История и социальная память в трёх проекциях

Происходит процесс глобализации, размываются экономические и политические границы. Эффективные формы политического управления и хозяйствования эволюционно вытесняют менее эффективные. Расширяется комплекс ценностей, приобретающих общечеловеческий характер. Угроза физического уничтожения по субъективному произволу целого народа становится всё более проблематичной. Уплотняется социальное пространство. При этих предпосылках вопрос физического выживания всё большего числа народов стоит всё менее остро. Демография наиболее благополучных по качеству жизни стран имеет тенденцию к сокращению представителей титульной нации, смешению её с мигрантами других национальностей. В этих грубыми мазками обозначенных условиях наблюдается обострение интереса политиков и интеллектуалов к сохранению идентичности, целостности нации. В атмосфере повышения интереса к исследованию коллективных представлений историками, социологами и философами складывалась проблематика первоначально французского проекта "истории памяти". На материале становления оппозиции исторического исследования и национальной памяти от М. Хальбвакса до П. Нора было зафиксировано исчезновение коллективной памяти, которая всё более стала подменяться внешним историографическим дискурсом.

Память исчезла потому, что исчезли сами группы - носители коллективной памяти; потому и обострился интерес к памяти, что ее больше нет. Вместе с потерей органической целостности общества "повисли в воздухе" и институты передачи социальной памяти и традиций: семья, школа, церковь, государство, идеология. Наконец, изменилось и само историческое сознание (благодаря СМИ), ограничившее "свое наследие самым сокровенным, эфемерной фотографией актуальности". У М. Хальбвакса память выполняла функцию непрерывной связи поколений, поэтому с её исчезновением, делает вывод П. Нора, потребность в "непрерывности находит свое убежище в местах памяти". Разорванная на периоды и темы история и является, с точки зрения П. Нора, результатом разрыва целостной национальной памяти на исторические эпизоды абстрактного прошлого. Раньше история была тождественна памяти. Теперь с исчезновением эволюционирующих, живых социальных групп история искореняет память. Результат - обрыв связи идентичности. Память сосредоточена на устойчивости, наследовании, традиции и консерватизме; история как познавательная операция - на изменчивости и забывании. В истории в отличие от памяти содержание меняется. С нового времени, согласно автору, возросло само стремление изменяться, возникшее вместе с правом и властью. Субстанция классики была противопоставлена историзму.

Память, в концепции французских историков и социологов, абсолютно не терпит плюрализма интерпретаций, а это значит, что ей невозможно существовать в эпоху диалогического постмодернистского дискурса. Память - нерефлектируема, жизненна, всегда актуальна, в настоящем, символична и мифологична, связана с сакральным, достоверна, множественна и неделима, коллективна и индивидуальна, субъективна, связана с конкретным носителем (образом, объектом); история - всегда относительна, проблематична, аналитична, критична, репрезентативна, укоренена в прошлом, связана со светским, универсальна, претендует на объективность, не прикреплена ни к чему, кроме времени, история менее всего склонна доверять памяти. Поскольку неизвестно, что может понадобиться в будущем, постольку надёжнее всё вообще превращать в архивы и памятники, т.е. утрата национальной памяти повлекла лихорадочное увеличение процедур, которые могли бы её спасти. Есть основания предполагать, что и введение в России в курс образовательных дисциплин как средней, так и высшей школы истории религий и православной культуры, возведение религии в статус отрасли науки связан в первую очередь с попытками решать проблему национальной идентификации. Пафос воспитательной функции истории, призванной сплачивать нацию, внушать уважение к государству, сосуществует вместе со стремлением к максимальной объективности и верой в прогресс истории. Этот вектор истории и является главным связующим звеном прошлого с будущим для "событийной истории". Особое внимание уделяется истолкованию истории в учебниках (воспитательный аспект).

Возникает вопрос: не является ли этот интерес к национальной идентификации временным, искусственно подогреваемым в связи с какими-либо частными интересами? Не является ли стремление сохранить национальное своеобразие эгоистическим, заведомо обреченным на провал, сопротивлением естественному процессу глобализации, эволюционному становлению космополитизма, вытеснением гражданином мира человека национального.

Необходимость национальной сплочённости вполне объяснимая в эпохи, когда стоял остро вопрос о физическом выживании перед лицом стихий природы, постоянной угрозы внешней агрессии со стороны других национальных групп, когда различие на своих и чужих и инстинктивная согласованность групповых действий в коллективном труде этнической группы были в прямом смысле вопросом жизни и смерти. Но наметившаяся тенденция к стиранию политических и экономических границ на основе построения системы коллективной безопасности делает вопрос о необходимости национальной идентификации не столь очевидным. Вопрос пока исключительно о принципах, а не о том, действительно ли большинство угроз физического выживания конкретного народа преодолено. Представляется на данный момент вполне очевидным, что для ряда наций эти угрозы уже сейчас не являются острыми. Возникает общий вопрос, будет ли снижаться острота, потребность в национальной самоидентификации по мере снижения угроз физическому выживанию и свободе граждан этих национальных общностей?

Нынешняя интеллектуальная ситуация в относительно "благополучных" странах не даёт на эти вопросы простого ответа. К примеру, значительное повышение интереса обществоведов Франции к проблемам укрепления, сплочения нации, национальной идентификации вызвало к жизни целые движения, программы "истории памяти", "мест памяти", "истории ментальности". Вопросы, некогда относившиеся к истории как одной из дисциплин, стали общим полем дискуссии профессионалов-интеллектуалов всего социально-гуманитарного блока. Перестали быть сугубо частно-специальными вопросы: "Что должна изучать история?", "Может ли она чему-нибудь научить?", "Должна ли историческая наука быть одним из основных инструментов формирования чувства национальной принадлежности, гордости, целостности?" и т.д. Да и не так уж очевидно, что идеологическая, патриотическая ориентация школьного учителя по истории, перечисление им значительных успехов и побед нации в истории являются достаточно эффективным механизмом, влекущим значимость национальной самоидентификации для подрастающего поколения. Ф. Артог не был первым, кто заметил, что связь исторической науки с прочностью чувства национальной целостности, важностью национальной идентификации, сохранением национальной уникальности не так уж необходима: "Почему в то время как иудаизм из века в век всегда в сильнейшей степени был пропитан духом истории, сама историография играет у евреев в лучшем случае вспомогательную роль, а чаще всего - совсем никакой? В переживании испытаний, которые выпали на долю евреев, всегда основополагающей была память о прошлом,

но почему ее первыми хранителями никогда не были историки?"^*. Сохранение национальной идентичности, целостности, если и когда в таковой действительно была необходимость, осуществлялось, очевидно, на основе исторической памяти, но не обязательно истории как образовательной дисциплины. Возможно, осознание этого обстоятельства и привело к тому, что ранее очевидным образом "органично" связанные понятия "исторической памяти" и "истории" как "хранительницы" этой памяти были столь же очевидно противопоставлены. Сначала М. Хальбвакс увидел в истории лишь одну из форм коллективной памяти, а затем П. Нора и вовсе обнаружил в них непримиримый антагонизм. Кроме того, сама постановка вопроса о необходимости сохранения памяти нации косвенно указывала на то, что механизмы её сохранения, институты памяти перестали выполнять свою функцию.

^* (Артог Ф. Порядок времени, режимы историчности //Неприкосновенный запас, 2008, №3 (59).)

Национальная история "учитывает только те факты, которые касаются всех граждан или, если угодно, граждан в качестве представителей нации". Только те события, которые заставляли забыть частные интересы, видоизменяют жизнь каждого, опорными точками во времени. Это хорошо должны понимать сельские жители, для которых любые частности личной жизни могут быть значимы для целого (общины), а личные воспоминания перманентно "подправляются" воспоминаниями других. Коллективная память, согласно М. Хальбваксу, отличается по меньшей мере в двух отношениях. Память естественна, хранит то, что живо в сознании группы, история - искусственно возрождает то, чего уже нет, создаёт иллюзию, что каждый период всё новое, в ней нет непрерывности пьесы, можно начинать с любого места, наследование группами названий чисто внешнее. Нет общества как целого, телесного, история каждый период рассматривает как целое, но не их органическую связь. Эти периоды длятся столько, сколько сохраняется потенциала в определенной группе, пока не реализованы все её следствия и она не исчерпала себя. Новые поколения могут кое-что прихватить из прошлого, но оно постарается быстрее слиться с новыми правилами. В этих образах Хальбвакса (на склоне холма) современники могут быть дальше, чем десятки предшествующих поколений. Память интересует общее, историю интересует различие. Этот контекст и породил ту проблематику, которая стала классической в глобальном проекте "мест памяти" П. Нора.

Таким образом, в случае положительного ответа на вопрос о том, почему вообще необходимо сохранять национальную идентичность, потребуется определиться с механизмами, которые эффективно выполняют функцию хранения национальной памяти и воспроизводства национальной идентичности и каковую значимость в связи с этим приобретает история. Для ответа на последний вопрос потребуется определиться ещё и с тем, стало ли обретать реальные черты предвидение о том, что история становится той скрепой, которая могла бы связать все науки о человеке и обществе. Возникает вопрос: на какой почве история могла бы претендовать на эту роль собирателя, катализатора междисциплинарного синтеза наук о человеке и обществе, учитывая, что именно среди профессиональных историков сильны призывы отказаться от этих замыслов? То, что в исторической науке вопрос о предмете исследования не является общепринятым, ещё не может лишить её "честолюбивых" надежд. Скорее отсутствие конвенции по этому вопросу в профессиональной среде говорит, как раз, об огромном потенциале исследовательских программ, имманентно содержащемся в её содержании и априори неподъёмном для традиционно понимаемой технологии исторического исследования.

Основания, которые обусловливают этот процесс, относятся как субъективности, так и к интерсубъективным отношениям. Аргументация того, почему человека и общество волнуют проблемы национальной идентификации, как правило, коренится первоначально в свободе человеческого сознания. Объективность этой свободы в обществе обнаруживается в реализации её во внешнем мире в отношении собственности. Человека интересует как его частная собственность, так и богатства принадлежащие нации, на участие в использовании которых если не он, то его наследники могут претендовать. Затем анализируются основания, вытекающие из эффективности сохранения национального менталитета, культуры, экономики. Вхождение в глобальную цивилизацию предполагает, что разнообразие нужно сохранять, но при условии понимания его не как содержания, а как формы. Исторический вес имеет главным образом сам "факт" разнообразия, и в меньшей степени то конкретное "историческое содержание, которое придала ему каждая эпоха". ЮНЕСКО через систему договоров и хартий учла (по крайней мере, частично) эту позицию. Во многом именно поэтому стала разрабатываться международная конвенция о культурном разнообразии^*.

^* (Артог Ф. Порядок времени, режимы историчности //Неприкосновенный запас, 2008, № 3 (59).)

Популярной становится точка зрения, согласно которой Россия не совершает никакого перехода ни к лучшему, ни просто к иному, а находится в стадии разложения прежней тоталитарной системы^*. Постсоветская система создала постсоветского "лукавого раба" с "негативной идентичностью" и отрицательным отношением к псевдоинститутам и отношениям. Несмотря на справедливость многих оценок, работа Л. Гудкова^** опирается на метафоры, выводящие её в сферу публицистики. Н.С. Розов же предлагает выделять переменные или необходимые качества, "по которым происходит или не происходит трансформация социальных структур и институтов, общественного сознания".

^* (Розов Н.С. Историческая макросоциология: методология и методы. Новосибирск, 2009, С. 63.)

^** (Гудков Л. Негативная идентичность. М., 2004, С. 6, 494.)

Традиционная память предполагала порядок и иерархию, идею нации; нынешняя становится всё более локальной памятью групп. Память по своей природе избирательна, "удерживать только то, что её укрепляет". Отсюда, группы хотят помнить только то, что им выгодно. В этом предпосылка конфликта. В отношении к такой палитре избирательных воспоминаний различных групп, в противоположность к ним, история, согласно Л. Вирту, оправданно позиционируется как "процедура истины". Однако СМИ делают выводы раньше историков. Социальная идентификация почти всегда опосредована верой посредникам. В этой связи вопрос об этико-моральном статусе источника является первостепенным. Согласно В. Хёсле, этику и метафизику нельзя основывать на истории, "необходимо саму историю основывать на метафизике". Идеи морали, права придают истории смысл (как назначение), а не наоборот.

В социальной системе уже моменты относительной стабильности являются ничем иным как активной и постоянно действующей, выходящей из равновесия энергией, возбуждающей энергию противонаправленных стремлений активных субъектов. Только на первый взгляд может показаться антиномией, что социальная стабильность - это лишь искусственно выбранный угол зрения на постоянную и исключительно активную борьбу с собой и миром всех участников общественной системы. И наоборот, кризис социальной системы - есть результат бездеятельности, потери энергии жизни ключевыми игроками этой системы, и бездеятельное созерцание этого опасного покоя другими участниками. Кризис порождают обе стороны. Изменения в социальной системе, реформы, революции являются по своей сущностной природе реакцией на успокоенность, бездействие, безжизненность функционально значимых элементов социальной структуры. Это для отдельных людей в обществе эпоха перемен является периодом несчастий, для социальной системы катаклизмы, связанные с отчуждением от человечности, являются единственным способом побороть смертельную болезнь бездеятельности, вынужденная плата за пассивность с целью спасения человеческого рода, принуждение человечества к пробуждению, к активной социальной жизненной позиции.

Не менее важным для характеристики социальных процессов в последнее время является дезинтеграция сложившихся ранее социальных структур и связей, утрата прежней и поиски новой социальной идентификации и соответствующее обострение социальных противоречий. Фактор взаимодействия между центробежными идентичностями ослабевает и потому не способствует выработке обобщенных алгоритмов разрешения противоречий. Незавершенность процесса самоидентификации граждан усиливается незавершенностью самоидентификации этнических групп. А значит и в целом самоидентификация России далека от своего завершения. И представляется большим упрощением сводить эту проблему только к экономическому развитию. Как показывает новейшая история вполне экономически и в правовом отношении благополучных европейских государств острота социальных проблем, связанных с самоидентификацией нации, только начинает проявляться. Научно-исследовательские проекты "истории памяти", "памяти нации", "мест памяти" стремительно наращивают актуальность как в центральной Европе, так и в США. В России в статьях исследователей эта проблема также набирает обороты, однако, попытки её преимущественного сведения к памяти о национальном единстве в Великой Отечественной войне, едва ли способны снять остроту проблем национальной самоидентификации у поколений, значительно удалённых от этого события во времени. Классовой (групповой) идентификации нет ни у обеспеченных, ни у малоимущих. Мелкоклановая идентификация стала основной формой социальной сплоченности небольших групп. Противоречия поэтому пока не в строгом смысле социальные, а смешанные - между отдельными индивидами и клановыми интересами и потому неравносильные. Политические меры государства по сдерживанию разрастания комплекса межэтнических противоречий в России эффективны на коротком временном интервале и лишь в качестве "пожарных" мер. Усиливающиеся миграционные потоки в Россию не уменьшат значимость противоречий национальной самоидентификации, а последняя сама по себе не преобразуется из политической в культурную. Новые граждане не откажутся от участия в самоутверждении новых политических элит до тех пор, пока им будут принадлежать привиллегированные "права" и статусы.

Как ни популярно утверждение о том, что всякая революция сопровождается реформацией, его претензию на универсализм представляется возможным ограничить. Революции меняют официальную идеологию и официально популяризируемые особенные ценности. Их действительная ассимиляция в общественном сознании, сколь прогрессивны они бы не были, занимает несколько поколений. Шекспировское "распадение связи времен" происходит только на поверхности в "политической пене". Термин "культурная революция" многозначен и потому не очень эвристичен, если имеется в виду резкий качественный скачок в общественном сознании. Насколько оправданно говорить о скачке, занимающем несколько поколений. Но именно этот консерватизм ценностей общественного сознания делает социальный процесс предсказуемым. А устойчивость механизмов управления, модернизации и реально существующих ценностей, перекочевавших из советской эпохи в постперестроечную Россию в практически неизменном виде, как раз и свидетельствует о том, что экономическая и политическая революционная модернизация в течение целого поколения не способна изменить реально существующие ценности. В диалектике быстро развивается то, что достигло высокого уровня зрелости. Ценности сознания, отстающего в развитии, меняются тем медленнее и мучительнее, чем ближе к рабскому сознанию находится народ. Поэтому весьма подозрительно звучат призывы о необходимости мобильно реагировать на "исторические вызовы", т.к. противоречия в них содержащиеся вовсе не диалектические. Если "вызовы" исторические, то и реакция будет историческая (в смысле длительности). Проблема национальной идентичности едва ли динамичнее других социальных ценностей.

Социальные противоречия соответственно проявляются в форме единства противоположных ценностных установок и мотиваций. Если раньше вполне соответствовало культурным традициям, когда неподобающе ведущим себя гостям указывали на дверь, то теперь такое поведение хозяев признаётся не толерантным, так как в статус нормы возводятся ценности свободы проживания, свободы вероисповедания, демократии. Проблема здесь конечно не в демократии, как исторически адекватной, но особенной форме регулирования отношений, в возведении в абсолют того средства, которое должно использоваться в ограниченной сфере и исключительно в контексте конкретной цели, которой с её помощью хотят достигнуть. В противном случае, любые возведенные в абсолютную ценность политические и иные особенные свободы способны обернуться своей полной противоположностью. В результате чего любые ценности, оторванные от реальной системы отношений (а всеобщее только тогда является категорией диалектики, когда содержит в себе особенное, т.е. пределы, в которых оно безусловно) будут выглядеть как неразрешимые противоречия ("право наций на самоопределение" против "суверенитета и целостности национального государства" и т.д.).

И.И. Глебова^* обращает внимание на то, что в России широкое распространение получила, в частности, концепция предопределенности русской жизни ее прошлым. Это во многом верно, но только на том этапе, когда общество большей частью поглощено природными отношениями страха и силовой зависимости и не сформировало надприродные механизмы. На этом этапе статус памяти эксплуатируется для поддержания устойчивости властной системы. Память часто смешивают с бессознательным процессом припоминания, не учитывая что память - всегда активный процесс воспроизведения знаков. По точному наблюдению А.В. Дахина, "один из... индикаторов ослабления социально-исторической памяти системы власти - кризисное протекание процесса политического наследования. Когда структуры социально-исторической памяти находятся в активном состоянии, наследование власти протекает без кризисов. Если же кризисом оборачивается каждый акт политического наследования, то это свидетельствует о развитии склеротических явлений... в процессах воспроизводства русской власти мало значимы институциональные механизмы; властная трансляция происходит через внешнее отрицание традиции ("сбросы" социокультурной памяти) и воспроизводство специфических трансляционных конструкций, отличающихся преемственностью на глубинном уровне. Результатом этого являются постоянные кризисы наследования, которые преодолеваются "включением" преимущественно рефлекторной (социобиологической) памяти, имеющей защитно-компенсаторную природу. Этим обусловлена чрезвычайная хрупкость всей системы, где власть имеет системообразующее значение; кризис преемственности может обернуться крахом политического порядка"^**. В России "традиция изобретается, подгоняется к настоящему" с одной общей целью - сохранения власти и её легитимация. Для этой цели и "переписывается" история. Говорить о наличии в настоящем прошлого можно только в случае устойчивой трансляции эффективного опыта и моделей, но эффективного не для власти, а для социума в целом, его самоорганизации и самоуправления. В этом смысле традиционализм и социальная память - черты западной модели, а не отечественной. В социуме воспроизводится не память, всегда опирающаяся на интеллект, а бессознательные природные инстинкты, связанные с выживанием, силой и страхом. С помощью новейших технологий властью навязываются крайне архаичные типажи и символы. Историческое сознание не сводится к исторической памяти, но без неё нет и исторического сознания. Такое общество вынуждено вращаться в античном доисторическом круговороте, воспроизводстве одних и тех же природных доминант, облекаемых в разные маски и насаждаемых с помощью ремейков одних и тех же мифов. В такой ситуации нет и социального запроса "проверять собственные предпосылки". Историография лишь реагирует на эти запросы.

^* (Глебова И.И. Память русской власти: проблемы хранения, трансляции, актуализации //Политическая концептология: журнал метадисциплинарных исследований. Ростов-на-Дону: ЮФУ, 2009. № 3. С. 75-118.)

^** (Дахин А.В. Система государственной власти в России: феноменологический транзит //ПолиС. 2006. № 3. С. 32, 59.)

Общество стабилизирует свою идентичность посредством реконструкции собственного прошлого. "История памяти" анализирует значение, которое настоящее придает событиям прошлого, именно придаёт, а не выявляет. В общественном сознании господствует презентизм. Программа П. Нора лишь показывает, как история дана сознанию современного человека, а не выступает эпистемологической инновацией. Но без определения своих нынешних границ общественное сознание не сможет выйти за его пределы. И уж точно прав Ф. Артог в том, что будущее (в ситуации рокировки нормативной ориентации на дескриптивную в общественном сознании) перестает быть определяющим элементом нашего "режима историчности", оно перестало придавать смысл настоящему и прошлому, в то время как на индивидуальном уровне эта функция не была полностью отвергнута. Когда народ разуверивается в новации он опирается на ретроспекцию. Ценности, не находимые в реальности, переносятся на прошлое. Историческая память становится фактором, который мотивирует поведение субъекта. Отсюда попытки её деконструкции, переписывания - "Политика в сфере памяти"^*.

^* (Антипов Г.А. Человек как проект прошлого //Наука. Философия. Общество. Материалы V Российского философского конгресса. Том 3. - Новосибирск: Параллель, 2009. 496 с. - С. 182.)

Индивидуальная память биологически мотивирована и её содержание фиксируется независимо от воли субъекта. Общественная память конституируется. Однако способ конструирования содержания общественной памяти может показать способ социализации, политизации, идентификации, искусственно пропагандируемый социальной средой. Но в общественном сознании эти образы имеют смысл только при высоком уровне социальной сплоченности, социального самосознания. На атомарном уровне такое влияние не является побудителем действия, поэтому в закрытых обществах важным является создание мифа о групповой целостности, который впрочем очень ненадёжен (в демократии критическое мышление более эффективно, и существенно распыляет возможности манипуляцией). Образы прошлого - один из популярных способов внедрения мифа об исконном единстве на почве эмоциональности воспоминаний. В социальной памяти происходит выбор ценностей и отбор исторических фактов по значимости. Социальная память не является гомогенной и у разных социальных групп различается.^* Трагедии вытесняются из коллективной памяти (стихийные бедствия), если не получают коллективной оценки и не вписываются в структуру социальной идентичности.^** Историческое самосознание ("Я" народа) в отличие от исторического сознания не подвержено экзистенциальным трансформациям, стабильно в социокультурном и историческом плане. Память - инваринты исторического самосознания. Результатом этого, согласно И.И. Глебовой^***, являются постоянные кризисы наследования, которые преодолеваются "включением" преимущественно рефлекторной (социобиологической) памяти, имеющей защитно-компенсаторную природу.

^* (Шнирельман В.А. Идентичность и политика постсоветской памяти //Политическая концептология: журнал метадисциплинарных исследований. Ростов-на-Дону: ЮФУ, 2009. № 2. С. 209-230. С. 210.)

^** (Гудков Л.Д. Массовая идентичность и институциональное насилие //Политическая концептология: журнал метадисциплинарных исследований. Ростов-на-Дону: ЮФУ, 2009. № 2. С. 157-208. С. 171.)

^*** (Глебова И.И. Память русской власти: проблемы хранения, трансляции, актуализации //Политическая концептология: журнал метадисциплинарных исследований. Ростов-на-Дону: ЮФУ, 2009. №3. С. 75-118.)

Третьей проекцией проблемы отношения истории и памяти является критический анализ того, как может измениться и изменяется эпистемологический аппарат профессионального исторического исследования. Представляется оправданным согласиться с позицией Б. Калдвелла^* о том, что преимущественно методология придаёт смысл прошедшей истории научной дисциплины.

^* (Caldwell В. Clarifying Popper //Journal of Economic Literature. 1991. Vol. 29. P.9.)

Становление исторического в период неклассической рациональности само имело свою историю, но можно ли назвать эту эволюцию детерминированной? Повышенный интерес к тому, какой должна быть история как отрасль научного знания и общеобразовательная дисциплина, со стороны отечественных представителей власти не является уникальным. Обозрение трансформации историографических традиций Франции с середины XX века представляет для этого объяснения спектр мотиваций. Инновационные мотивы, которые появлялись в историографии в связи с стремительными социокультурными и политическими изменениями, сами по себе относящиеся к консервативным ментальным структурам, приживались крайне медленно и не приводили к существенному угасанию ранее существовавших исследовательских традиций. Скорее происходило лишь внесение уточняющих поправок в связи с "вновь открывшимися обстоятельствами".

Романтизм первой половины XIX века определил художественную форму, в которой исторические повествования обрели популярность в среде интеллектуалов. После революции популярны лозунги сохранения "памяти нации", "национального культурного достояния". Достояние это понималось достаточно широко в связи с множественными местечковыми традициями, сколь широк был и спектр методологических предпочтений. Большее согласие было в том, что история должна быть объективна, самодостаточна и не обязана служить внешним для неё целям. Общим местом было и предпочтение политической истории. Особую важность приобрели архивы, музеи.

Во второй половине XIX века во Франции отмечается повышенный интерес к национальной идентичности. История по аналогии с Германией стремится стать профессиональной, специализированной научной дисциплиной, опираться на естественно-научные опытные методы, выводить общие закономерности. Позитивная направленность историографии этого периода однако больше постулировалась, чем была реализована, а общие социально-исторические законы не стали её результатом. Позитивность исторического знания сводилась к опоре на документально подтверждённые факты, проверенные непредвзятой критической рефлексией и удаленностью объекта исторического исследования от субъекта временной дистанцией, превышающей пятьдесят лет - нормы, до сих пор являющиеся в большинстве исследовательских коллективов классическими. Особую значимость приобрели методики осторожной обработки и анализа документов. Осознание существенной субъективности исторического познания не влекло одностороннего отказа от возможности претендовать на объективность. Историография, стремящаяся избегать метафизики, умозрительных обобщающих гипотез, была событийной, описательной, теоретически малопроблемной, с явным тяготением к политической истории.

С начала XX века возрастал интерес к социально-экономической истории. Пафос воспитательной функции истории, призванной сплачивать нацию, внушать уважение к государству, сосуществует вместе со стремлением к максимальной объективности и верой в прогресс истории. Этот вектор истории и является главным связующим звеном прошлого с будущем для "событийной истории". Особое внимание уделяется истолкованию истории в учебниках (воспитательный аспект). Пример из "ведения" к "Апологии истории" М. Блока тому яркое свидетельство. П. Уваров приводит показательную мотивацию историка того периода "По мнению основателя "Исторического журнала" Габриеля Моно, историк является вместилищем традиций своего народа и традиций всего человечества. Будучи ремесленником, работающим над национальной памятью, историк не может и не должен от нее отстраняться. Напротив, он "лучше всех осознает тысячи нитей, которые связывают нас с нашими предками". Любовь к Родине, поддержанная наукой, порождает не слепой и агрессивный национализм, но служит "прогрессу всего рода человеческого".^*

^* (Уваров П. История, историки и историческая память во Франции //Отечественные записки. № 5 (19). 2004. Цит. по Monod G. Du progres des etudes historiques en France depuis le XVIe siecle //Revue historique. 1876. № 1.)

Ситуация медленно изменяется после Первой мировой войны. "Недаром Поль Валери осудил историю за то, что она помогает национализму политиков, который оборачивается войнами, и назвал ее "самым опасным продуктом, вырабатываемым химией человеческого интеллекта". Французские историки не могли оставаться такими же, какими были до войны"^*. В это же время оказывает влияние на позицию исследователей появление новой научной парадигмы. Молодое поколение исследователей (психолог Ш. Блондель, социолог М. Хальбвакс, историки М. Блок, Л. Февр, Ж. Лефевр и др., объединившиеся в 1929 г. в Страсбурге в 1929 году вокруг журнала "Анналы экономической и социальной истории") вносит важные программные коррективы, которые были восприняты лишь спустя десятилетия. Их цель - "превратить историю в социальную науку, отвечающую на вопросы, которые ставит время". Только после Второй мировой войны "истории Броделя удалось потеснить в этой конкуренции столь серьезных соперников, как социология Жоржа Гурвича и структурная антропология Клода Леви-Строса. Борьба велась не только за деньги фондов, но и за право истории выступать в качестве дисциплины, объединяющей гуманитарные науки".^** Концепции Ф. Броделя о 3 временных перспективах исследования истории ("большой длительности", "средней протяженности" и истории кратковременной, событийной) и Э. Лабрусса о 3 уровнях (экономика, общество, цивилизация), в которых история развивается неравномерно, стали переходом к истории как социальной науке. "Мастерство историка проявлялось теперь не столько в способности осуществить внешнюю и внутреннюю критику документа, сколько в разработке научно обоснованного вопросника, при помощи которого можно было бы формализовать материал, удалить все случайное, единичное, связанное с локальным контекстом, а затем построить серии данных, относящиеся к истории "большой длительности", анализировать социальные структуры, экономические процессы. Такая история, изобилующая таблицами и графиками, считалась "научной", в отличие от истории традиционной - "историзирующей", "событийной"... Когда же за границей произносили слова "история a la francaise", то было ясно, что речь идет о "социальной", т. е. о "научной", истории"^***.

^* (Уваров П. История, историки и историческая память во Франции //Отечественные записки. № 5 (19). 2004.)

^** (Уваров П. История, историки и историческая память во Франции //Отечественные записки. № 5 (19). 2004.)

^*** (Уваров П. История, историки и историческая память во Франции //Отечественные записки. № 5 (19). 2004.)

В 60-70-х годах Франция перестала быть колониальной империей, из истории начала уходить идея прогресса, появилась антропологическая проблематика, исследование экзистенциальных аспектов обыденности. Теперь уже антропология Леви-Строса опережала по популярности "Анналы" Ф. Броделя. "Историки нового поколения Ж. Ле Гофф, Ле Руа Ладюри, Марк Ферро, Андре Бюргьер и др., возглавившие новую редакцию "Анналов" ("третьи Анналы"), сравнительно со "вторыми Анналами" больше увлекались историко-антропологическими сюжетами, изучением ментальностей, стремились безгранично расширить "территорию историка". Они усилили тенденцию, давно присущую "Анналам": еще Марк Блок писал, что историк должен не строить для себя башню из слоновой кости, где он вдали от шума современности будет "объективно" изучать прошлое, но, напротив, интересоваться вопросами, волнующими современников, и задавать эти вопросы изучаемой эпохе, выступать в роли переводчика в диалоге прошлого и настоящего, чтобы помочь обществу лучше понять себя"^*. Интерес этот однако был гипертрофированным (Ж. Дюби) и был охарактеризован Ф. Броделем как разрыв с традицией исследования "тотальной истории", приведший к "распылению объекта" истории. Отказ от политических, "воспитательных" функций истории сделал её ненужной в средней школе.

^* (Уваров П. История, историки и историческая память во Франции //Отечественные записки. № 5 (19). 2004.)

История распалась на множественную память разных социальных и этнических групп. "Эпистемологические дискуссии 70-х годов... поставили под сомнение утвердившееся понимание истории как социальной науки, ... существование объективных социальных структур и понятий,... Исторической реальности, которую ученому лишь надлежит старательно описать, в готовом виде не существует. История не наука, и она никогда не сможет ею стать, если только не перестанет быть самой собой. Удел истории - не знание, претендующее на научность, а повествование и рассказ, удовлетворяющий любознательность. Историки должны налаживать междисциплинарные связи не с социологами, а с философами, задаваясь вопросами об эпистемологических основаниях своих теоретических практик... что историческая реальность не воссоздается историком, а конструируется им, ...осуществляется посредством языка"^* (Р. Арон, М. Фуко, П. Вейн).^**

^* (Уваров П. История, историки и историческая память во Франции //Отечественные записки. № 5 (19). 2004.)

^** (Вен И. Как пишут историю М., 2003.)

"Четвертые Анналы" 90-х годов склонились в пользу социального атомизма, "сиюминутной истории", событийности, политической истории. "Но самой существенной новацией стало осознание историками важности проблемы исторической памяти. Конечно, с феноменом памяти историк сталкивался всегда. Но прежде его интересовало главным образом то, насколько хорошо автор исторической хроники или мемуаров запомнил события. Историк делал необходимую поправку на ошибки памяти, на непредумышленную забывчивость, а затем работал уже не с памятью, а с пресловутым "историческим фактом" как таковым. Теперь же память о событии оказалась для историка не менее, а подчас и более интересной, чем само событие. Еще в первой половине XX века Морис Хальбвакс увидел в коллективной памяти элемент, конституирующий идентичность социальной, профессиональной или любой другой (например, этнической) группы. Начиная с 70-х годов память различных групп все больше притязала на внимание общества: каждая из этих групп требовала рассмотреть, наконец, и ту версию истории, которую считала достоверной она"^*.

^* (Уваров П. История, историки и историческая память во Франции //Отечественные записки. № 5 (19). 2004.)

Человеческое тело меняет все атомы своего организма в течение 10 лет. Возникает вопрос: почему, рассматривая свою (своего тела) фотографию 10-летней давности, мы говорим, что это были мы. Объективные основания для такой убеждённости - генетический механизм, воспроизводящий тело с теми же характеристиками. Субъективным основанием является непосредственная память о себе и своём теле и опосредованная память, когда мы на слово своих родителей и знакомых верим, что это были мы много лет назад. Социальная идентификация почти всегда опосредована верой посредникам.

Основаниями такого интереса к памяти называли:

- "стремительное изменение демографического ландшафта" (урбанизация);

- нефтяной кризис середины 70-х годов. (П. Нора)

- глобализация и утрата традиционных форм сохранения памяти и национальной идентичности.

""Франция - это память", - так ответил на вопрос, поставленный Броделем, Пьер Нора, выступивший инициатором масштабного и одного из самых успешных исторических проектов последнего времени: семитомного издания "Места памяти" (1984 - 1992)". К его реализации было привлечено около ста историков ... Пьер Нора ставил целью своего проекта вернуть память под контроль историков в условиях, когда прошлое становится непредсказуемым (отрадно, что "страной с непредсказуемым прошлым" называют не только Россию) и слишком зависящим от императивов настоящего. ...Первые тома "Мест памяти" составлялись в разгар "эпохи сомнений" - тогда они мыслились как работа по деконструкции отживших стереотипов национального мифа путем раскрытия механизмов их конструирования и функционирования (Смею высказать предположение, что в настоящее время этот этап в основном пройден. Из номеров "Анналов" последних нескольких лет почти исчезли "теоретические" статьи, которые предлагали бы какой-нибудь очередной "поворот". Историки пришли к осторожному консенсусу по вопросу об объективности истории. Работа по постоянному пересмотру "национального исторического мифа" стала уже привычной и выставляемой на обозрение самых широких кругов читателей)... история множащихся способов его использования."^*. Возродился поиск национальной идентичности.

^* (Уваров П. История, историки и историческая память во Франции //Отечественные записки. № 5 (19). 2004.)

Память имеет свои законы и противоположна истории. Память не интересует истина, проблема подлинности источников, она "в любой момент готова подмять под себя историю, "меморизировать" ее (думаю, историографические процессы на постсоветском пространстве хорошо иллюстрируют этот тезис). Но и научная история, подвергающая прошлое беспощадному критическому анализу, убивает память. Чтобы разрешить эту коллизию, историк должен работать как профессионал, прослеживая процессы, происходящие с памятью, осторожно модифицируя ее в соответствии с данными науки, и тем самым трудиться над уточнением национальной идентичности, сообразуя ее описание с изменившимися условиями. (Историк берет на себя функции "распорядителя национальной памяти". А способы его воздействия на память общества многообразны: от преподавания, изменения школьных программ и популяризации научных исследований до различного рода исторических праздников и коммемораций, использования медийных средств и выступления как эксперта на судебных процессах. Но главное не в этом. Кошмар взаимного разрушения памяти и истории может перестать восприниматься как кошмар. Те или иные формы давления существовали и будут существовать, но если ты отдаешь себе отчет в их существовании, то это уже важный шаг в сторону свободы. Важно также, что сами историки в большинстве своем не только осознали сложность взаимодействия памяти и истории, но и пытаются приучить к этому общественность. Примером может служить совсем новая книга: Sous la dir. d'Alain Corbin. Paris: Seuil, 2005. Она построена на основе списка памятных дат французского национального мифа: воспроизводится картинка из школьного учебника начала XX века и краткое резюме из того же учебника, а следом дается комментарий современного историка, показывающего, как сегодня наука трактует это событие)"^*.

^* (Уваров П. История, историки и историческая память во Франции //Отечественные записки. № 5 (19). 2004.)

А) Философия всегда базируется на вопрошании о собственных основаниях. Философия, мыслящая об истории, до тех пор пока она не готова достигнуть конвенций об онтологии истории, будет мыслить об исторической способности (интенции) сознания. Это значит, что она не минует этапа критической рефлексии, соответствующего проекту исследования границ и возможностей познавательных способностей И. Кантом, но уже в контексте не исследованной классиком исторической способности, (с той лишь разницей, что трансцендентальные способности подвергаются критике не со стороны всякого мыслящего существа, а со стороны общезначимых регулярностей общественного сознания). Достижению этой задачи предшествует анализ эмпирически преднаходимых мотиваций исследования истории как на индивидуальном уровне, так и на уровне профессиональных корпораций историков.

(Справедливо ли такое видение исследовательских предпочтений требует уточнения).

Цели, которые ставятся исследователями истории частично могут быть упорядочены сведением к 3 основным темпорально определенным интенциям, которые обнаруживают лишь относительную обособленность:

1) Реконструкция прошлого, каким оно было "на самом деле", назовём условно "объективизм"; (интенция хотя и существенно ослабленная нынешним скептическим отношением к её реализуемости, но как момент присутствующая во всех претендующих на значимость историографических теориях, если они вообще претендуют на научность, а не мифотворчество. Оправданная критика "объективизма" привела лишь к ограничению его претензий в силу отсутствия количественного критерия, указывающего на то, какая доля исторического знания не вызывает сомнения, но трудно представить себе историка любого направления, который бы не был убежден, что какая-то доля его убеждений всё же соответствует пресловутому, "что было на самом деле". Но при этом, неуверенность в адекватности полученной историком "объективной" картины прошлого в связи с изменившимися социокультурными условиями, в которые погружен исследователь прошлого, не может привести автоматически к отказу от надежды на получение в конечном итоге корреспондентского знания о прошлом. Скептицизм в отношении результатов и их критериев логически не может привести ни к отказу от цели получения объективной картины, ни к отказу от ранее существующих теорий, претендующих на эти цели). Однако в связи с господствующей скептической конвенцией обществоведов (за редким исключением, Н.С. Розов^*) в отношении методологии и критериев "объективности" исторического знания, ещё предстоят прикладные исторические исследования с использованием разрабатываемого органона макроисторического знания. Согласно М. Хайдеггеру, "история есть только там, где выносится изначальное решение о существе истины"^**.

^* (Розов Н.С. Историческая макросоциология: методология и методы: Учеб.пособие. - Новосибирск, 2009. 412 с.)

^** (Heidegger М. Wie wenn am Feiertage... //Heidegger M. Gesamtausgabe. Bd. 4. Eriauterungen zu Holderiins Dichtung. Frankfurt a. М., 1981, S. 76.)

2) Избирательная интерпретация прошлого в той степени, в какой оно помогает понять настоящее (М. Фуко). Условно объективно-субъективный "конструкционизм", основанный на изучении изменения интерпретаций прошлого в зависимости от изменения социокультурных доминант (фигур речи, моделей описаний и объяснений, "игры властных отношений") (Ю.П. Зарецкий^*, опираясь на "конструкционистский" проект французских историков "Места памяти", реализованном под руководством Пьера Нора^**). Цель при этом постулируется в настоящем - понимание памяти как "управления прошлым в настоящем": "как в конкретных обществах создаются, интерпретируются, репрезентируются, контролируются, регулируются и распространяются представления о прошлом, а также о том, как эти представления связываются с такими понятиями, как "объективность", "достоверность", "истина", "власть""^***. Топосы - интеграторы, субстрат конструирования коллективной памяти, "символические объекты" от местностей до ритуалов, формирующие групповую идентичность, соединяющие людей в народ, нацию, независимо от классовой, политической, профессиональной и пр. принадлежности (напр. Жанна д'Арк)^****. Проблемным в этом анализе оказывается противоречивая интерпретация самих символов. Символы (и об этом частично свидетельствуют телевизионные проекты их презентирующие) могут нести как противоположно оцениваемые качества (А. Невский, Александр III, В.И. Ленин, И. Сталин и т.д.), так и повышенная инициатива по их популяризации существенно сдвигает эту историческую интенцию от настоящего в сторону исторической "объективности", "истинному" облику символов. Это особенно актуально для России, в которой поддержка государством любого проекта вызывает подозрение в его политической ангажированности и субъективности, т.к. "институциональные основания производства исторического знания с советских времен у нас мало изменились. Точнее даже будет сказать, не производства, а воспроизводства"^*****. Кроме того, проект "мест", "символов" памяти накладывает и ограничения на выбор "претендента" в символы, касающееся обязательного временного интервала, гарантирующего отсутствие живых свидетелей, на своём опыте оценивших его влияние;

^* (Зарецкий Ю.П. Истории, которые у нас не пишутся //Неприкосновенный запас: Дебаты о политике и культуре. 2009. № 5.)

^** (Нора П. Как писать историю Франции? //Франция-память. С. 92-93. Позже и в других странах: I luoghi della memoria / Ed. M. Isnenghi. Vol.1-3. Roma-Bari, 1987-1988; Deutsche Erinnerungsorte / Hrsg. E. Francois, H. Schulze. Bd. 1-3. München, 2000; Dansk identiteshistorie / Ed. O. Feldbaek. Kopenhagen, 1991/1992.)

^*** (Зарецкий Ю.П. Истории, которые у нас не пишутся //Неприкосновенный запас: Дебаты о политике и культуре. 2009. №5.)

^**** ("Места русской памяти" представлены в 3 томнике Ж. Нива. Les sites de la memoire russe / dir. G. Nivat. Т. 1 : Geographie de la memoire russe. P., 2007.)

^***** (Зарецкий Ю.П. Истории, которые у нас не пишутся.)

3) прошлое как основание для прогнозирования тенденций будущего. Интенция в равной мере опирающаяся на первые две традиции.

При этом на исследователей накладываются субъективно ориентированные экзистенциальные мотивации: 1) найти в прошлом рецепты выживания в настоящем; 2) подвести идеологические основания под собственные политические практики; 3) выявить возможные исторические регулярности с целью уверенного в завтрашнем дне, управляемого, свободного "взгляда в будущее". Соответственно, каждая интенция и мотивация изучения прошлого задаёт методологический инструментарий исторического анализа. Этот определяемый целями и задачами органон подбирается в том инструментарии, который уже преддан во всегда уже наличной культурной традиции эпохи. (О творческой разработке инновационной методологии представляется возможным говорить только в очень относительном, ограниченном смысле).

Все выделенные интенции можно рассматривать как задачи разной степени общности и совмещать в одном исследовании.

В) Существенная трансформация историографических эпистемологических моделей происходила параллельно и, выражаясь языком математической теории множеств, едва ли не во взаимно однозначном соответствии с изменением философских фундаментальных метафизических установок. В связи с чем, вовсе не представляется искусственным проведение анализа историографических познавательных моделей в системной связи с трансформацией эпистемологических установок и типов рациональности в философии. (Как пример, кострукт "восточная Европа" выводится из идейного наследия эпохи Просвещения Л. Вульфом^*).

^* (Вульф Л. Изобретая Восточную Европу: Карта цивилизации в сознании эпохи Просвещения. М., 2003 [Stanford, 1994].)

Анализ методологии исторического исследования на предмет её соответствия парадигмам науки и рациональности говорит в пользу того, что историография вполне последовательно приближалась к современному постнеклассическому этически и экзистенциально нагруженному инструментарию. Базирующаяся на индуктивных вероятностных выводах исследовательская программа М. Блока вполне сочетается с ориентацией на метафизику ценностей. "История вправе назвать в числе самых бесспорных побед то, что она, разрабатывая свои технические приёмы, открыла людям новую дорогу к истине и, следовательно, к справедливости"^*. Оценочные суждения при этом относятся не к участникам минувших событий, а к современникам и исследователям, которые не должны осуждать предков за несоответствие современным нормам.

^* (Блок М. Апология истории, или Ремесло историка. М.: Наука, 1986. 256 с. С. 78.)

Идейной предпосылкой для постановки проблемы в рамках философии науки (на материале историографии) служит получившая широкое распространение концепция постнеклассической рациональности, которая помимо актов конституирования смыслов, включенности сознания в картину мира и к необходимости осмысления его места и роли в познанном мире, описание социального объекта соотносится с условиями познания, в число которых входят как эмпирические средства познания, так и средства теоретические (неклассический тип), предложила включать ценностные и нормативные характеристики бытия субъектности социального познания с учётом структур повседневного мира, таким образом неклассический тип рациональности расширился до постнеклассического типа рациональности (B.C. Степин). Позиция анализа научного знания в рамках новой парадигмы была распространена как всё, включая естественно-научное знание, что не могло не отразиться и на методологии исторического исследования. Задача исследования того, как трансформировался анализ конкретно-исторических методов, критериев и практик в связи с изменением в современном идеале рациональности, который часто называют "четвёртой научной революцией" и была определена как основная и вынесена в качестве обозначения проблемного поля - "трансформации методологии метаисторического исследования". (Философия по сути является мета-исследованием - исследованием исследовательских парадигм в их зависимости от содержания).

С) Общим местом в специальных исследованиях является констатация того, что историческая память в значительной степени несвободна от влияния политической, властной конъюнктуры, социокультурной мифологии и узкой корпоративности исследовательских традиций. Но это не мешает, однако, тому факту, что беспристрастный интерес к историческому исследованию в статусе науки не отвергается за его устарелостью и невыполнимостью каждым новым поколением профессиональных историков, не приводит к неограниченному росту несводимых друг к другу интерпретаций по мере увеличения хронологической дистанции, не вызывает всё большего чувства неприятия и сокращения числа людей, рискнувших посвятить себя, на первый взгляд, безнадёжному делу проникновения в относительные модусы времени. Скорее наоборот, чем большее количество препятствий обнаруживают философы, историки, социологи, политологи или культурологи к объективному раскрытию процесса исторической социальной реальности, тем более привлекательным оказывается непредвзятый интерес к историческому исследованию. Не оказывает существенного влияния на эту потребность и периодически обостряющийся политический интерес к "переписыванию" истории, так как в конечном счёте он может опираться лишь на крайне малоэффективную методологию, рассчитанную на кратковременный эффект: обнаружение "новых" обстоятельств, "неизвестных" фактов, "надёжных" свидетелей. Но сколь мало в криминальном расследовании такие свидетельства могут выступать в функции прямых доказательств и должны опираться на мотивы, ценности и устойчивые характеристики подозреваемого, столь неотвратимо и историческое "расследование" рано или поздно соотнесёт фактические свидетельства с регулярно воспроизводимыми устойчивыми характеристиками действующего в истории социума и его всеобщими и особенными культурными и общечеловеческими константами. Такие константы и являются основным содержанием социальной памяти.

В исследовательском проекте поставлена стратегическая задача - попытаться взглянуть на историческое исследование через призму механизмов и структур социальной памяти в их становлении, определить эвристические перспективы, которые предоставляет этот ракурс для историографического исследования.