Часть 2.

IV. Природа и культура

Строго систематическое изложение, ставящее на первый план логические

проблемы, должно было бы исходить из размышления о формальных различиях

методов, т. е. попытаться уяснить понятие науки о культуре из поняти

исторической" науки. Но так как для частных наук исходным моментом

являются предметные различия и так как разделение труда в науках в его

дальнейшем развитии определяется прежде всего материальной

противоположностью природы и культуры, то я начну, чтобы не отдалитьс

еще более, чем это пока было нужно, от интересов специального

исследования, с предметной противоположности, а затем уже перейду к

выяснению формальных методологических различий, после чего только

постараюсь показать отношения между формальным и материальным принципом

деления.

Слова "природа" и "культура" далеко не однозначны, в особенности же

понятие природы может быть точнее определено лишь через понятие,

которому его в данном случае противополагают. Мы лучше всего избежим

кажущейся произвольности в употреблении слова "природа", если будем

сразу придерживаться первоначального его значения. Продукты природы -

то, что свободно произрастает из земли. Продукты же культуры производит

поле, которое человек ранее вспахал и засеял. Следовательно, природа

есть совокупность всего того, что возникло

-----------------------------------------------------------(1)Этот путь

был избран мною в моей книге "Die Grenzen der naturwissenschaftlichen

Begriffsbildung. Eine logische Einleitung in die historischen

Wissenschaften". 1896 - 1902*. См. также мою статью

"Geschichtsphilosophie" в "Die Philosophie im Beginn des 20-en

Jahrhunderts. Festschrift fur Kuno Fischer" 1905. 2 Aufl. 1907**. Мне

хотелось бы подчеркнуть, что и эти сочинения не преследуют цели

развернуть полную систему наук и что поэтому все нападки на то, что та

или иная дисциплина будто бы не нашла места в моей системе, не имеют

основания. [55] само собой, само родилось и предоставлено собственному

росту. Противоположностью природе в этом смысле является культура как

то, что или непосредственно создано человеком, действующим сообразно

оцененным им целям, или, если оно уже существовало раньше, по крайней

мере, сознательно взлелеяно им ради связанной с ним ценности.

Как бы широко мы ни понимали эту противоположность, сущность ее

останется неизменной: во всех явлениях культуры мы всегда найдем

воплощение какой-нибудь признанной человеком ценности, ради которой эти

явления или созданы, или, если они уже существовали раньше, взлелеяны

человеком; и наоборот, все, что возникло и выросло само по себе, может

быть рассматриваемо вне всякого отношения к ценностям, а если оно и на

самом деле есть не что иное, как природа, то и должно быть

рассматриваемо таким образом. В объектах культуры, следовательно,

заложены ценности. Мы назовем их поэтому благами (Guter), для того чтобы

таким образом отличить их как ценные части действительности от самих

ценностей, как таковых, которые не представляют собой действительности и

от которых мы здесь можем отвлечься. Явления природы мыслятся не как

блага, а вне связи с ценностями, и если поэтому от объекта культуры

отнять всякую ценность, то он точно так же станет частью простой

природы. Благодаря такому либо существующему, либо отсутствующему

отнесению к ценностям мы можем с уверенностью различать два рода

объектов и уже потому имеем право делать это, что всякое явление

культуры, если отвлечься от заложенной в нем ценности, должно быть

рассмотрено как стоящее также в связи с природой и, стало быть, как

составляющее часть природы.

Что же касается рода ценности, превращающей части действительности в

объекты культуры и выделяющей их этим самым из природы, то мы должны

сказать следующее. О ценностях нельзя говорить, что они существуют или

не существуют, но только что они значат (gelten) или не имеют

значимости. Культурная ценность или фактически признается общезначимой,

или же ее значимость и тем самым более чем чисто индивидуальное значение

объектов, с которыми она связана, постулируется по крайней мере хотя бы

одним культурным человеком. При этом, если иметь в виду культуру в

высшем смысле этого слова, речь здесь должна идти не об объектах

простого желания (Begehren), но о благах, к оценке которых или к работе

над которыми мы чувствуем себя более или менее нравственно обязанными в

интересах того общественного целого, в котором мы живем, или по

какому-либо другому основанию. Этим самым мы отделяем объекты культуры

как от того, что оценивается и желается только инстинктивно

(triebartig), так и от того, что имеет ценность блага, если и не на

основании одного только инстинкта, то благодаря прихотям настроения.

Легко показать, что эта противоположность природы и культуры,

поскольку дело касается различия обеих групп объектов, действительно

лежит в основе деления наук. Религия, церковь, право, государство,

нравственность, наука, язык, литература, искусство, хозяйство, а также

необходимые для его функционирования технические средства являются, [56]

во всяком случае на определенной ступени своего развития, объектами

культуры или культурными благами в том смысле, что связанная с ними

ценность или признается значимой всеми членами общества, или ее

признание предполагается; поэтому, расширив наше понятие культуры

настолько, чтобы в него могли войти также и начальные ступени культуры и

стадии ее упадка, а, кроме того, также и явления, благоприятствующие или

препятствующие культуре, мы увидим, что оно охватывает собою все объекты

науки о религии, юриспруденции, истории, филологии, политической

экономии и т. д., т. е. всех "наук о духе", за исключением психологии.

То обстоятельство, что мы причисляем к культуре также оруди

производства сельского хозяйства, а также химические вспомогательные

средства, не может, конечно, служить аргументом против нашего поняти

науки о культуре, как это думает Вундт (1), но, наоборот, оно

показывает, что это выражение гораздо лучше подходит к

неестественно-научным дисциплинам, чем термин "науки о духе". Хот

технические изобретения обычно и совершаются при помощи естественных

наук, но сами они не относятся к объектам естественно-научного

исследования; нельзя также поместить их в ряду наук о духе. Только в

науке о культуре развитие их может найти свое место.

Можно, конечно, сомневаться, куда относятся некоторые дисциплины,

например география и этнография, но разрешение этого вопроса зависит

только от того, с какой точки зрения они рассматривают свои предметы, т.

е. смотрят ли они на них как на чистую природу или ставят их в известное

отношение к культурной жизни. Земная поверхность, сама по себе чистый

продукт природы, приобретает, как арена всякого культурного развития,

еще иной, помимо чисто естественно-научного, интерес; и дикие народы

могут, с одной стороны, рассматриваться как "естественные народы"

(Naturvolker), с другой же стороны, их можно изучать также с точки

зрения того, насколько у них уже имеются "зачатки" культуры. Эта

двойственность рассмотрения только подтверждает наш взгляд, что дело

вовсе не в различии природы и духа, и мы имеем поэтому право

безбоязненно называть частные неестественно-научные дисциплины науками о

культуре в указанном выше значении этого слова.

Однако часто слово это употребляется также в другом смысле; поэтому

было бы, пожалуй, полезно отчетливо отграничить наше понятие также от

тех родственных ему понятий, в которых выражение "культура" обнимает

отчасти слишком широкую, отчасти же и слишком узкую область. При этом

ограничусь здесь лишь несколькими примерами.

Как тип чересчур широкой формулировки я беру определение науки о

культуре, данное Паулем (2). Краткий сравнительный анализ его воззрений

тем более желателен, что своими убедительными исследованиями Пауль не

только содействовал замене термина "науки о духе" термином "науки о

культуре", но и был одним из первых в новейшее

-----------------------------------------------------------(1)

Einleitung in die Philosophie. 190l*.

(2) Prinzipien der Sprachgeschichte. 3. Aufl. S. 6 ff. [57] время,

указавших на фундаментальное логическое различие между наукой

закономерной (Gesetzeswissenschaft) и исторической, которое займет еще

наше внимание в будущем. Но, несмотря на это, Пауль все еще видит

"характерный признак культуры" в "упражнении психических факторов". Ему

это кажется даже "единственно возможным точным отграничением данной

области от объектов чисто естественных наук", и так как для него

"психический элемент является... существеннейшим фактором всякого

культурного развития", "вокруг которого все вращается", то и психологи

становится "главнейшей базой всех наук о культуре в высшем смысле этого

слова". Термина "науки о духе" он избегает исключительно потому, что

"как только мы вступим в область исторического развития... мы будем

иметь дело наряду с психическими также и с физическими силами". Отсюда

следует, что психическое там, где оно проявляется самостоятельно, есть

объект чистой науки о духе, но вся действительность, состоящая из

физического и психического бытия, относится к наукам о культуре.

В этом рассуждении бесспорно верно то, что науки о культуре нельз

ограничивать исследованием одних только духовных процессов и что поэтому

выражение "науки о духе" мало говорит и с этой точки зрения. Но нужно

пойти далее и спросить, имеют ли науки о культуре вообще право отделять

физическое от психического бытия так, как это делает психология, и

совпадает ли поэтому действительно понятие духовного, употребляемое

науками о культуре, с понятием психического, образуемым психологией. Но,

оставляя даже это в стороне, я никак не могу понять, каким образом

Пауль, идя своим путем, хочет "точно" отделить естествознание от наук о

культуре. Он сам делает вывод, что согласно его определению нужно

признать даже животную (tierisch) культуру, но ведь и он не сможет

утверждать, что животная жизнь при рассмотрении духовных процессов

безусловно относится к наукам о культуре. Последнее будет иметь место

только тогда, когда мы будем рассматривать ее не как предварительную

ступень человеческой духовной жизни вообще, но как ступень к

человеческой культурной жизни в указанном мною выше смысле. Как только

это отнесение к культурным ценностям отпадает, мы будем уже иметь дело

исключительно с природой, и "единственно возможно точное отграничение"

области оказывается здесь совершенно бессильным.

Пауль сам implicite* соглашается с этим, когда он приводит в качестве

примера науки о культуре из жизни животных историю развити

художественных инстинктов и общественной организации у животных, ибо

говорить о художественных инстинктах и общественной организации животных

имеет смысл лишь в том случае, если речь идет о явлениях, могущих быть

всецело рассматриваемыми по аналогии с человеческой культурой; но тогда

они будут также культурными процессами в моем смысле. Такая точка зрени

по отношению к жизни животных не может все же считаться единственно

правомерной; более того, можно было бы даже показать, что перенесение

понятий человеческой культуры на общества животных в большинстве случаев

является лишь забавной, [58] но притом путающей аналогией. Что следует

понимать под словом "государство", если оно обозначает одинаково

Германскую империю и пчелиный улей, что - под художественным творением,

если под ним одинаково подразумеваются сооруженная Микеланджело гробница

Медичи и пение жаворонка? Как бы то ни было, определение Пауля именно

вследствие того, что психическое должно являться его существенным

признаком, не в состоянии отграничить культуру от природы, и его

дальнейшие рассуждения показывают, что для него самого это определение

оказывается недостаточным.

Но я не буду разбирать этого дальше. Мне хотелось только на примере

Пауля еще раз показать, как без точки зрения ценности, отделяющей блага

от действительности, свободной от ценности, нельзя провести резкое

отграничение природы и культуры, и я хотел бы теперь только еще

выяснить, почему при определении понятия культуры так легко вступает на

место ценности понятие духовного.

В самом деле, явления культуры должны быть рассматриваемы не только

по отношению к ценности, но также и по отношению к оценивающему их

психическому существу, потому что ценности оцениваются только

психическим существом, - обстоятельство, благодаря которому психическое

вообще рассматривается как нечто более ценное по сравнению с телесным.

Так что на самом деле существует связь между противоположением природы и

культуры, с одной стороны, и природы и духа - с другой, поскольку в

явлениях культуры, представляющих собою блага, всегда должна участвовать

оценка, а потому вместе с ней и духовная жизнь. Однако, как бы это ни

было верно, отсюда все же еще не следует, что деление наук, основанное

на противоположности природы и духа, правильно, так как простое наличие

психического (ибо жизнь души, как таковая, может быть рассматриваема так

же, как природа) еще не создает объекта культуры и потому не может быть

использовано для определения понятия культуры. Последнее было бы

возможно только в том случае, если бы в понятии психического как

необходимой предпосылке всякой оценки всегда было заключено уже и

понятие самой ценности и притом как общезначимой ценности. Возможно, что

часто это так и бывает на самом деле, чем и объясняются отвергаемые нами

попытки деления. Но такое отождествление духа с оценкой общезначимой

ценности недопустимо, поскольку под духом будет разуметься психическое.

Необходимо, напротив, между духовным бытием, или психическими актами

оценки, с одной стороны, и самими ценностями и их значимостью - с

другой, проводить такое же резкое логическое различие, как и между

благами и заложенными в них ценностями, а также уяснить себе, что в

"духовных ценностях" центр тяжести лежит не в духовном, но в ценностях.

Тогда уже не к чему будет более употреблять психическое для отграничени

культуры от природы. Только как оценка связано оно с культурой, но и

будучи оценкой, оно еще не совпадает с ценностью, превращающей

действительность в культурное благо.

Совсем вкратце смогу я коснуться, наконец, определений,

ограничивающих понятие культуры слишком узко понятой сферой всеобще

оцениваемых объектов. Я останавливаюсь здесь на них главным образом [59]

потому, что, благодаря некоторым из них, слово "культура" приобрело дл

многих фатальный побочный смысл, которым и объясняется отрицательное

отношение к термину "науки о культуре". Я здесь менее всего имею в виду

такие выражения, как "борьба за культуру" ("Kulturkampf")* и "этическа

культура", как не имеющая ничего общего с наукой, и я не думаю также,

что из-за злоупотребления языком со стороны некоторых лиц, понимающих

под "культурой" только массовые движения или не причисляющих войны

прошедшего времени, как "безнравственные", к культуре, следовало бы

отказаться от употребления самого слова "культура". Наоборот, я имею

здесь в виду главным образом хотя и неясное, но крайне популярное у

широкой публики понятие "история культуры". Чтобы быть пригодным дл

разделения наук на две группы, наше понятие культуры должно, конечно,

быть совершенно независимым от таких, например, противоположений, как

противоположение "истории культуры" политической истории, получивших

особенно интересное освещение в сочинениях Дитриха Шефера (1) и Готейна

(2). С одной стороны, согласно нашему определению, государство

представляет собой культурное благо, подобно народному хозяйству или

искусству, и в этом никто не сможет усмотреть произвольной терминологии.

С другой же стороны, нельзя также безапелляционно отождествлять

культурную жизнь с жизнью государственной. Ибо, как бы ни было верно,

что, это в особенности показал Шефер, вся высшая культура развиваетс

только в государстве и что потому может историческое исследование и

вправе ставить государственную жизнь на первый план, - все же многое,

как, например, язык, искусство и наука, в своем развитии отчасти

совершенно не зависит от государства; достаточно только вспомнить о

религии, чтобы сделалось ясно, насколько невозможно подчинить все

культурные блага государственной жизни и соответственно этому все

культурные ценности политическим.

Итак, будем придерживаться вполне совпадающего с общепринятым языком

понятия культуры, т. е. понимать под культурой совокупность объектов,

связанных с общезначимыми ценностями и лелеемых ради этих ценностей, не

придавая ему никакого более точного материального определения, и

посмотрим теперь, как это понятие сможет быть нам далее полезным при

отграничении двух групп наук.

V. Понятие и действительность

Если бы различие между науками о природе и науками о культуре

сводилось к тому, что всегда по одному и тому же методу в одном случае

исследовались бы объекты природы, в другом - явления культуры, то такое

простое констатирование факта имело бы для логики очень мало значения.

Для того чтобы показать другие глубокие

-----------------------------------------------------------(1) Dietrich

Schafer. Das eigentliche Arbeitsfeld der Geschichte, 1888. Geschichte

und Kulturgeschichte. 1891.

(2) Gothein. Die Aufgaben der Kulturgeschichte. 1889. [60] различи

между обеими группами наук, я от материального принципа деления перейду

теперь к формальному. Для выяснения его, однако, необходимо сделать

сначала несколько замечаний относительно научного познания вообще,

причем за исходный пункт я возьму для этого широко распространенное

понятие познания как отображения (Abbild) действительности. Пока это

понятие, по крайней мере, поскольку речь идет о научном познании, не

будет признано несостоятельным, нельзя не только надеяться понять

сущность какого угодно научного метода, но и уяснить себе понятие

научной формы.

Пока под составляющей предмет познания действительностью мыслят себе

не непосредственно известный и доступный опыту мир, а мир

"трансцендентный", лежащий "за" пределами воспринимаемого, теори

отображения могла бы, казалось, иметь большой смысл. Задача познани

состояла бы в таком случае в том, чтобы образовывать из непосредственно

данного материала представления или понятия, которые бы точно

соответствовали этому трансцендентному миру. Например, теория познани

Платона усматривает - да позволено будет мне здесь вкратце наметить это

- в "идеях" действительность и так как идеи отличаются общностью, в

противоположность ко всегда особенному и индивидуальному, но в сущности

не действительному чувственному миру, то истинны лишь не индивидуальные,

а общие представления, т. е. представления, отображающие идеи.

Вследствие этого сущность понятия полагается в его всеобщности. Или:

современный физик считает точно так же данный мир с его качественными

определениями лишь "субъективным", объективным же, наоборот,

определяемый количественно мир атомов; задача познания сводится в таком

случае к образованию количественно определяемых представлений или

понятий, которые точно так же истинны потому, что отображают

действительность.

Но даже и в том случае, если бы эти смелые предположения оказались

правильными, мы все же ничего не знаем, по крайней мере непосредственно,

о мире, лежащем за данной действительностью, и совпадение с ним

представлений или понятий, т. е. сходство копии с оригиналом, не может

быть, следовательно, никогда констатировано непосредственным образом.

Поэтому для понимания сущности познания мы можем начать лишь с

исследования процесса преобразования (Umformung), посредством которого

создаются соответствующие трансцендентному миру представления или

понятия. Таким образом, и при трансцендентном понятии истины логика

должна будет вначале рассматривать познание не как отображение, но как

преобразование (Umbilden) данного материала представлений понятием, ибо

процесс этот, создающий искомое отображение трансцендентной

действительности, есть единственное, что ей непосредственно доступно.

Возможно, однако, что это трансцендентное понятие истины совершенно

несостоятельно, т. е. что наше познание ограничивается непосредственно

данным, имманентным чувственным миром, и отображение этого мира было бы

в таком случае единственной его задачей. Это понятие истины в самом деле

требует, по-видимому, меньше предпосылок, так как в этом случае можно

было бы непосредственно кон[61] статировать совпадение отображения с

оригиналом. Но если присмотреться ближе, то мы увидим, что именно здесь

теория отображения вызывает особенно серьезные сомнения. Прогресс

познания при этом предположении зависел бы только от того, в какой мере

удается дать повторение действительности. Зеркало "познавало" бы в таком

случае лучше всего, и в совершенстве выполненная цветная модель

приближалась бы более всего к "истине", по крайней мере с точки зрени

видимости вещей. Но дает ли действительно что-нибудь познающему человеку

подобное даже самое точное повторение или удвоение действительности в

смысле ее отображения? Самая совершенная копия обладает ведь для нас

научной ценностью только тогда, когда отображенный объект опыта сам

недоступен нам непосредственно, но даже и абсолютно совершенное удвоение

действительности как таковое, далеко не содержало бы в себе еще

познания. Итак, не представляет ли и в данном случае научное познание

скорее преобразования действительности и не является ли теори

отображения без принятия трансцендентного мира уже явно несостоятельной?

Конечно, кто-нибудь мог бы сказать, что посредством познания он

ничего иного и не хочет достигнуть, как только отображения вещей: наука

имеет целью "описывать" мир, как он есть на самом деле, и все то, что не

является вполне соответствующим действительности описанием ее, не имеет

вообще научной ценности. Против такого произвольного заявления нельзя,

конечно, ничего возразить, но можно поставить все-таки вопрос, возможно

ли осуществление подобного желания. Стоит только попробовать как-нибудь

точно "описать" действительность и воспринять ее со всеми ее

подробностями, "какой она есть на деле", в понятиях с целью получить ее

отображение, чтобы скоро убедиться в бессмысленности подобного

предприятия. Эмпирическая действительность представляет собой для нас

необозримое многообразие, увеличивающееся для нас по мере того, как мы

углубляемся в нее и начинаем разделять ее на составные элементы, ибо

даже "самая маленькая" часть ее содержит в себе больше, чем конечный

человек в состоянии описать; более того, то, что он в состоянии

воспринять в свои понятия и тем самым в свое познание, бесконечно мало

по сравнению с тем, что он вынужден оставить в стороне (1). Если бы

нашей целью было отображение этой действительности в понятиях, то мы как

познающие субъекты стояли бы перед принципиально неразрешимой задачей, и

потому если что-нибудь, что до сих пор было сделано, может вообще

притязать на право называться познанием, то, следовательно, и при

имманентном понятии истины познавание является не отображением, но

преобразованием, и притом всегда упрощением действительности.

Для нашей цели можно было бы, пожалуй, удовольствоваться этим

простым, но неопровержимым доказательством несостоятельности воззрения,

будто наука должна дать отображение действительности. Но поскольку

невозможность воспроизвести в понятиях действительность

-----------------------------------------------------------(1) В моей

книге "Die Grenzen ..." (S. 32) я пытался обосновать подробнее эту

мысль, вначале кажущуюся, быть может, несколько парадоксальной. В

дальнейшем изложении я дам ее новую формулировку, которая, по существу,

приведет к тому же. [62] так, как она есть" приводит к утверждению

"иррациональности" эмпирической действительности и поскольку мысль эта

вызвала особенно много возражений, то я хотел бы несколько подробнее

остановиться на этом пункте, в особенности же объяснить, в каком смысле

действительность является иррациональной и в каком смысле она

рациональна.

Если обратиться к какому-нибудь непосредственно данному бытию или

быванию, то нетрудно заметить, что мы в нем нигде не найдем резких и

абсолютных границ, но всюду постепенные переходы. Это находится в связи

с наглядностью (Ausschaulichkeit) всякой данной действительности.

Природа не делает скачков. Все течет. Эти старинные изречени

действительно одинаково применимы как к физическому бытию с его

свойствами, так и к бытию психическому, т. е. ко всему известному нам

бытию. Всякое расположенное в пространстве или заполняющее определенный

промежуток времени образование имеет этот характер непрерывности. Мы

можем назвать это кратко принципом непрерывности (Satz der Kontinuitat)

всего действительного.

К этому присоединяется еще нечто другое. Ни одна вещь, ни один

процесс в мире не равен вполне другому, но лишь более или менее подобен

ему, и внутри каждой вещи и каждого процесса всякая даже малейшая часть

опять-таки отличается от любой другой, в какой бы пространственной и

временной близости эта последняя ни стояла к ней. Говоря иначе, всяка

реальность имеет свой особый, своеобразный, индивидуальный отпечаток.

Никто, по крайней мере, не сможет утверждать, что он в действительности

когда-нибудь натолкнулся на нечто абсолютно однородное. Все существующее

разно. Мы можем это также формулировать как принцип разнородности

(гетерогенности) всего действительного.

Само собой разумеется, что значимость этого второго принципа

распространяется и на постепенные непрерывные переходы, характеризующие

всякую действительность, и это именно и важно для вопроса о

постигаемости (Begreiflichkeit) реальности. Куда бы мы ни обратили наш

взор, мы всюду встретимся с непрерывной разнородностью, и это соединение

разнородности и непрерывности и налагает на действительность

своеобразный отпечаток иррациональности: представляя в каждой своей

части разнородную непрерывность (heterogenes Kontinuum), она "так, как

она есть" не может быть воспринята в понятиях. Поэтому если поставить

науке задачу точного воспроизведения действительности, то обнаружитс

лишь бессилие понятия, и абсолютный скептицизм явится единственным

последовательным выводом наукознания, в котором господствует теори

отображения.

Итак, научному понятию нельзя ставить подобной задачи, но следует

спросить, каким образом понятие приобретает власть над

действительностью. Ответ на это легко получить. Действительность может

сделаться рациональной только благодаря абстрактному (begrifflich)

разделению разнородности и непрерывности. Непрерывная среда (Kontinuum)

может быть охвачена понятием лишь при условии ее однородности;

разнородная же среда может быть постигнута в понятии лишь в том случае,

если мы сделаем в ней как бы прорезы, т. е. при условии превращения ее

непрерывности в прерывность (Discretum). Тем самым [63] для науки

открываются два пути образования понятий. Содержащуюся во всякой

действительности разнородную непрерывность мы оформляем либо в

однородную непрерывность, либо в разнородную прерывность. Поскольку

такое оформление возможно, и действительность может, конечно, быть сама

названа рациональной. Иррациональна она только для познания, желающего

ее отображать без всякого преобразования и оформления.

Первый путь, начинающий с уничтожения разнородности, есть путь

математики. Она даже отчасти приходит к однородной прерывности, как мы

это имеем, например, в ряде простых чисел; но она может также с помощью

своих понятий овладеть и непрерывностью, мысля ее однородной, и здесь ее

успехи особенно грандиозны. Своей "априорностью" она в сущности обязана

однородности своих образований. "Предрассудок" в смысле априорного

суждения относительно не наблюдаемого еще и не данного в опыте возможен

там, где есть уверенность в том, что мы никогда не натолкнемся на нечто

принципиально новое. С точки зрения науки, однако, желающей познать

действительность, все эти успехи куплены дорогой ценой. Однородные

образования, о которых говорит математика, не имеют более никакого

реального бытия, но относятся к сфере, которую можно назвать лишь сферой

идеального бытия, если еще вообще хотят говорить об их бытии. Мир

однородных непрерывностей есть для математики мир чистых количеств, и

хотя бы уже потому мир этот абсолютно недействителен, ибо нам известна

лишь качественно определенная действительность.

Если же желательно удержать качества, а вместе с ними и

действительность, то необходимо остаться при ее разнородности, но тогда

нужно будет уже прервать ее непрерывность. Однако при этом из

действительности утрачивается все, что лежит между проложенными

понятиями границами, а это немало. Ибо как бы близко мы ни проводили

друг от друга границы отдельных понятий, все же действительность с ее

непрерывной и потому неисчерпаемой разнородностью ускользала бы между

понятиями, не постигнутая ими. Мы можем поэтому с помощью наших понятий

лишь построить мост через поток реальности, как бы ни были малы

отдельные пролеты этого моста. Изменить это не сумеет ни одна наука.

Несмотря на это, содержание возникших таким образом понятий стоит

принципиально ближе к действительности, нежели однородная, но чисто

количественная среда математических понятий, на чем, однако, мы не будем

подробнее останавливаться, так как мы ограничиваемся здесь науками,

образующими понятия о реальных объектах. Только к ним применимо вообще

различие между науками о природе и науками о культуре.

Для наших целей достаточно показать, что действительность "как она

существует на деле" не входит ни в одно понятие. Только у

одной-единственной науки может возникнуть иллюзия, будто она все же

понимает действительность вполне и без остатка, и этой наукой по

понятным основаниям будет математическая физика. На нее главным образом

и опирается современный рационализм. Физика, несомненно, [64] имеет дело

с реальным бытием, но, несмотря на это, кажется, будто бы благодар

применению математики прерывность, на которую физика должна разложить

разнородную действительность, снова превращается в непрерывное

образование и будто бы поэтому разнородная непрерывность

действительности сама охватывается понятиями. Но мы оставим этот

единственный в своем роде случай пока в стороне и обратим наше внимание

на другие науки о действительности. Последние должны во всяком случае

ограничиваться какой-нибудь одной, относительно небольшой частью

действительности, и их познание может поэтому быть только упрощением, но

никогда не отображением действительности.

Отсюда мы приходим к решающему для всего учения о методе взгляду.

Науки, если только методы их не произвольны, нуждаются в "априори" или в

"предпосылке" (Vorurteil), на которой они смогли бы основываться при

превращении разнородной непрерывности в прерывность, или в принципе

выбора, пользуясь которым они могли бы в данном им материале отделять

существенное от несущественного. Этот принцип носит по отношению к

содержанию действительности формальный характер; таким образом делаетс

ясным понятие научной формы. Только в совокупности существенного, а не в

отображении действительности мы получим познание с его формальной

стороны. Эту совокупность, выделяемую нами с помощью формального

принципа из действительности, мы можем назвать также сущностью (Wesen)

вещей, если это слово вообще может иметь для эмпирических наук

какой-нибудь значительный смысл.

Но если дело обстоит так, то задачей учения о методе будет явно

вскрыть, с их формальной стороны, эти руководящие при образовании

сущности вещей точки зрения, от которых ученый-специалист зависит, часто

сам не зная об этом; для нас здесь все и сведется к данным подобного

исследования. Ибо очевидно, что от того, каким образом мы прерываем

поток действительности, выбирая существенные элементы, зависит характер

научного метода, и решение вопроса, существуют ли между двумя группами

наук, с точки зрения их метода, принципиальные различия, совпадает с

решением вопроса, существуют ли две принципиально различные точки

зрения, сообразно которым науки отделяют в действительности существенное

от несущественного, вводя таким образом наглядное содержание

действительности в форму понятия.

Прежде чем перейти к попытке ответа на этот вопрос, скажем еще, в

каком смысле мы употребляем здесь термин "понятие". В соответствии с

нашей постановкой проблемы мы имеем в виду здесь под "понятиями"

продукты науки, что вряд ли вызовет сомнения. Вместе с тем также

совокупность всего того, что наука вбирает в себя из действительности, с

целью ее постижения, мы называем понятием этой действительности, так что

мы, следовательно, между содержанием научного изложения вообще и

содержанием понятия не делаем никакого различия. Указанную терминологию

можно назвать произвольной, но эта произвольность была бы неправомерной

только тогда, если бы здесь вообще имелась какая-нибудь прочная традици

в терминологии. Она же, как известно, отсутствует совершенно. Понятие

употребляется одинаково как для последних, не разложимых далее

"элементов" научных сужде[65] ний, так и для в высшей степени сложных

образований, в которых сопоставлено много таких элементов. Неопределимое

"голубое" или "сладкое", означающее содержание непосредственного

восприятия, называется понятием, и точно так же говорят о понятии

притяжения, тождественном с законом притяжения. Так как различение это

очень важно для учения о методе, то мы хотим отделить здесь простые, не

поддающиеся определению понятия, как элементы понятия, от собственно

научных понятий, представляющих собой комплексы таких элементов и

возникающих лишь в процессе научной работы. Но в таком случае, очевидно,

нельзя провести принципиальную границу между понятием и изложением в

понятиях, и тогда будет только последовательно, а отнюдь не произвольно,

если мы также тот комплекс понятий, который содержит в себе научное

познание действительности, назовем понятием этой действительности. Мы

безусловно нуждаемся в термине, общем для всех образований, содержащих в

себе то, что научное мышление вбирает в себя из наглядной

действительности, и, для того чтобы обозначить эту противоположность к

наглядному представлению, слово "понятие" является особенно пригодным.

Итак, научные понятия могут быть или комплексами не определяемых

элементов понятия, или также комплексами научных понятий, которые по

сравнению с образуемым ими более сложным понятием имеют значение его

элементов. Формальный принцип образования понятий для подлежащего

познанию объекта выражается при подобной предпосылке только в виде

соединения (Zusammenstellung) элементов понятия или понятий в понятие

соответствующего объекта, а не уже в самих элементах понятия, и данный

принцип необходимо должен совпасть с принципом научного изображени

этого объекта. Только таким образом мы приобретаем постановку проблемы,

дающую возможность сравнения различных методов по их формальной

структуре. В основе образования понятий, посредством которого

действительность вбирается в науку, должен лежать определяющий метод

данной науки, ее формальный характер, и поэтому, для того чтобы понять

метод какой-нибудь науки, мы должны будем ознакомиться с ее принципами

образования понятий. Таким образом, наша терминология понятна и вместе с

тем оправданна. Если познавать все равно, что понимать, то результат

познания дается в понятии (1).

-----------------------------------------------------------(1) Этим

самым дается ответ на сомнения, которые высказал М. Фришейзен-Кёлер по

поводу употребления мною термина "понятие" (M. Frischeisen-Kohler.

Einige Bemerkungen zu Rickerts Geschichtslogik. "Philosophische

Wochenschrift und Literaturzeitung". 1907. Bd. 8). Я не могу согласитьс

с тем, что тут более, нежели просто терминологический вопрос. Под

образованием понятий следует всегда разуметь соединение элементов, все

равно, представляют ли эти элементы уже сами понятия или нет. Я всегда

говорил лишь о принципах такого образования понятий, ибо только здесь, а

не во взятых лишь как "элементы" понятиях могут обнаружитьс

существенные логические различия. Если это употребление понятий в целях

образования новых понятий угодно называть "изложением" (Darstellung) и

потому допускать лишь различия в "методе", а не в "образовании понятий",

то тогда одинаково нельзя говорить о "понятии" притяжения, как и о

"понятии" итальянского Ренессанса. Здесь нас во всяком случае интересует

лишь то, какой принцип сочетает воедино части или элементы научного

понятия.