурой и событием, связаны с этим восприятием историками проблем, с которыми социологи уже столкнулись на уровне коллективной памяти"^*.

^* (Рикёр П. Память, история, забвение. - М.: Издательство гуманитарной литературы, 2004. 728 с. - С. 126, 183.)

Идентичность распадается на два полюса: личная идентичность и идентичности общностной.

Последняя особенно обостряется в дни скорби и трагедий, вокруг которых сплачивается весь народ. Угроза жизни, задача выживания, как справедливо акцентировал внимание Т. Гоббс, толкает людей к сплочению ради безопасности. Но память в этом опыте повторения прошлых бед не сопряжена с активным мышлением, она сродни больной памяти патологии в наблюдениях З. Фрейда. Она ущербна и может иметь смысл только в критической памяти-воспоминании: "то, что одни культивируют с мрачным наслаждением, и то, чего другие избегают с нечистой совестью, - это одна и та же память-повторение. Одни стремятся укрыться в ней, другие, напротив, боятся, что она поглотит их. Но и те, и другие одинаково страдают от дефицита критики. Они не достигают того, что Фрейд называл работой воспоминания"^*. Лечение такой памяти в психоанализе состоит в обеспечении "взаимодействия пассивной, страдательной (pathiqué) стороны памяти и ее активной, действенной стороны", испытываемая скорбь должна соединиться с осознанием ответственности за происшедшее.

^* (Рикёр П. Память, история, забвение. - М.: Издательство гуманитарной литературы, 2004. 728 с. - С. 117.)

Переплетение проблематики памяти с проблематикой идентичности - как коллективной, так и индивидуальной на почве отношений истории и феноменологии П. Рикёр связывает с анализом памяти инструментализованной: как в контексте противопоставления целерациональности - ценностнорациональности (М. Вебер), так и противопоставления "стратегический разум" - "коммуникативный разум" (ранний Ю. Хабермас).

У Д. Локка память превращается в критерий идентичности, мобилизация памяти служит потребности в идентичности. Потребность в идентичности свидетельствует о её непрочности, о расхождении провозглашаемой, рекламируемой идентичности и рефлектируемой. Осознание же прошлого замечает не только хорошее, но и непреемлемое в прошлом. А принимать на себя нужно всю "накидку" прошлого целиком. Свою лепту в интеграцию на основе единой идентичности, хотя и на специфической почве оправдания власти, вносит идеология. "Память включается в конституирование идентичности с помощью нарративной^* функции. Избирательное повествование официальной власти принимает память, воспоминание и поминание на свою службу. Злоупотребления памятью идеологией и властью исчерпывающе исследованы Ц. Тодоровым в одноименной работе^**. Одностороннее восхваление одних здесь представляет равную опасность наряду с всеобщим самобичеванием других. Золотой серединой считает автор моральный прагматизм: "извлекать из травмирующих воспоминаний назидательное значение; этот совет может быть реализован только путем превращения памяти в проект. Если травматизм отсылает к прошлому, то назидательное значение ориентирует к будущему"^***.

^* (Термин был заимствован из историографии в концепции "нарративной истории", рассматривающей исторические события, как возникшие не в результате закономерных исторических процессов, а в контексте рассказа об этих событиях и неразрывно связанные с их интерпретацией (Тойнби "Человечество и колыбель-земля. Нарративная история мира", 1976), безразлично к исходному смыслу.)

^** (Tоdоrоv Тz. Les Abus de la memoire. Paris, Arlea, 1995.)

^*** (Todorov Tz. Цит. по Рикёр П. Память, история, забвение. - М.: Издательство гуманитарной литературы, 2004. 728 с. - С. 126.)

Память здесь только презентация одной из темпоральных составляющих, наряду с тем, как оценивается настоящее и планируется будущее.

Идентичность имеет в концепции П. Рикёра 2 смысла: "такой же, как, idem, same, gleich, и тот же самый, что и ipse, self, Selbst". Жак Лe Гофф говорил о "снижении идентичности ipse до уровня идентичности idem".

Долг памяти - проблема не столько историческая, сколько этическая: "Долг памяти есть долг воздания справедливости - через память - иному, нежели "я"". "Именно справедливость, выявляя назидательное значение травмирующих воспоминаний, превращает память в проект, и именно сам проект справедливости придает долгу памяти форму повелевающего будущего. В таком случае есть основания утверждать, что долг памяти как требование справедливости переносится в качестве третьего момента в точку соединения работы скорби и работы памяти"^*. П. Нора характеризует современную эпоху как "одержимость поминовением" - "модель памяти взяла верх над исторической моделью, а вместе с ней и совсем иное использование прошлого - непредвидимое и своенравное""^**. То что индивидуальная память, защищая психику, старается вытеснить, забыть, коллективная память превращает в мемориал. При этом сама национальная память во Франции трансформировалась "менее чем за двадцать лет от единого национального сознания до самосознания патримониального типа". Без метафизики субъективности, возводящей себя в ранг субстанции, объяснить эти метаморфозы сложно. Однако абсолютизация индивидуального субъекта саму возможность рассматривать память субъекта коллективного возвела в ранг метафоры. И только благодаря холизму в социологических установках представителей школы Дюркгейма и его последователей и востребованностью самой социологии коллективное сознание и его проявления не были объявлены номеналистическим оборотом, за которым не стоит ничего, кроме сознания, памяти отдельных людей. Для конституирования индивидуального и коллективного субъекта разделение на память человека и историю групп стало вполне понятным. Труднее оказалось вновь увидеть между ними единство. Проблемой отношений между индивидуальной и коллективной памятью заинтересовалась историография, хотя и предпочительно в виде одного из перспективных объектов исторического исследования.

^* (Рикёр П. Память, история, забвение. - М.: Издательство гуманитарной литературы, 2004. 728 с. - С. 128.)

^** (Nоrа Р. (dir.). Les Lieux de mémoire. Paris, Gallimard, 1984-1986. CM.: Les France, t.3, "De l'archive à l'emblème", p. 977sq, p. 988.)

Тематизация проблематики памяти чаще всего движется по двум путям, выделенным ещё Аристотелем: путь "притязаний памяти на истинность" и путь прагматического использования как практики запоминания.

Традиционными аргументами в пользу того, что память сугубо способность индивида, а не группы являются: а) невозможность переместить личные, исключительно интериорные воспоминания в память другого человека, сделать их экстериорными; б) временная непрерывность, а следовательно, и идентичность, единство самосознания и памяти удерживаются в памяти благодаря тому, что память связывает индивидуальное сознание с его прошлым, а не прошлым другого человека, множественность воспоминаний соединяет в единство; в) только индивидуальная память, связывая модусы времени, позволяет ориентироваться во времени, сохранять вектор - "стрелу времени".

Эпистемология исторического познания, согласно П. Рикёру, "должна рассматриваться и иметь автономию в качестве науки о человеке". Автономия должна касаться не только эпистемологической функции истории, но и "самодостаточности познания историей себя", т.е. история должна стать философией истории, вопрошающей о собственных основаниях. "Историографическая процедура проистекает из двойной редукции: редукции живого опыта памяти, но также и редукции насчитывающих многие тысячелетия спекулятивных представлений о временном порядке".^* Историческое познание отличается от социологии и других обществоведческих дисциплин акцентом "на изменении и на различиях и отклонениях, связанных с изменениями".

^* (Рикёр П. Память, история, забвение. - М.: Издательство гуманитарной литературы, 2004. 728 с. - С. 223.)

Существуют черты памяти, которые можно назвать трансисторическими.

Мишеля де Серто внес свой вклад в проект Пьера Нора и Жака Лe Гоффа^*, названный авторами "Faire de l'histoire" ("Писать историю")^**. П. Рикёр заимствует с небольшими поправками его трехчленную структуру рассмотрения исторического исследования, "трех частей историографической операции^***", сосуществующих во времени (а не последующих друг за другом). Первый уровень - документальный - накопление документов; второй, самый дискуссионный - уровень объяснения или понимания - как вариации ответов на вопрос о необходимости этих исторических событий ("почему так, а не иначе?" - "потому что"); третий уровень - репрезентативный - придает литературную форму, собственно писание истории - историография в узком смысле. Проблемы первого уровня связаны с недоверием к письменным источникам. Отсюда и начинается расхождение истории и памяти, письменная история, дистанцированная от события, в мифологическом изложении претендует на то, чтобы заменить ненадёжную память уже в "Федре" Платона. Этапы становления исторического знания П. Рикёр выстраивает в следующей последовательности: от свидетельства и его записи (становление историческим) к архиву и критическому анализу доказательности, сопоставлению свидетельств как главному основанию претензий на достоверность. "Историография - это прежде всего архивированная память, и все последующие мыслительные операции, которые вобрала в себя эпистемология исторического познания, восходят к этому изначальному событию архивации, то изменение в истории, пространства и времени может рассматриваться как необходимое условие возможности самого акта архивирования"^****. Событие - наиболее очевидное и наименее спекулятивное. Согласно М. Блоку, история с необходимостью прибегает к свидетельству потому, что её предметом является не прошлое и не время, а "люди во времени", даже несмотря на то, что свидетельство - это только след, косвенное основание. Письменным следом "человека во времени" выступает архив. Но историку и этого мало, и он устами М. Блока повторяет: "Как я могу знать то, что я вам скажу?".

^* (Le Goff J. et Nora P. [dir.]. Faire de l'histoire, Paris, Gallimard, coll. "Bibliothèque des histoires", 1974.)

^** (Riсœur P. Philosophies critiques de l'histoire: recherche, explication, écriture //Guttorm Floistad (dir.) Philosophical Problems Today, 1.1, Dordrecht-Boston-London, Kluwer Academic Publishers, Institut international de philosophie, 1994, p. 139-201.)

^*** (Рикёр П. - использует этот термин широко, как "операция, в которой и заключается историческое познание как дело, как ремесло".)

^**** (Рикёр П. Память, история, забвение. - М.: Издательство гуманитарной литературы, 2004. 728 с. - С. 205.)

В качестве третьей необходимой фазы историографического исследования выступает критика свидетельств. В концепции К. Гинзбурга^* постулируется диалектическая связь, отношение дополнительности между уликой и свидетельством в рамках понятия следа. "Неписанные свидетельства" М. Блока получили более детальное функциональное объяснение в качестве материальных улик К. Гинзбурга. Критический анализ достоверности свидетельств, согласно П. Рикёру, и вовсе инновация исторической науки, т.к. "именно в сфере истории возникло само слово "критика" со значением доказательного подтверждения чужих высказываний, прежде чем она обрела трансцендентальную функцию, предписанную ей Кантом в плане исследования границ способности познания"^**. Именно на третьем уровне и обнаруживаются, по мнению П. Рикёра, апории памяти (присутствие отсутствующего, настоящая практика прошлого). "Каждая из трех операций историографической процедуры служит базовым уровнем для двух других... новая фаза историографической операции уже составляла пласт предыдущей, поскольку нет документа без обращенного к нему вопроса и нет вопроса без предполагаемого объяснения"^***. "След, документ, вопрос образуют, таким образом, своего рода треножник, на котором держится историческое познание"^****. Вопрос конструирует исторический объект: определяет и необходимые источники, и предполагаемые методы, и правдоподобные гипотезы, превращает информацию в документ (документ "учреждается - вопрошанием"). Когда память архивирована, документирована, воспоминание становится письменным архивом. "Документ служит доказательством в связи с объяснением". Согласно П. Рикёру и Р. Шартье "только письменный характер, понимающее объяснение и документальное доказательство вместе способны подтвердить притязание исторического дискурса на истину... у нас нет ничего лучшего, чем свидетельство и критика свидетельства, чтобы подтвердить историческую репрезентацию прошлого"^*****. Этим путём предполагается обойти "вопрос о честности" свидетельств.

^* (Гинзбург К. Приметы. Уликовая парадигма и ее корни //Мифы - эмблемы - приметы. Морфология и история. - М., 2004.)

^** (Рикёр П. Память, история, забвение. - М.: Издательство гуманитарной литературы, 2004. 728 с. - С. 240.)

^*** (Рикёр П. Память, история, забвение. - М.: Издательство гуманитарной литературы, 2004. 728 с. - С. 192, 255.)

^**** (Рикёр П. Память, история, забвение. - М.: Издательство гуманитарной литературы, 2004. 728 с. - С. 192.)

^***** (Рикёр П. Память, история, забвение. - М.: Издательство гуманитарной литературы, 2004. 728 с. - С. 392-393.)

Память связана со временем союзами "до того как", "позже", "в то время как", т.е. вычислением датированных совпадений. Сама краткость человеческой жизни вырисовывается на фоне безмерности безграничного хронического времени. Календарное время выступает в ступенчатом ряду временных представлений, которые не более, чем первое, сводятся к прожитому времени феноменологии.

Так, Кжиштоф Помиан^* в работе "Порядок времени" различает "четыре способа визуализировать время, переводить его в знаки" (предисловие, p. IX): это хронометрия, хронология, хронография, хронософия.

^* (Роmiаn К. L'Ordre du temps, Paris, Gallimard, coll. "Bibliothèque des histoires", 1984.)

Хронология, хотя и близка исторической науке, "но ей чуждо разделение между природой и историей: она предоставляет слово истории космической, истории земли, истории жизни; человеческая история для нее - лишь сегмент этого"^*. Отсюда стремление к периодизации "эпох" (Ренессанс), "веков" (с XVIII в.). Не избегает систематизирующей периодизации даже "Философия истории" Гегеля.

^* (Рикёр П. Память, история, забвение. - М.: Издательство гуманитарной литературы, 2004. 728 с. - С. 217.)

Изменения, согласно П. Рикёру, принципиально завязаны на время, в отличие от одномоментности события, в "истории не существует предпочтительного способа объяснения". (Память скорее выстраивает иерархию, нежели последовательность и длительность). "Большая длительность структурирует во временном плане преимущественно серии повторяющихся фактов, а не отдельные события, которые могут вспоминаться различным образом; в силу этого к ним применимы квантификация и математические методы"^*. Отсюда интерес традиции "Анналов" к большим длительностям и соответствующей связи макроэкономическим факторов: культурных, политических, институциональных.

^* (Рикёр П. Память, история, забвение. - М.: Издательство гуманитарной литературы, 2004. 728 с. - С. 257.)

После того, как отказались от идеи построения наук о человеке по аналогии с естественными, М. Вебер, Г.Х. фон Вригт обосновали необходимость сочетания процедур объяснения и понимания, сочетания детерминизма и телеологии. Кризис метода был усугублен кризисом истории ментальностей, назревавшим в течение длительного времени, уже с момента проблематичного появления самого понятия в социологии "первобытной ментальности". М. Фуко, М. де Серто и Н. Элиасу - основные мэтры истории ментальностей сблизили понятие ментальностей с понятием репрезентаций - как новый подступ к тотальному феномену и, в то же время, как новый объект историографии.

История не отступает от своего режима дистанцирования по отношению к живому опыту, опыту коллективной памяти. Никогда до конца не прекращались поиски регулярного, устойчивого, длящегося. Л. Февр, хотя и заимствует у Леви-Брюля понятие ментальное, "это делается для того, чтобы в историю "случаев", составляющую часть исторической биографии, привнести в качестве заднего плана то, что он называет "ментальной оснасткой". Расширив таким образом понятие ментальное, сфера исторического исследования выводится за пределы экономики и, главное, политики, а в адрес истории идей, исповедуемой философами и большинством историков науки"^*. Им же в 1929 г. поставлен вопрос о границах репрезентации, "свойственный этой эпохе кругозор", "что может и чего не может представить себе о мире человек той или иной эпохи - вот что стремится показать история ментальностей", только отчасти соответствует историко-философской установке на историчность познания. (Пример выяснения М. Блоком того, как распространялось суеверие лишь частично обусловлен историческими особенностями и в значительной мере отсылает к природе человека)"^**. Даже такая интерпретация П. Рикёром философской основы в работе М. Блока слишком преувеличена. В позиции М. Блока прозрачен только один вопрос о том, что история во всей своей эмпиричности и индивидуальности опирается на потребность во всеобщих посылках.

^* (Рикёр П. Память, история, забвение. - М.: Издательство гуманитарной литературы, 2004. 728 с. - С. 270.)

^** (Рикёр П. Память, история, забвение. - М.: Издательство гуманитарной литературы, 2004. 728 с. - С. 274.)

Р. Мандру так обосновал историю ментальностей: "[Историческая ментальность] ставит своей целью воссоздание поведения, высказываний и умолчаний, выражающих коллективное мировосприятие и коллективные чувствования; представления и образы, мифы и ценности, признанные или пассивно усвоенные группами либо обществом в целом и составляющие содержание коллективной психологии, являются главными объектами исследований"^*, т.е. мировоззрение и менталитет. "История ментальностей обретает самостоятельность в момент, когда проект тотальной истории оказывается размытым, сводясь к наследию коллективного бессознательного, собранию тем "от климата и до праздников"^**. Лакуна для ментальностей - эвристическая значимость понятия в обозначении всего того, что "что в системе взглядов не растворяется в содержании дискурса".

^* (Мandrоu R. Introduction à la France moderne. Essai de psychologie historique (1961), rééd., Paris, Albin Michel, 1998. De la culture populaire en France aux XVIIe et XVIIIe siècles et La Bibliotheque bleue de Troyes (1964), rééd, Paris, Imago, 1999. Magistras et Sorciers en France au XVIIe siècle. Une analyse de psychologie historique, Paris, Éd. du Seuil, 1989.)

^** (Рикёр П. Память, история, забвение. - М.: Издательство гуманитарной литературы, 2004. 728 с. - С. 276.)

Так и "история функционирует поочередно то как лупа, даже как микроскоп, - то как телескоп, не имея соизмеримости масштабов". Мы видим разные вещи. Мы здесь уже не можем говорить о сокращении масштаба. Это - ряды, различные по своей конфигурации, по причинным связям. Тоже самое и с длительностями Ф. Броделя. Исследователь видит разное, охватывая разный размер! "История ментальностей безусловно пострадала от такой методологической ущербности, проявившейся в отношении смены масштабов, там, где предполагалась связь массовых ментальностей с большой длительностью и при этом не учитывалась специфика их распространения в условиях меньших масштабов... Для квантитативной, серийной истории, для которой важны лишь количество и обезличенность, предрассудок, от которого не свободен даже Люсьен Февр, когда он говорит о "людях XVI века"... макроистория и микроистория различны по своей сути и что переход от одной к другой остается узловой эпистемологической проблемой, которой еще далеко до решения.. заключения, верные относительно индивида, не могут быть распространены на совокупность индивидов"^*. Отсюда расхождение и в исследовательском интересе: социология "интересуется чертами стабильности, тогда как история концентрирует свое внимание на признаках нестабильности".

^* (Рикёр П. Память, история, забвение. - М.: Издательство гуманитарной литературы, 2004. 728 с. - С. 297, 303.)

П. Рикёр провёл "параллель между событийной историей (историями, которые рассказывают) и каузальной (историей, которую выстраивают по следам документов) с философским: индивидуальное - социальное". По справедливому замечанию П. Рикёра "формирование социальных связей всегда сопровождается формированием идентичностей", однако, ещё остаётся вопросом: верно ли обратное - что происходит с идентичностями при атомаризации общества. Логически необходимый вывод из неправильного modus ponenns не вытекает.

Уголок крепежный усиленный на https://dominant-krep.ru/catalog/perforirovannyj-krepezh/....