Часть 2.

екты, на которые оно направлено, и они чудесным образом обособ­ляются, оказываясь за пределами всех суждений. Именно эта «интенциональность» характеризует сознание. Но данное слово не содержит в себе какой-либо идеи о конечной цели. Оно понима­ется в смысле «направленности», у него лишь топографическое значение.

На первый взгляд здесь ничто не противоречит абсурдному уму. Кажущаяся скромность мысли, ограничивающейся описани­ем, отказ от объяснения, добровольно принятая дисциплина, пара­доксальным образом ведущая к обогащению опыта и возрожде­нию всей многоцветности мира,- в этом сущность и абсурдного подхода. По крайней мере на первый взгляд, поскольку метод мышления, как в данном случае, так и во всех других, всегда имеет два аспекта: один психологический, другой метафизический 1. Тем самым метод содержит в себе две истины. Если тема интен­циональности нужна только для пояснения психологической ус­тановки, исчерпывающей реальное вместо того, чтобы его объяс­нять, тогда тема эта действительно совпадает с абсурдным умом. Он нацелен на перечисление того, что не в состоянии трансцен­дировать, и единственное его утверждение сводится к тому, что за отсутствием какого-либо объяснительного принципа мышление находит радость в описании и понимании каждого данного в опыте образа. В таком случае истина любого из этих образов имеет психо­логический характер, она свидетельствует лишь о том «интересе», который может представлять для нас реальность. Истина оказы­вается способом пробуждения дремлющего мира, он оживает для ума. Но если данное понятие истины распространяется за свои пределы, если для него изыскивается рациональное основание, если таким образом желают найти «сущность» каждого познава­емого объекта, то за опытом вновь обнаруживается некая «глу­бинность». Для абсурдного ума это нечто непостижимое. В фено­менологической установке ощутимы колебания между скромно­стью и самоуверенностью, и эти взаимоотражения феноменоло­гического мышления - лучшие иллюстрации абсурдного рас­суждения.

Так как Гуссерль говорит об интенционально выявляемых «вневременных сущностях», нам начинает казаться, что мы слу­шаем Платона. Все объясняется не чем-то одним, но все объяс­няется всем. Я не вижу разницы. Конечно, идеи или сущности, которые «осуществляются» сознанием после каждой дескрипции, не объявляются совершенными моделями. Но ведь утверждает­ся, будто они даны непосредственно в восприятии. Нет единствен­ной идеи, которая объясняла бы все, есть бесконечное число сущ­ностей, придающих смысл бесконечности объектов. Мир стано­вится неподвижным, но зато он высвечивается. Платоновский ре-

1 Даже самая строгая эпистемология предполагает метафизику. Метафизич­ность значительной части современных мыслителей в том, что они стремятся к

«чистой» эпистемологии.

47

ализм становится интуитивистским, но это по-прежнему реализм. Кьеркегор погружается в своего Бога, Парменид низвергает мысль в Единое. Феноменологическое мышление впадает в абстрактный политеизм. Более того, даже галлюцинации и фикции делают­ся «вневременными сущностями». В новом мире идей категория «кентавр» соседствует с более скромной категорией «метро­политен».

Для абсурдного человека в чисто психологическом подходе, при котором все образы самоценны, есть и истина, и горечь. Если все самоценно, то все равнозначно. Однако метафизический аспект этой истины заводит так далеко, что абсурдный человек сразу чувствует, что его тянут к Платону. Действительно, ему говорят, что у каждого образа предполагается самоценная сущность. В этом идеальном мире, лишенном иерархии, в этой армии форм служат одни генералы. Да, трансценденция была ликвидирована. Но неожиданным поворотом мышления привносится некая фраг­ментарная имманентность, восстанавливающая глубинное изме­рение вселенной.

Не зашел ли я слишком далеко в истолковании феноменоло­гии - ведь создатели ее куда более осторожны? Приведу в ответ только одно утверждение Гуссерля, внешне парадоксальное, но строго логичное, если учесть все предпосылки: «Что истинно, то абсолютно истинно само по себе; истина тождественно едина, вос­принимают ли ее в суждениях люди или чудовища, ангелы или боги» *. Тут неоспоримо провозглашается торжество Разума. Но что может означать подобное утверждение в мире абсурда? Вос­приятия ангела или бога лишены для меня всякого смысла. Для меня навсегда останется непостижимым то геометрическое прост­ранство, в котором божественный разум устанавливает законы мо­его разума. Здесь я обнаруживаю все тот же скачок. Пусть он совершается при помощи абстракций, все равно он означает для меня забвение именно того, что я не хочу предавать забвению. Далее Гуссерль восклицает: «Даже если бы все подвластные при­тяжению массы исчезли, закон притяжения тем самым не унич­тожился бы, но просто остался за пределами возможного при­менения». И мне становится ясно, что я имею дело с метафизикой утешения. Если же мне вздумается найти тот поворотный пункт, где мышление покидает путь очевидности, то достаточно перечи­тать параллельное рассуждение, приводимое Гуссерлем отно­сительно сознания: «Если бы мы могли ясно созерцать точные законы психических явлений, они показались бы нам столь же вечными и неизменными, как и фундаментальные законы теорети­ческого естествознания. Следовательно, они были бы значимы, даже если бы не существовало никаких психических явлений». Да­же если сознания нет, его законы существуют! Теперь я понимаю, что Гуссерль хочет превратить психологическую истину в рацио­нальное правило: отвергнув интегрирующую силу человеческого разума, он окольным путем совершает скачок в область вечного Разума.

48

Поэтому меня нисколько не удивляет появление у Гуссерля темы «конкретного универсума». Разговоры о том, что не все сущ­ности формальны, что среди них есть и материальные, что первые являются объектом логики, а вторые - объектом конкретных наук,- для меня все это не более чем дефиниции. Меня уверяют, что сами абстракции являются лишь несубстанциальной частью конкретного универсума. Но уже по этим колебаниям видно, что произошла подмена терминов. С одной стороны, это может быть утверждением того, что мое внимание направлено на конкретный объект, на небо или на каплю дождя, упавшую на мой плащ. За ними сохраняется реальность, различимая в акте моего внимания. Это неоспоримо. Но то же самое утверждение может означать, что сам плащ есть некая универсалия, принадлежащая вместе со своей неповторимой и самодостаточной сущностью миру форм. Тут я начинаю понимать, что изменился не только порядок сле­дования. Мир перестал быть отражением высшего универсума, но в населяющих эту землю образах все же отображается испол­ненное форм небо. Тогда мне все равно, и это не имеет ни малей­шего отношения к поискам смысла человеческого удела, ибо здесь отсутствует интерес к конкретному. Это интеллектуализм, причем вполне откровенно стремящийся превратить конкретное в абстрак­ции.

В этом явном парадоксе, оказывается, нет ничего удивитель­ного: мышление может идти к самоотрицанию разными путями - путем как униженного, так и торжествующего разума. Дистанция между абстрактным богом Гуссерля и богом-громовержцем Кьер­кегора не столь уж велика. И разум, и иррациональное ведут к той же проповеди. Не так уж важно, какой путь избран: было бы желание дойти до цели, это главное. Абстрактная философия и религиозная философия равным образом исходят из состояния смятения и живут одной и той же тревогой. Но суть дела в объяс­нении: ностальгия здесь сильнее науки. Знаменательно, что мыш­ление современной эпохи пронизано одновременно и философией, отказывающей миру в значимости, и философией, исполненной самых душераздирающих выводов. Мышление непрестанно колеб­лется между предельной рационализацией реального, которая разбивает реальность на рационализированные фрагменты, и пре­дельной иррационализацией, которая ведет к ее обожествлению. Но это лишь видимость раскола. Для примирения достаточно скачка. Понятие «разум» ошибочно наделяли единственным смыс­лом. В действительности, несмотря на все притязания на строгость, оно не менее изменчиво, чем все остальные понятия. Разум то предстает во вполне человеческом облике, то умело оборачивает­ся божественным ликом. Со времен Плотина *, приучившего разум к духу вечности, разум научился отворачиваться даже от самого дорогого из своих принципов - непротиворечия, чтобы включить в себя самый чуждый ему, совершенно магический принцип пар-

49

тиципации 1. Разум является инструментом мышления, а не самим мышлением. Мышление человека - это прежде всего его носталь­гия.

Разум сумел утолить меланхолию Плотина; он служит успо­коительным средством и для современной тревоги, воздвигая все те же декорации вечности. Абсурдный ум не требует столь многого. Для него мир и не слишком рационален, и не так уж ир­рационален. Он просто неразумен. У Гуссерля разум в конце кон­цов становится безграничным. Абсурд, напротив, четко устанав­ливает свои пределы, поскольку разум бессилен унять его тревогу. Кьеркегор со своей стороны утверждает, что достаточно одного-единственного предела, чтоб отринуть разум. Абсурд не заходит так далеко: для него пределы умеряют только незаконные при­тязания разума. Иррациональное, в представлении экзистенциа­листов, есть разум в раздоре с самим собой. Он освобождается от раздора, сам себя отрицая. Абсурд - это ясный разум, осоз­нающий свои пределы.

Под конец этого нелегкого пути абсурдный человек находит свои подлинные основания. Сравнивая свои глубинные требова­ния с тем, что ему до сих пор предлагалось, он неожиданно ощуща­ет, что смысл его требований был искажен. Во вселенной Гус­серля мир прояснился настолько, что сделалось бесполезным при­сущее человеку стремление понять его. В апокалипсисе Кьер­кегора удовлетворение этого стремления требует самоотречения. Грех не столько в знании (по этому счету весь мир невинен), сколь­ко в желании знать. Таков единственный грех, относительно кото­рого абсурдный человек чувствует себя виновным и невинным в одно и то же время. Ему предлагается разрешение всех былых противоречий, которые объявляются просто полемическими игра­ми. Но абсурдный человек чувстует нечто совсем иное, ему необ­ходимо сохранить истину этих противоречий. А она такова, что сохраняются и противоречия. Абсурдному человеку не нужны про­поведи.

Предпринятое мною рассуждение хранит верность той очевид­ности, которая пробудила его к жизни. Этой очевидностью явля­ется абсурд, раскол между полным желания умом и обманчивым миром, между моей ностальгией по единству и рассыпавшимся на бесчисленные осколки универсумом - противоречие, которое их объединяет. Кьеркегор упраздняет мою ностальгию, Гуссерль заново созидает универсум. Я ожидал вовсе не этого. Речь шла о том, чтобы жить и мыслить, несмотря на все терзания, чтобы решить вопрос: принять их или отказаться. Тут не замаскируешь очевидность, не упразднишь абсурд, отрицая один из составляю-

1 А. В ту пору разуму нужно было либо приспособиться, либо погибнуть. Он приспособился. Начиная с Плотина, разум из логики превращается в эстети­ку. Метафора заменяет силлогизм.

2 Б. Впрочем, это не единственный вклад Плотина в феноменологию. Фено­менологическая установка целиком содержится уже в столь дорогой александрий­скому мыслителю идее: у него есть не только идея человека, но и идея Сократа.

50

щих его терминов. Необходимо знать, можно ли жить абсурдом, или эта логика требует смерти. Меня интересует не философское самоубийство, а самоубийство как таковое. Я намерен очистить этот акт от его эмоционального содержания, оценить его искрен­ность и логику. Любая другая позиция предстает для абсурдного ума как фокусничество, отступление ума перед тем, что он сам выявил. Гуссерль намеревался избежать «закоренелой привычки жить и мыслить в соответствии с условиями существования, кото­рые нам хорошо известны и для нас удобны». Но заключительный скачок вернул нас вечности - со всеми ее удобствами. В скачке нет никакой крайней опасности, как казалось Кьеркегору. Напро­тив, опасность таится в том неуловимом мгновении, которое пред­шествует скачку. Суметь удержаться на этом головокружительном гребне волны - вот в чем состоит честность, а все остальное - лишь уловки. Я знаю и то, что бессилие ни у кого не исторгало столь пронзительных аккордов, какие встречаются у Кьеркегора. В равнодушных исторических описаниях найдется место и бес­силию, но оно неуместно в рассуждении, настоятельная необхо­димость которого чувствуется сегодня.

Абсурдная свобода

Главное сделано. Налицо несколько очевидных истин, от которых я не могу отрешиться. В расчет принимается то, что я знаю, в чем уверен, чего не могу отрицать, не могу отбросить. Я могу отторг­нуть от живущей неопределенной тоской части моего «Я» все, кроме желания единства, влечения к решимости, требования яс­ности и связности. В мире, который окружает, задевает, подтал­кивает меня, я могу отрицать все, кроме этого хаоса, этого цар­ственного случая, этого божественного равновесия, рождающегося из анархии. Не знаю, есть ли у этого мира превосходящий его смысл. Знаю только, что он мне неизвестен, что в данный момент он для меня непостижим. Что может значить для меня значение, лежащее за пределами моего удела? Я способен к пониманию только в человеческих терминах. Мне понятно то, к чему я при­трагиваюсь, что оказывает мне сопротивление. Понимаю я также две достоверности - мое желание абсолюта и единства, с одной стороны, и несводимость этого мира к рациональному и разумному принципу - с другой. И я знаю, что не могу примирить эти две противоположные достоверности. Какую еще истину я мог бы приз­нать, не впадая в обман, не примешивая надежду, каковой у меня нет и которая бессмысленна в границах моего удела?

Будь я деревом или животным, жизнь обрела бы для меня смысл. Вернее, проблема смысла исчезла бы вовсе, так как я сде­лался бы частью этого мира. Я был бы этим миром, которому ныне противостою всем моим сознанием, моим требованием воль­ности. Ничтожный разум противопоставил меня всему сотворен­ному, и я не могу отвергнуть его росчерком пера. Я должен удер-

51

жать то, что считаю истинным, что кажется мне очевидным, даже вопреки собственному желанию. Что иное лежит в основе этого конфликта, этого разлада между миром и сознанием, как не само сознание конфликта? Следовательно, чтобы сохранить конф­ликт, мне необходимо непрестанное, вечно обновляющееся и всегда напряженное сознание. В нем мне необходимо удерживать себя. Вместе с ним в человеческую жизнь вторгается абсурд - столь очевидный и в то же время столь труднодостижимый - и находит в ней отечество. Но в тот же миг ум может сбиться с этого иссушаю­щего и бесплодного пути ясности, чтобы вернуться в повседнев­ную жизнь, в мир анонимной безличности. Но отныне человек вступает в этот мир вместе со своим бунтом, своей ясностью ви­дения. Он разучился надеяться. Ад настоящего сделался наконец его царством. Все проблемы вновь предстают перед ним во всей остроте. На смену абстрактной очевидности приходит поэзия форм и красок. Духовные конфликты воплощаются и находят свое при­бежище - величественное или жалкое - в сердце человека. Ни один из них не разрешен, но все они преобразились. Умереть ли, ускользнуть ли от конфликта с помощью скачка, либо перестро­ить на свой лад здание идей и форм? Или же, напротив, держать мучительное и чудесное пари абсурда? Еще одно усилие в этом направлении - и мы сможем вывести все следствия. Голос плоти, нежность, творчество, деятельность, человеческое благородство вновь займут свои места в этом безумном мире. Человек отыщет в нем вино абсурда и хлеб безразличия, которые питают его вели­чие.

Я настаиваю на том, что это метод упорства. На каком-то этапе своего пути абсурдный человек должен проявить настойчивость. В истории предостаточно религий и пророчеств, даже безбожных. А от абсурдного человека требуют совершить нечто совсем иное - скачок. В ответ он может только сказать, что не слишком хорошо понимает требование, что оно неочевидно. Он желает делать лишь то, что хорошо понимает. Его уверяют, что это грех гордыни, а ему неясно само понятие «грех»; быть может, в конце концов его ждет ад, но ему недостанет воображения, чтобы представить себе столь странное будущее. Пусть он потеряет бессмертную жизнь, невелика потеря. Его заставляют признать свою виновность, но он чувствует себя невиновным. По правде говоря, он чувствует себя неисправимо невинным. Именно в силу невинности ему все позволено. От самого же себя он требует лишь одного: жить исклю­чительно тем, что он знает, обходиться тем, что есть, и не до­пускать ничего недостоверного. Ему отвечают, что ничего до­стоверного не существует. Но это уже достоверность. С нею он и имеет дело: он хочет знать, можно ли жить не подлежащей обжалованию жизнью.

Теперь снова пришла пора обратиться к понятию самоубий­ства, рассматривая его с другой стороны. Ранее речь шла о зна-

52

нии; должна ли жизнь иметь смысл, чтобы ее стоило прожить. Сейчас же, напротив, кажется, что, чем меньше в ней смысла, тем больше оснований, чтобы ее прожить. Пережить испытание судь­бой - значит полностью принять жизнь. Следовательно, зная об абсурдности судьбы, можно жить ею только в том случае, если абсурд все время перед глазами, очевиден для сознания. Отверг­нуть один из терминов противоречия, которым живет абсурд,- значит избавиться от него. Упразднить сознательный бунт - значит обойти проблему. Тема перманентной революции пере­носится, таким образом, в индивидуальный опыт. Жить - значит пробуждать к жизни абсурд. Пробуждать его к жизни - значит не отрывать от него взора. В отличие от Эвридики *, абсурд умирает, когда от него отворачиваются. Одной из немногих последователь­ных философских позиций является бунт, непрерывная конфрон­тация человека с таящимся в нем мраком. Бунт есть требование прозрачности, в одно мгновение он ставит весь мир под вопрос. Подобно тому как опасность дает человеку незаменимый случай постичь самого себя, метафизический бунт предоставляет соз­нанию все поле опыта. Бунт есть постоянная данность человека самому себе. Это не устремление, ведь бунт лишен надежды. Бунт есть уверенность в подавляющей силе судьбы, но без смирения, обычно ее сопровождающего.

Мы видим теперь, насколько опыт абсурда далек от самоубий­ства. Ошибочно мнение, будто самоубийство следует за бунтом, является его логическим завершением. Самоубийство есть полная противоположность бунта, так как предполагает согласие. Подоб­но скачку, самоубийство - это согласие с собственными преде­лами. Все закончено, человек отдается предписанной ему исто­рии; видя впереди ужасное будущее, он низвергается в него. На свой лад самоубийство тоже разрешение абсурда, оно делает аб­сурдной даже саму смерть. Но я знаю, что условием существования абсурда является его неразрешимость. Будучи одновременно сознанием смерти и отказом от нее, абсурд ускользает от само­убийства. Абсурдна та веревка, которую воспринимает пригово­ренный к смерти перед своим головокружительным падением. Несмотря ни на что, она здесь, в двух шагах от него. Пригово­ренный к смертной казни - прямая противоположность са­моубийцы.

Этот бунт придает жизни цену. Становясь равным по длитель­ности всему существованию, бунт восстанавливает его величие. Для человека без шор нет зрелища прекраснее, чем борьба интел­лекта с превосходящей его реальностью. Ни с чем не сравнимо зрелище человеческой гордыни, тут ничего не могут поделать все самоуничижения. Есть нечто неповторимо могущественное в дис­циплине, которую продиктовал себе ум, в крепко выкованной воле, в этом противостоянии. Обеднить реальность, которая своей бес­человечностью подчеркивает величие человека,- значит обеднить самого человека. Понятно, почему всеобъясняющие доктрины ослабляют меня. Они снимают с меня груз моей собственной жиз-

53

ни; но я должен нести его в полном одиночестве. И я уже не могу представить, как может скептическая метафизика вступить в союз с моралью отречения.

Сознание и бунт - обе эти формы отказа - противоположны отречению. Напротив, их переполняют все страсти человеческого сердца. Речь идет о смерти без отречения, а не о добровольном уходе из жизни. Самоубийство - ошибка. Абсурдный человек исчерпывает все и исчерпывается сам; абсурд есть предельное напряжение, поддерживаемое всеми его силами в полном одино­честве. Абсурдный человек знает, что сознание и каждодневный бунт - свидетельства той единственной истины, которой является брошенный им вызов. Таково первое следствие.

Придерживаясь занятой ранее позиции, а именно выводить все следствия (и ничего, кроме них) из установленного понятия, я сталкиваюсь со вторым парадоксом. Чтобы хранить верность методу, мне нет нужды обращаться к метафизической проблеме свободы. Меня не интересует, свободен ли человек вообще, я могу ощутить лишь свою собственную свободу. У меня нет общих представлений о свободе, но есть лишь несколько отчетливых идей. Проблема «свободы вообще» не имеет смысла, ибо так или иначе связана с проблемой бога. Чтобы знать, свободен ли че­ловек, достаточно знать, есть ли у него господин. Эту проблему делает особенно абсурдной то, что одно и то же понятие и ставит проблему свободы, и одновременно лишает ее всякого смысла, так как в присутствии бога это уже не столько проблема свободы, сколько проблема зла. Альтернатива известна: либо мы не свобод­ны и ответ за зло лежит на всемогущем боге, либо мы свободны и ответственны, а бог не всемогущ. Все тонкости различных школ ничего не прибавили к остроте этого парадокса.

Вот почему мне чужда экзальтация, и я не теряю времени на определение понятия, которое ускользает от меня и теряет смысл, выходя за рамки индивидуального опыта. Я не в состоянии понять, чем могла бы быть свобода, данная мне свыше. Я утратил чувство иерархии. По поводу свободы у меня нет иных понятий, кроме тех, которыми располагает узник или современный индивид в лоне государства. Единственно доступная моему познанию свобода есть свобода ума и действия. Так что если абсурд и уничтожает шансы на вечную свободу, то он предоставляет мне свободу дей­ствия и даже увеличивает ее. Отсутствие свободы и будущего равнозначно росту наличных сил человека.

До встречи с абсурдом обычный человек живет своими целями, заботой о будущем или об оправдании (все равно, перед кем или перед чем). Он оценивает шансы, рассчитывает на дальнейшее, на пенсию или на своих сыновей, верит, что в его жизни многое еще наладится. Он действует, по сути, так, словно свободен, даже если фактические обстоятельства опровергают эту свободу. Все это поколеблено абсурдом. Идея «Я есмь», мой способ действовать так, словно все исполнено смысла (даже если иногда я говорю, что смысла нет),-все это самым головокружительным образом

54

опровергается абсурдностью смерти. Думать о завтрашнем дне, ставить перед собой цель, иметь предпочтения - все это предпо­лагает веру в свободу, даже если зачастую слышатся уверения, будто ее не ощущают. Но отныне я знаю, что нет высшей свободы, свободы быть, которая только и могла бы служить основанием истины. Смерть становится единственной реальностью, это конец всем играм. У меня нет свободы продлить бытие, я раб, причем рабство мое не скрашивается ни надеждой на грядущую где-то в вечности революцию, ни даже презрением. Но кто может оста­ваться рабом, если нет ни революции, ни презрения? Какая свобо­да в полном смысле слова может быть без вечности?

Но абсурдный человек понимает, что к этому постулату о сво­боде его привязывали иллюзии, которыми он жил. В известном смысле это ему мешало. Пока он грезил о цели жизни, он сообра­зовывался с требованиями, предполагаемыми поставленной целью, и был рабом собственной свободы. По сути дела, я не могу действо­вать иначе, как в роли отца семейства (или инженера, вождя на­родов, внештатного сотрудника железной дороги), каковым я намерен стать. Я полагаю, что могу выбрать скорее одно, чем дру­гое. Правда, моя вера в это бессознательна. Но этот постулат подкрепляется и верованиями моего окружения, и предрассудками среды (ведь другие так уверены в своей свободе, их оптимизм так заразителен!). Как бы мы ни отгораживались от всех моральных и социальных предрассудков, частично мы все же находимся под их влиянием и даже сообразуем свою жизнь с лучшими из них (есть хорошие и дурные предрассудки). Таким образом, абсурд­ный человек приходит к пониманию, что реально он не свободен. Пока я надеюсь, пока я проявляю беспокойство о принадлежащих мне истинах или о том, как мне жить и творить, пока, наконец, я упорядочиваю жизнь и признаю тем самым, что у нее есть смысл, я создаю препятствующие моей жизни барьеры, уподобляясь всем тем функционерам ума и сердца, которые внушают мне только отвращение, ибо они, как я теперь хорошо понимаю, всю жизнь принимают всерьез пресловутую человеческую свободу.

Абсурд развеял мои иллюзии: завтрашнего дня нет. И отныне это стало основанием моей свободы. Я приведу здесь два сравне­ния. Мистики начинают с того, что обнаруживают свободу в само­отвержении. Погрузившись в своего бога, подчинившись его пра­вилам, они получают в обмен некую таинственную свободу. Глубо­кая независимость обнаруживается в этом добровольном согла­сии на рабство. Но что означает подобная свобода? Можно ска­зать, что мистики чувствуют себя свободными, и даже не столько свободными, сколько освобожденными. Но ведь человек абсурда лицом к лицу со смертью (взятой как наиболее очевидная абсурд­ность) тоже чувствует себя освобожденным от всего, кроме того страстного внимания, которое кристаллизуется в нем. По отно­шению ко всем общим правилам он совершенно свободен. Так что исходная тема экзистенциальной философии сохраняет всю свою значимость. Пробуждение сознания, бегство от сновидений

55

повседневности - таковы первые ступени абсурдной свободы. Но там целью является экзистенциальная проповедь, а за нею и тот духовный скачок, который по самой сути своей непостижим для сознания. Точно так же (это мое второе сравнение) античные рабы не принадлежали себе. Им была знакома свобода, заключа­ющаяся в отсутствии чувства ответственности 1 .Рука смерти подобна руке патриция, разящей, но и дарующей освобождение.

Погрузиться в эту бездонную достоверность, почувствовать себя достаточно чуждым собственной жизни - чтобы возвеличить ее и идти по ней, избавившись от близорукости влюбленного,- таков принцип освобождения. Как и любая свобода действия, эта новая независимость конечна, у нее нет гарантии вечности. Но тогда свобода действия приходит на смену иллюзорной свободе, а иллюзии исчезают перед лицом смерти. Принципами единствен­но разумной свободы становятся здесь божественная отрешен­ность приговоренного к смерти, перед которым в одно прекрас­ное утро откроются двери тюрьмы, невероятное равнодушие ко всему, кроме чистого пламени жизни, смерть и абсурд. Это прин­ципы, которые доступны человеческому сердцу. Таково второе следствие. Вселенная абсурдного человека - это вселенная льда и пламени, столь же прозрачная, сколь и ограниченная, где нет ничего возможного, но все дано. В конце его ждет крушение и небытие. Он может решиться жить в такой вселенной. Из этой решимости он черпает силы, отсюда его отказ от надежды и упорст­во в жизни без утешения.

Но что значит жить в такой вселенной? Ничего, кроме без­различия к будущему и желания исчерпать все, что дано. Вера в смысл жизни всегда предполагает шкалу ценностей, выбор, предпочтение. Вера в абсурд, по определению, учит нас прямо противоположному. Но это заслуживает специального рассмотре­ния.

Все, что меня интересует, сводится к вопросу: возможна ли не подлежащая обжалованию жизнь? Я не хочу покидать эту почву. Мне дан такой образ жизни - могу ли я к нему приспосо­биться? Вера в абсурд отвечает на эту заботу, заменяя качест­во переживаний их количеством. Если я убежден, что жизнь аб­сурдна, что жизненное равновесие есть результат непрерывного бунта моего сознания против окружающей его тьмы; если я при­нимаю, что моя свобода имеет смысл только в положенных судь­бой границах, то вынужден сказать: в счет идет не лучшая, а долгая жизнь. И мне безразлично, вульгарна эта жизнь или отвра­тительна, изящна или достойна сожаления. Такого рода ценност­ные суждения раз и навсегда устраняются, уступая место сужде­ниям фактическим. Я должен выводить следствия из того, что

1 Это простое сравнение, а не апология самоуничижения. Абсурдный человек является противоположностью человека смиренного.

56

вижу, и не рискую выдвигать какие бы то ни было гипотезы. Такую жизнь считают несовместимой с правилами чести, но подлинная честность требует от меня бесчестия.

Жить как можно дольше - в широком смысле это правило совершенно незначимо. Оно нуждается в уточнении. Поначалу кажется, что понятие количества в нем недостаточно раскрыто. Ведь с его помощью можно выразить значительную часть чело­веческого опыта. Мораль и шкала ценностей имеют смысл только в связи с количеством и разнообразием накопленного опыта. Сов­ременная жизнь навязывает большинству людей одно и то же количество опыта, являющегося к тому же, по существу, одним и тем же. Разумеется, необходимо принимать во внимание и спон­танный вклад индивида, все то, что он сам «свершил». Но об этом не мне судить, да и правило моего метода гласит: сообразовывать­ся с непосредственно данной очевидностью. Поэтому я полагаю, что общественная мораль связана не столько с идеальной значи­мостью вдохновляющих ее принципов, сколько с доступной изме­рению нормой опыта. С небольшой натяжкой можно сказать, что у греков была мораль досуга, точно так же, как у нас имеется мораль восьмичасового рабочего дня. Но многие личности, в том числе наиболее трагические, уже вызывают у нас предчувствие близящейся смены иерархии ценностей вместе с изменением опыта. Они становятся чем-то вроде конкистадоров повседневности, ко­торые уже количеством опыта побивают все рекорды (я умышлен­но употребляю спортивную терминологию) и выигрывают свою собственную мораль 1. Спросим себя без всякой романтики: что может означать эта установка для человека, решившего держать пари, строго соблюдая установленные им самим правила игры?

Побивать все рекорды - значит как можно чаще сталкивать­ся лицом к лицу с миром. Возможно ли это без противоречий и оговорок? С одной стороны, абсурд учит, что совершенно неваж­но, каков этот опыт, а с другой стороны, он побуждает к макси­мальному количеству опыта. Разве я не уподобляюсь здесь всем тем, кого подвергал критике, коль скоро речь заходит о выборе формы жизни, которая принесет возможно больше этого челове­ческого материала, а он снова приведет к той самой шкале цен­ностей, которую мы хотели отвергнуть?

Абсурд и его полное противоречий существование вновь дают нам урок. Ибо ошибочно думать, будто количество опыта зави­сит от обстоятельств жизни. Оно зависит только от нас самих. Здесь необходимо рассуждать попросту. Двум людям, прожившим равное число лет, мир предоставляет всегда одну и ту же сумму опыта. Необходимо просто осознать его. Переживать свою жизнь, свой бунт, свою свободу как можно полнее - значит жить, и в полную меру. Там, где царствует ясность, шкала ценностей бес-

1 Количество иногда создает качество. Если принять на веру последние откры­тия науки, вся материя слагается из центров энергии. Большее или меньшее их количество приводит к специфическим отличиям. Миллиард ионов и один ион различны не только количественно, но и качественно. Отсюда легко провести аналогию с человеческим опытом.

57

полезна. Будем опять-таки простецами. Скажем, что единственное «непобедимое» препятствие состоит в преждевременной смерти. Вселенная абсурда существует только благодаря своей противо­поставленности такому постоянному исключению, каким является смерть. Поэтому никакое глубокомыслие, никакие эмоции, страсти и жертвы не могут уравнять в глазах абсурдного человека (даже если бы ему того захотелось) сорокалетнюю сознательную жизнь и ясность, растянувшуюся на шестьдесят лет 1. Безумие и смерть непоправимы. У человека нет выбора. Абсурд и приносимое им приращение жизни зависят, таким образом, не от воли человека, а от ее противоположности, от смерти 2. Хорошенько взвесив сло­ва, мы можем сказать, что это дело случая. Следует понять это и согласиться. Двадцать лет жизни и опыта не заменишь ничем.

По странной для столь искушенного народа непоследователь­ности греки полагали, что умершие молодыми становятся любим­цами богов. Это верно в том случае, если признать, что вступле­ние в обманчивый мир богов означает лишение радости в наиболее чистой форме наших чувств, наших земных чувств. Настоящее - таков идеал абсурдного человека: последовательное прохождение моментов настоящего перед взором неустанно сознательной души. Слово «идеал», однако, звучит фальшиво. Ведь это даже не че­ловеческое призвание, а просто третье следствие рассуждений абсурдного человека. Размышления об абсурде начинаются с тре­вожного осознания бесчеловечности и возвращаются под конец к страстному пламени человеческого бунта 3.

Итак, я вывожу из абсурда три следствия, каковыми являют­ся мой бунт, моя свобода и моя страсть. Одной лишь игрой созна­ния я превращаю в правило жизни то, что было приглашением к смерти, и отвергаю самоубийство. Конечно, я понимаю, каким будет глухой отзвук этого решения на протяжении всех после­дующих дней моей жизни. Но мне остается сказать лишь одно: это неизбежно. Когда Ницше пишет: «Становится ясно, что самое важное на земле и на небесах - это долгое и однонаправленное подчинение: его результатом является нечто, ради чего стоит

1 Сходным образом разворачивается рассуждение по поводу совсем иного по­нятия - идеи Ничто. Оно ничего не прибавляет к реальному и ничего от него не убавляет. В психологическом опыте небытия приобретает смысл наше собственное НИЧТО, когда мы начинаем рассуждать о том, что будет через две тысячи лет. Одним из аспектов небытия является именно сумма будущих жизней, которые уже не будут нашей жизнью.

2 Воля здесь - только двигатель: она направлена на поддержание сознания. Она дисциплинирует жизнь, это немаловажно.

3 Важно быть последовательным. Исходным пунктом у нас является согласие с миром. Но восточная мысль учит, что та же логика может быть обращена против мира. Это вполне оправданное положение придает нашему эссе его широту и в то же время очерчивает его пределы. Когда отрицание мира осуществляется с той же строгостью, часто приходят (как в некоторых школах Веданты) к сходным результатам. Например, в том, что относится к вопросу о безразличности дея­ний. В весьма содержательной книге Жана Гренье * «Выбор» таким образом обосновывается подлинная «философия безразличия».

жить на этой земле, а именно мужество, искусство, музыка, та­нец, разум, дух - нечто преобразующее, нечто утонченное, бе­зумное или божественное», то он иллюстрирует правило великой морали. Но он указывает тем самым и на путь абсурдного чело­века. Подчиниться пламени - и всего проще, и всего труднее. И все же хорошо, что человек, соизмеряя свои силы с трудностя­ми, иногда выносит приговор самому себе. Он один вправе это сделать.

«Мольба,- говорит Алэн *,- подобна ночи, нисходящей на мысль». «Но уму должно встретиться с ночью»,- отвечают мис­тики и экзистенциалисты. Конечно. Но не с той ночью, что порож­дена смеженными по собственной воле веками,- не с мрачной и глубокой ночью, которую ум создает лишь для того, чтобы в ней потеряться. Если уму суждено встретить ночь, она будет скорее ночью отчаяния, но ясной, полярной ночью. Это ночь бодрствую­щего ума, она порождает то безупречно белое сияние, в котором каждый объект предстает в свете сознания. Безразличие сопря­гается здесь со страстным постижением, и тогда отпадают все вопросы об экзистенциальном скачке. Он занимает свое место среди других установок на вековой фреске человеческого созна­ния. Для наделенного разумом наблюдателя этот скачок также является родом абсурда. Насколько совершающий скачок верит в разрешение этого парадокса, настолько он восстанавливает этот парадокс во всей его полноте. Оттого-то скачок этот такой вол­нующий. Оттого-то все становится на свои места и абсурдный мир возрождается во всем блеске и многообразии.

Но нельзя останавливаться только на этом, ибо трудно удов­летвориться одним способом видения, лишив себя противоречия, вероятно, тончайшей формы духа. Пока что нами определен только способ мышления. Теперь речь пойдет о жизни.

58

Абсурдный человек

Ставрогин если верует, то не верует,

что он верует. Если же не верует, то

не верует, что он не верует.

«Бесы»

«Поле моей деятельности,- говорил Гёте,- это время». Вот впол­не абсурдное речение. Что представляет собой абсурдный чело­век? Он ничего не предпринимает ради вечности и не отрицает этого. Не то чтобы ему вообще была чужда ностальгия. Но он отдает предпочтение своему мужеству и своей способности суж­дения. Первое учит его вести не подлежащую обжалованию жизнь, довольствоваться тем, что есть; вторая дает ему представ­ление о его пределах. Уверившись в конечности своей свободы, отсутствии будущности у его бунта и в бренности сознания, он готов продолжить свои деяния в том времени, которое ему отпу­щено жизнью. Здесь его поле, место его действий, освобожденное от любого суда, кроме его собственного. Более продолжительная жизнь не означает для него иной жизни. Это было бы нечестно. А что говорить о той иллюзорной вечности, именуемой судом по­томков, на который полагалась г-жа Ролан *,- эта «опрометчи­вость наказана по заслугам». Потомство охотно цитирует ее слова, но забывает судить по ним о ней самой. Ведь г-жа Ролан безраз­лична потомству.

Нам не до ученых рассуждений о морали. Дурные человече­ские поступки сопровождаются изобилием моральных оправда­ний, и я каждый день замечаю, что честность не нуждается в пра­вилах. Абсурдный человек готов признать, что есть лишь одна мо­раль, которая не отделяет от бога: это навязанная ему свыше мо­раль. Но абсурдный человек живет как раз без этого бога. Что до других моральных учений (включая и имморализм), то в них он видит только оправдания, тогда как самому не в чем оправды­ваться. Я исхожу здесь из принципа его невиновности.

Невиновность опасна. «Все дозволено»,- восклицает Иван Карамазов. И эти слова пронизаны абсурдом, если не истолковы­вать их вульгарно. Обращалось ли внимание на то, что «все до­зволено» - не крик освобождения и радости, а горькая конста­тация? Достоверность бога, придающего смысл жизни, куда более притягательна, чем достоверность безнаказанной власти злодея­ния. Нетрудно сделать выбор между ними. Но выбора нет, и поэ­тому приходит горечь. Абсурд не освобождает, он привязывает. Абсурд не есть дозволение каких угодно действий. «Все дозволе-

60

но» не означает, что ничто не запрещено. Абсурд показывает лишь равноценность последствий всех действий. Он не рекомен­дует совершать преступления (это было бы ребячеством), но вы­являет бесполезность угрызений совести. Если все виды опыта равноценны, то опыт долга не более законен, чем любой другой. Можно быть добродетельным из каприза.

Все моральные учения основываются на той идее, что действие оправдывается или перечеркивается своими последствиями. Для абсурдного ума эти следствия заслуживают лишь спокойного рассмотрения. Он готов к расплате. Иначе говоря, для него су­ществует ответственность, но не существует вины. Более того, он согласен, что прошлый опыт может быть основой для будущих действий. Время воодушевляет другое время, жизнь служит дру­гой жизни. Но в самой жизни, в этом одновременно ограничен­ном и усеянном возможностями поле, все выходящее за пределы ясного видения кажется непредвиденным. Какое правило можно вывести из этого неразумного порядка? Единственная истина, ко­торая могла бы показаться поучительной, не имеет формального характера: она воплощается и раскрывается в конкретных людях. Итогом поисков абсурдного ума оказываются не правила этики, а живые примеры, доносящие до нас дыхание человеческих жизней. Таковы приводимые нами далее образы - они придадут абсурд­ному рассуждению конкретность и теплоту.

Нет нужды говорить, что пример не обязательно является об­разцом для подражания (если таковой вообще возможен в мире абсурда), что эти иллюстрации - вовсе не модели. Кроме того, что я не склонен выдвигать образцовые модели, выдвигать их было бы столь же смешно, как сделать из книг Руссо тот вывод, что нам нужно встать на четвереньки *, или вывести из Ницше, что мы должны грубить собственной матери. «Быть абсурдным необхо­димо,- пишет один современный автор,- но нет нужды быть глупцом». Установки, о которых пойдет речь, становятся вполне осмысленными, только если мы рассмотрим и противоположные установки. Внештатный разносчик писем равен завоевателю при условии одинаковой ясности их сознания. Так что безразлично, о каком опыте идет речь. Главное, служит он человеку или вре­дит ему. Опыт служит человеку, когда осознается. Иначе он просто лишен смысла: по недостаткам человека мы судим о нем самом, а не об обстоятельствах его жизни.

Мною выбраны только те герои, которые ставили своей целью исчерпание жизни (или те, кого я считаю таковыми). Я не иду дальше этого. Я говорю о мире, в котором и мысли, и жизни ли­шены будущего. За всем, что побуждает человека к труду и дви­жению, стоит надежда. Так оказывается бесплодной единствен­ная нелживая мысль. В абсурдном мире ценность понятия или жизни измеряется неплодотворностью.

61

Донжуанство

Как все было бы просто, если бы было достаточно любить. Чем больше любят, тем более прочным становится абсурд. Дон Жуан торопится от одной женщины к другой не потому, что ему не хва­тает любви. Смешно представлять его и фанатиком, стремящим­ся найти какую-то возвышенную полноту любви. Именно потому, что он любит женщин одинаково пылко, каждый раз всею душой, ему приходится повторяться, отдавая себя целиком. Поэтому и каждая из них надеется одарить его тем, чем до сих пор не удава­лось его одарить ни одной женщине. Всякий раз они глубоко ошибаются, преуспевая лишь в том, что он чувствует потреб­ность в повторении. «В конце концов,- восклицает одна из них,- я отдала тебе свою любовь!» И разве удивительно, что Дон Жуан смеется. «В конце концов,- говорит он,- нет, в очередной раз». Разве для того, чтобы любить сильно, необходимо любить редко?

Печален ли Дон Жуан? Нет, это невозможно себе представить. Вряд ли стоит вспоминать хронику. Смех и победоносная дер­зость, прыжки из окон и любовь к театру - все это ясно и ра­достно. Всякое здоровое существо стремится к приумножению. Таков и Дон Жуан. Кроме того, печальными бывают по двум при­чинам: либо по незнанию, либо из-за несбыточности надежд. Дон Жуан все знает и ни на что не надеется. Он напоминает тех ху­дожников, которые, зная пределы своего дарования, никогда их не преступают, зато наделены чудесной непринужденностью в том, что им отпущено. Гений - это ум, знающий свои пределы. Вплоть до границы, полагаемой физической смертью, Дон Жуан не знает печали. А в тот момент, когда он узнает о границе, раздается его смех, за который все ему прощается. Он был бы печален, если бы надеялся. В очередной миг губы очередной женщины дают ему ощутить горький и утешительный привкус неповторимого зна­ния. Да и горек ли он? Едва ли: без несовершенства неощутимо и счастье!

Величайшая глупость - видеть в Дон Жуане человека, вскормленного Экклесиастом *. Что для него суета сует, как не надежда на будущую жизнь? Доказательством тому является игра, которую он ведет против небес. Ему незнакомы раскаяния по поводу растраты самого себя в наслаждениях (общее место вся­кого бессилия). Раскаяния эти скорее подошли бы Фаусту, кото­рый достаточно верил в бога, чтобы предаться дьяволу. Для Дон Жуана все намного проще. «Озорнику» Молины * грозит ад, а он все отшучивается: «Час кончины? До нее еще далеко». То, что будет после смерти, не имеет значения, а сколько еще долгих дней у того, кто умеет жить! Фауст просил богатств этого мира: не­счастному достаточно было протянуть руку. Тот, кто не умеет радоваться, уже запродал душу. Дон Жуан, напротив, стоит за пресыщение. Он покидает женщину вовсе не потому, что больше ее

62

не желает. Прекрасная женщина всегда желанна. Но он желает фугую, а это не то же самое.

Его переполняет жизнь, и нет ничего хуже, чем потерять ее. Этот безумец, в сущности, великий мудрец. Живущие надеждами плохо приспособлены ко вселенной, где доброта уступает место щедрости, нежность - мужественному молчанию, а сопричаст­ность - одинокой храбрости. Все говорят: «Вот слабый человек, идеалист или святой». Нужно уметь избавляться от столь оскор­бительного величия.

Сколько возмущения (или натянутого смеха, принижающего то, чем восхищаются) вызывает речь Дон Жуана, когда одной и той же фразой он соблазняет всех женщин. Но тот, кто ищет ко­личество удовольствия, принимает в расчет только эффективность. Стоит ли усложнять уже неоднократно испытанный пароль? Ни­кто - ни женщины, ни мужчины - не прислушивается к содер­жанию слов. Важен произносящий их голос. Слова нужны для соблюдения правил, условностей, приличий. Их проговаривают, после чего остается приступить к самому важному. К этому и го­товится Дон Жуан. Зачем ему моральные проблемы? Он проклят не потому, что хотел стать святым, как Маньяра у Милоша *. Ад для него есть нечто, заслуживающее вызова. На гнев божий у него готов ответ человека чести. «Речь идет о моей чести,- гово­рит он Командору,- и я исполню обещанное, как положено дво­рянину». Но столь же ошибочно делать из него имморалиста. Он в этом смысле «как все»: мораль для него - это его симпатии и антипатии. Дон Жуан понятен только в том случае, если все вре­мя иметь в виду то, вульгарным символом чего он является: за­урядный соблазнитель, бабник. Да, он заурядный соблазнитель 1, с тем единственным отличием, что осознает это, а потому абсурден. Но от того, что соблазнитель ясно мыслит, он не перестает быть соблазнителем. Соблазн - таково его положение. Только в ро­манах можно изменить свое положение или стать лучше, чем ты был. Здесь же ничего не меняется, но все трансформируется. Дон Жуан исповедует этику количества, в противоположность свято­му, устремленному к качеству. Абсурдному человеку свойствен­но неверие в глубокий смысл вещей. Он пробегает по ним, соби­рает урожай жарких и восхитительных образов, а потом его сжи­гает. Время - его спутник, абсурдный человек не отделяет себя от времени. Дон Жуан вовсе не «коллекционер» женщин. Он лишь исчерпывает их число, а вместе с тем - свои жизненные возмож­ности. Коллекционировать - значит уметь жить прошлым. Но он не жалеет о прошлом. Сожаление есть род надежды, а он не умеет вглядываться в портреты прошлого.

1 В полном смысле слова и со всеми недостатками. Здоровая установка вклю­чает в себя также и недостатки.

63

Но тем самым не эгоист ли он? На свой манер, конечно, эгоист. Но и в данном случае все зависит от того, что считать эгоизмом. Есть люди, созданные для жизни, есть - созданные для любви. По крайней мере, так сказал бы Дон Жуан, с избранной им самим точки зрения. Потому что о любви обычно говорят, приукра­шивая ее иллюзиями вечности. Все знатоки страстей учат нас, что не бывает вечной любви без стоящих у нее на пути преград. Без борьбы нет и страсти. Но последним противоречием любви являет­ся смерть. Нужно быть Вертером или вообще не быть. Здесь также возможны различные виды самоубийства: один из них - полная самоотдача и забвение собственной личности. Дон Жуан не хуже других знает, что это очень трогательно, но он относится к тем немногим, кто понимает, что это не столь уж важно и что те, кого большая любовь лишила всякой личной жизни, возможно, и обо­гащаются сами, но наверняка обедняют существование их избран­ников. Мать или страстно любящая женщина по необходимости черствы сердцем, поскольку отвернулись от мира. Одно чувство, одно существо, одно лицо поглотило все остальное. Дон Жуан живет иной любовью, той, которая освобождает. Она таит в себе все лики мира, она трепетна в своей бренности. Дон Жуан избрал ничто.

Видеть ясно - вот его цель. Любовью мы называем то, что связывает нас с другими, в свете социально обусловленного способа видения, порожденного книгами и легендами. Но я не знаю иной любви, кроме той смеси желания, нежности и интеллекта, что привязывает меня к данному конкретному существу. Для ино­го существа другим будет и состав смеси. Я не вправе употреб­лять одно и то же слово для всех случаев, что позволяло бы мне и действовать всегда одинаково. Абсурдный человек и здесь при­умножает то, что не в силах унифицировать. Он открывает для себя новый способ существования, освобождающий его по крайней мере настолько, насколько он освобождает всех тех, кто к нему приходит. Щедра любовь, осознающая одновременно свою непов­торимость и бренность. Все эти смерти и возрождения составляют букет жизни Дон Жуана, таков его способ отдавать себя жизни. Рассудите сами, можно ли тут говорить об эгоизме.

Я думаю сейчас обо всех, кто желал безусловной кары для Дон Жуана. Не только в иной жизни, но и в этой. Я думаю обо всех сказках и легендах, всех анекдотах о Дон Жуане в старости. Но ведь Дон Жуан уже готов к ней. Для сознательного человека старость и все ею предвещаемое не являются неожиданностью. Человек сознателен ровно настолько, насколько не скрывает от себя своего страха. В Афинах был храм старости. Туда водили детей. Чем больше смеются над Дон Жуаном, тем четче вырисо­вываются его черты. Он отказывается от облика, уготованного ему романтиками. Никто не станет смеяться над измученным и жалким Дон Жуаном. Раз его жалеют люди, быть может, и само

64

небо простит ему грехи? Но нет, Дон Жуан предусмотрел для себя вселенную, в которой есть место и насмешке. Он готов по­нести наказание, таковы правила игры. Щедрость Дон Жуана в том, что он принимает все правила игры. Он знает, что прав и что ему не уйти от наказания. Судьба не является карой.

Таково преступление Дон Жуана, и неудивительно, что люди взывают к вечности, чтобы та покарала его. Он достиг знания без иллюзий, он отрицает все, что они исповедуют. Любить и обла­дать, завоевывать и растрачивать - таков его метод познания. (Есть же смысл в речении писания, согласно которому «позна­нием» называется любовный акт.) Дон Жуан - злейший враг иллюзий именно потому, что он их игнорирует. Некий летописец уверяет, будто подлинный «Озорник» был убит францисканцами, которые желали «положить конец бесчинствам и безбожию Дона Хуана, коему его высокое рождение обеспечило безнаказан­ность». Столь странная кара никем не засвидетельствована, хотя никто не доказал и противоположного. Но даже не спра­шивая, насколько это достоверно, я мог бы сказать, что это ло­гично. Мне хочется задержаться на слове «рождение» (naissanсе) из этой .летописи и обыграть его: жизнь удостоверила невин­ность (innocence) Дон Жуана, свою ныне легендарную виновность он получил от смерти.

А что представляет собой каменный Командор, эта холодная статуя, приведенная в действие, дабы покарать осмелившуюся мыслить живую кровь и человеческое мужество? Командор - это совокупность всех сил вечного Разума, порядка, универсальной морали, преисполненного гнева божественного величия, столь чуждого человеку. Гигантский камень - вот символ тех сил, ко­торые всегда отрицал Дон Жуан. К этой символической роли сво­дится вся миссия Командора. Гром и молния могут вернуться на то вымышленное небо, откуда их призвали. Подлинная трагедия разыгрывается без их участия. Нет, Дон Жуан не умирает от ка­менной руки. Мне нетрудно поверить в ставшую легендарной бра­ваду, в безрассудный смех здравомыслящего человека, бросаю­щего вызов несуществующему богу. Но мне кажется, что в тот вечер, когда Дон Жуан ожидал его у Анны, Командор не явил­ся, и после полуночи безбожник должен был почувствовать нестер­пимую горечь своей правоты. Еще охотнее я принимаю жизнеопи­сание Дон Жуана, согласно которому под конец жизни он зато­чил себя в монастырь. Нравоучительная сторона этой истории не слишком правдоподобна: какое спасение мог он вымолить у бога? Скорее здесь вырисовывается логичное завершение жизни, до конца проникнутой абсурдом, суровая развязка существования, полностью преданного радостям без расчета на завтрашний день. Наслаждение завершается аскезой. Необходимо уяснить себе, что это две стороны одной медали. Трудно найти более устра­шающий образ: человек, которого предало собственное тело, ко­торый, не умерев вовремя, в ожидании смерти завершает комедию, обратив лицо к богу, которому не поклоняется и служит ему так,

65

как ранее служил жизни. Он стоит на коленях перед пустотой, с руками, протянутыми к молчащим небесам, за которыми, как это ему известно, ничего нет.

Я вижу Дон Жуана в келье одного из затерянных среди холмов испанских монастырей. Если он вообще смотрит на что бы то ни было, то перед его глазами не призраки ушедшей любви. Сквозь обожженную солнцем бойницу он видит молчаливую равнину Ис­пании, величественную и бездушную землю. В ней он узнает самого себя. Да, остановимся на этом меланхолическом и луче­зарном образе. Смерть неизбежная, но навеки ненавистная, за­служивает презрения.

Театр

«Зрелище - петля, чтоб заарканить совесть короля»,- говорит Гамлет. Хорошо сказано - «заарканить», ибо схватить совесть нужно на лету, в то неуловимое мгновение, когда она бросает бег­лый взгляд на самое себя. Повседневный человек не любит за­держиваться, он в вечной гонке. Но в то же время он ничем, кро­ме себя самого, не интересуется, в особенности когда речь идет о том, кем бы он мог стать. Отсюда его склонность к театру, к зре­лищам, предлагающим на выбор столько судеб. Он может ознако­миться с ними без сострадания и горечи. В этом легко узнать бес­сознательного человека, торопливо стремящегося к неведомо ка­ким надеждам. Абсурдный человек появляется, когда с надеждами покончено, когда ум уже не восхищается игрой, а вступает в нее. Проникнуть во все жизни, пережить их во всем их многообра­зии - вот что значит играть. Я не хочу тем самым сказать, будто все актеры следуют этому зову, что все они люди абсурда. Но их судьба - это абсурдная судьба, она полна соблазна, она влечет к себе сердце ясно видящего человека. Эта оговорка необходима, чтобы не было недоразумений по поводу того, о чем пойдет речь

Актер царит в преходящем. Известно, что его слава - одна из самых эфемерных. Так, по крайней мере, говорят о ней. Но эфемерна любая слава. С точки зрения обитателя Сириуса *, де­сять тысячелетий превратят в пыль произведения Гёте, предадут его имя забвению. Всего несколько археологов, быть может, станут разыскивать «свидетельства» нашей эпохи. В этой идее всегда было что-то поучительное. Если продумать все ее следствия, то вся наша суета исчезнет, уступив место полному благородства безразличию. Оно направляет наши заботы по самому верному пути, то есть к непосредственно данному. Наименее обманчива слава, которой живут каждый день.

Так что актер избирает несметную славу: ту, что освящает и оправдывает самое себя. Из того, что все когда-нибудь должны умереть, он сделал наилучшие выводы. Актер либо состоялся, либо нет. Даже никому не известный писатель сохраняет надеж­ду, полагая, что о нем будут свидетельствовать оставленные им

66

произведения. От актера нам в лучшем случае останется фото­графия. Каким он был, со своими жестами и паузами, спертым дыханием и любовными вздоха ми,- это до нас не дойдет. Не знать его - значит не видеть его игры, не умирать сотни раз вместе с его героями, которых он наделял своей душой и воскрешал на сцене.

Удивительно ли, что слава, воздвигнутая на фундаменте из столь эфемерного материала, оказывается преходящей? У актера всего три часа, чтобы быть Яго или Альцестом, Федрой или Глостером. В короткий промежуток времени, на пятидесяти квад­ратных метрах подмостков все эти герои рождаются и умирают по его воле. Трудно найти другую, столь же полную и исчерпываю­щую иллюстрацию абсурда. Эти чудесные жизни, эти уникальные и совершенные судьбы, пересекающиеся и завершающиеся в сте­нах театра на протяжении нескольких часов,- найдется ли еще более ясный вид на абсурд? Сойдя со сцены, Сигизмунд * превра­щается в ничто. Через два часа он сидит в кафе. Возможно, тогда-то жизнь и есть сон. Но вслед за Сигизмундом приходит другая роль. Страдающий от неуверенности персонаж сменяет не­истового мстителя. Пробегая, таким образом, по векам и жизням, подражая людям, таким, как они есть, или таким, какими они могли бы быть, актер сливается с другим абсурдным персона­жем - путешественником. Подобно путешественнику, он исчерпы­вает что-то и спешит дальше. Актеры - путешественники во вре­мени, и, если брать лучших среди них, они путешествуют, выслежи­вая души. Если мораль количества вообще имеет питательную поч­ву, то ею является эта единственная в своем роде сцена. Трудно сказать, что за польза актеру в его персонажах. Это неважно. Единственное, что необходимо знать: в какой степени он отождест­вляет себя с этими неповторимыми жизнями? Да, бывает так, что актер проносит их по своей жизни, и они слегка выступают за пре­делы того времени и пространства, в котором родились. Они сопро­вождают актера, ему уже нелегко отделаться от тех, кем ему до­велось побывать. Случается, что он берет стакан, воспроизводя жест Гамлета, поднимающего чашу. Нет, дистанция между ним и сыгранными персонажами не так уж велика. Ежемесячно и ежедневно он иллюстрирует ту плодотворную истину, что нет границы между тем, чем хочет быть человек, и тем, чем он являет­ся. Своим повседневным лицедейством он показывает, насколько видимость может создавать бытие. Ибо таково его искусство - доведенное до совершенства притворство, максимальное проникно­вение в чужие жизни. В итоге его призвание ясно: всеми силами души он стремится быть ничем, то есть быть многими. Чем уже границы, заданные ему при создании образа, тем больше нужен талант. Через три часа он умрет под маской, которая на сегодня стала его лицом. За три часа он должен пережить и воплотить судь­бу во всей ее неповторимости. Это и называется: потерять себя, чтобы найти. За эти три часа он дойдет до конца того безыс­ходного пути, прохождение которого требует от зрителя в партере всей его жизни.

67