Часть 3.

Мим преходящего, актер лишь внешне упражняется и совер­шенствуется. Театральные условности таковы, что выразить и постичь муки сердца можно либо с помощью жеста, во плоти, либо посредством равно принадлежащего душе и телу голоса. Закон этого искусства гласит, что все должно уплотниться, перей­ти во плоть. Если бы на сцене стали любить так, как любят в жиз­ни, вслушиваясь в неизъяснимый голос сердца, смотреть так, как созерцают друг друга влюбленные, то язык театра превратился бы в никому не понятный шифр. В театре должно говорить даже молчание. О любви свидетельствует повышенный тон голоса, даже неподвижность должна сделаться зрелищной. В театре царит тело. Ставшее по недоразумению предосудительным слово «теат­ральность» полностью охватывает всю эстетику и всю мораль театра. Полжизни человек проводит молча, отвернувшись ото всех, говоря нечто само собой разумеющееся. Актер вторгается в его душу, снимает с нее чары, и раскованные чувства затопляют сцену. Страсти говорят в каждом жесте, да что там говорят - кричат. Чтобы представить их на сцене, актер словно бы заново сочиняет своих героев. Он изображает их, лепит, он перетекает в созданные его воображением формы и отдает призракам свою живую кровь. Само собой разумеется, я говорю о настоящем театре, дающем актеру возможность физически реализовать свое призвание. Посмотрите Шекспира. С первого же явления мы ви­дим в этом театре неистовый танец тел. Ими все объясняется, без них все рухнет. Король Лир не начнет своего пути к безу­мию без того брутального жеста, которым он изгоняет Корделию и осуждает Эдгара. Именно поэтому трагедия разворачивается под знаком сумасшествия. Души преданы пляске демонов. В ито­ге - не меньше четырех безумцев (один по ремеслу, другой по своей воле, еще двое из-за мучений): четыре необузданных тела, четыре невыразимых лика одного и того же удела.

Недостаточны даже масштабы человеческого тела. Маски и котурны, подчеркивающий черты лица грим, костюм, который пре­увеличивает или упрощает,- в этом универсуме все принесено в жертву видимости, все создано для глаз. Чудом абсурда является телесное познание. Мне никогда по-настоящему не понять Яго, пока я не сыграю его. Сколько бы раз я его ни слышал, но по­стичь могу, только увидев. С абсурдным персонажем актера род­нит монотонность: один и тот же силуэт, чуждый и в то же время знакомый, упрямо сквозит во всех его героях. Отличительной чер­той великого произведения театрального искусства является то, что в нем мы находим это единство тона 1. Вот почему актер про­тиворечив: он один и тот же, и он многообразен - столько душ живет в его теле. Но именно такова противоречивость абсурда: противоречив индивид, желающий всего достичь и все пережить;

1 Я имею в виду «Альцеста» Мольера. Там все так просто, грубо, зримо. Альцест против Филинта, Селимена против Элианты - к абсурдной логичности характера, устремленного к поставленной перед собой цели, сводится и весь сюжет, и стихи, едва ли не столь же монотонные, как характер.

68

противоречивы его суетные усилия, его бессмысленное упрям­ство. Но то, что обычно находится в противоречии, находит свое разрешение в актере. Он там, где тело сходится с умом, где они теснят друг друга, где ум, утомившись от крушений, возвращается к своему самому верному союзнику. «Блажен,- говорит Гамлет,- в ком кровь и ум такого же состава. Он не рожден под пальцами судьбы, чтоб петь, что та захочет».

Удивительно, что церковь не запретила актеру подобную практику. Церковь осуждает в этом искусстве еретическую мно­жественность душ, разгул страстей, скандальное притязание ума, отказывающегося жить лишь одной судьбой и склонного к не­воздержанности. Она налагает запрет на этот вкус к настоящему, на этот триумф Протея * - ведь это отрицание всего того, чему учит церковь. Вечность - это не игра. Ум, настолько безумный, чтобы предпочесть вечности комедию, теряет право на спасение. Между «повсюду» и «всегда» нет компромисса. Поэтому столь низкое ремесло может привести к безмерным духовным конфлик­там. «Важна не вечная жизнь,- говорит Ницше,- но вечная жизненность». Вся драма, действительно, в выборе между ними.

Адриена Лекуврёр * на смертном ложе хотела было исповеда­ться и причаститься, но отказалась отречься от своей профес­сии и тем самым утратила право на исповедь. Разве это не про­тивопоставление богу всей силы чувства? В агонии эта женщина со слезами на глазах не желает отречься от своего искусства - вот пример величия, которого она никогда не достигала при свете рампы. Такова ее самая прекрасная и самая трудная роль. Вы­брать небеса или смехотворную верность преходящему, предпо­честь вечность или низвергнуться в глазах бога - вот исконная трагедия, в которой каждому необходимо занять свое место.

Комедианты той эпохи знали, что отлучены от церкви. Из­брать эту профессию означало избрать муки ада. Церковь видела в актерах своих злейших врагов. Какие-то литераторы негодова­ли: «Как, ради Мольера лишиться вечного спасения!» Но имен­но так стоял вопрос, особенно для того, кто, умирая на сцене под румянами, завершал жизнь, целиком отданную распылению самого себя. В связи с этим следуют ссылки на гениальность, которой все извинительно. Но гениальность ничего не извиняет именно потому, что отказывается от извинений.

Актер знал об уготованных ему карах. Но какой смысл имели столь смутные угрозы в сравнении с последней карой, уготованной для него самой жизнью? Он заранее предчувствовал ее и полно­стью принимал. Как и для абсурдного человека, преждевремен­ная смерть непоправима для актера. Ничем не возместишь те лица и века, которые он не успел воплотить на сцене. Но, как бы то ни было, от смерти не уйти. Конечно, актер повсюду, пока жив, но он находится и в своем времени, которое оставляет на нем отпечаток.

69

Достаточно немного воображения, чтобы ощутить, что означа­ет судьба лицедея. Во времени он создает одного за другим своих героев. Во времени учится господствовать над ними. И чем больше различных жизней он прожил, тем легче он отделяет от них свою собственную жизнь. Но вот настанет время, когда ему нужно уми­рать и на сцене, и в мире. Все прожитое стоит перед его глазами. Взор его ясен. В своей судьбе он чувствует нечто мучительное и неповторимое. И с этим знанием он готов теперь умереть. Для престарелых комедиантов есть пансионы.

Завоевание

Нет, не верьте, что из-за любви к действию мне пришлось разу­читься мыслить,- говорит завоеватель.- Напротив, я вполне могу дать определение своему символу веры, поскольку верую всеми силами души, вижу определенно и ясно. Не доверяйте тем, кто говорит: «Мы слишком хорошо это знаем, а потому не спо­собны выразить». Если не способны, то либо потому, что не знаете, либо потому, что по лености не идете дальше видимости.

У меня не так уж много мнений. К концу жизни чело­век понимает, что провел столько лет лишь для того, чтобы удо­стовериться в одной-единственной истине. Если она очевидна, для жизни достаточно ее одной. Что касается меня, то мне есть что сказать об индивиде со всей определенностью. О нем должно го­ворить без прикрас, а если необходимо, то и с известным пре­зрением.

Человека делает человеком в большей мере то, о чем он умал­чивает, нежели то, что он говорит. Мне придется умалчивать о многом. Но я непоколебимо убежден в том, что все судившие об индивиде имели намного меньше опыта, чем есть у нас для обоснования приговора. Возможно, интеллект со всей присущей ему тонкостью предчувствовал то, что надлежит констатировать. Но своими руинами и кровью наша эпоха предоставляет нам бо­лее чем достаточно очевидностей. Для древних народов и даже ВПЛОТЬ ДО самого недавнего времени, до прихода нашей машинной Эры, можно было сохранять равновесие между общественной и индивидуальной добродетелями. Можно было предаваться изысканиям: какая из них служит другой. Это было возможно бла­годаря упрямому заблуждению человеческого сердца, согласно которому люди приходят в мир, чтобы прислуживать или же поль­зоваться чьими-то услугами. Это было возможно еще и потому, что ни общество, ни индивид еще не показали, на что они спо­собны.

Мне знакомы эти добрые души, исполненные восхищения по поводу шедевров голландских художников, которых породили кровавые войны во Фландрии, взволнованные молитвами силез­ских монахов, которые возносились к небесам из недр ужасаю­щей Тридцатилетней войны. Они изумляются тому, что вечные

70

ценности уцелели в волнениях века. Но времена меняются. Сегод­няшние художники лишены былой безмятежности. Даже если у них сердце творца, то есть черствое сердце, ему суждено остать­ся без применения в наше время, когда весь мир мобилизован и да­же святые не избегли общей участи. Быть может, таково мое самое глубокое чувство. С каждой недоношенной в траншеях прекрас­ной формой, с каждой раздробленной железом линией, метафорой, молитвой утрачивается какая-то частица вечного. Понимая, что мне не уйти от моего времени, я решил стать плотью его плоти. Вот почему я не придаю значения индивиду. Он кажется мне уни­женным и ничтожным. Зная, что нет дел, ради которых стоило бы стремиться к победе, я развил вкус к заведомо проигранным предприятиям. Они требуют всех сил души, которая остается той же самой и в поражениях, и в преходящих победах. Солидар­ность с судьбами мира заставляет тревожиться по поводу столкновения цивилизаций. Я вобрал в себя эту тревогу, когда решил сыграть свою роль. Выбор между историей и вечностью за­вершился в пользу истории, поскольку я люблю достоверность. Существование истории по крайней мере не вызывает сомнений, да и как я могу отрицать силу, готовую меня сокрушить?

Рано или поздно наступает время, когда нужно выбирать между созерцанием и действием. Это и называется: стать чело­веком. Мучения при этом ужасны, но для гордого сердцем нет середины. Либо бог, либо время, или крест, или меч. Либо мир наделен величайшим смыслом, бесконечно превосходящим все треволнения, либо в нем нет ничего, кроме треволнений. Нужно жить своим временем и умирать вместе с ним или же уклоняться от него во имя высшей жизни. Я знаю о возможности сделки: мож­но жить в свое время и верить в вечное. Это называется «прини­мать». Но я питаю отвращение к сделкам, я требую: все или ни­чего. Если я выбираю действие, не подумайте, что мне неведомо со­зерцание. Но оно не даст мне всего, а потому, не имея вечности, я заключаю союз со временем. Мне чужды тоска и горечь; я хочу только ясности видения. Я говорю вам: завтра мобилизация. И для вас, и для меня она будет освобождением. Индивид ни­чего не может, и тем не менее он способен на все. В свете этой удивительной свободы вам станет понятно, почему я одновремен­но возвеличиваю и уничтожаю индивида. Мир сминает его, я даю ему свободу. Я предоставляю ему все права.

Завоеватели знают, что само по себе действие бесполезно. Имеется лишь одно полезное действие, оно связывает человека с землей. Я никогда и ни с чем его не связываю. Но приходится действовать «как если бы», поскольку на пути борьбы происходит встреча с живой плотью. Даже в низости своей плоть является моей единственной достоверностью. Я могу жить лишь ею, моим отечеством является тварное. Вот почему я выбрал абсурдное усилие, вот почему я на стороне борьбы. Как я уже говорил, эпоха

71

к ней готова. До сих пор величие завоевателя было географиче­ским, измерялось протяженностью захваченных территорий. Смысл этого слова не зря изменился * - оно более не означает победоносного генерала. Величие перешло в другой лагерь, сдела­лось протестом и жертвенностью, лишенными всякого будущего. Дело не в любви к поражениям, победа была бы желательна. Но есть лишь одна победа, которая относится к разряду вечных, а мне ее никогда не одержать. Вот мой камень преткновения. Револю­ции всегда совершались против богов, начиная с Прометея *, родо­начальника современных завоевателей. Это протест человека против своей судьбы: требования бедняков являются только по­водом. Но дух протеста уловим лишь в его историческом вопло­щении, и только там я могу воссоединиться с этим духом. Не по­думайте, будто я нахожу в этом удовольствие: моя человеческая противоречивость сохраняется и в противоречиях самой сущности вещей. Я помещаю ясность моего ума посреди того, что ее отри­цает. Я возвышаю человека над тем, что его подавляет; моя сво­бода, мой бунт, моя страсть сливаются воедино в этом напряже­нии, в этой ясности видения, в этой непомерности повторения.

Да, человек есть цель в себе. И он является своей единствен­ной целью. Если он и желает быть кем-то, то в этой жизни. Но тогда мне известно и все остальное. Завоеватели говорят иногда о победах и преодолениях. Но они всегда имеют в виду «преодоление себя» *. Вам хорошо известно, что это значит. Есть мгновения, когда любой человек чувствует себя равным богу. По крайней мере, так говорят. Но богоравность приходит, когда, словно при вспышке молнии, становится ощутимым поразительное величие человеческого ума. Завоеватели - лишь те, кто чувствует силы для постоянной жизни на этих вершинах, с полным сознанием собственного величия. Вопрос арифметики - больше или меньше. Завоеватели способны на самое большее. Но не больше самого че­ловека, когда он этого захочет. Поэтому они никогда не покидают горнило жизни, погружаются в самое пекло революций.

Там они находят искалеченную тварь, но там же обнаружи­вают и единственные ценности, заслуживающие их любви и вос­хищении, человека и его молчание. Здесь их нищета и их богат­ство. Единственной роскошью для завоевателей остаются челове­ческие отношения. Разве непонятно, что в этой уязвимой вселен­ной все человеческое обретает самый жгучий смысл? Суровые лица, поставленное под угрозу братство, сильная и целомуд­ренная дружба - вот подлинные богатства. Они подлинны, так как преходящи, в них могущество и пределы ума, то есть его эффективность. Иные говорят о гениальности. Но я предпочитаю ей интеллект, он тоже может быть величественным. Он освещает эту пустыню и владычествует над ней. Он знает свое рабство и не скрывает этого. Он умирает вместе с телом. Но знание - вот его свобода.

72

Все церкви против нас, мы понимаем это. Нашим сердцам не­доступно вечное, и мы сторонимся церквей, претендующих на веч­ность, будь они божественными или политическими. Счастье и мужество, заработок или справедливость второстепенны для церкви. Она провозглашает учение, которое все обязаны прини­мать. Но что мне до идей и вечности - соразмерные мне истины я должен добыть собственноручно. Это истины, от которых я не могу отделаться. Поэтому вам никогда не сделать меня осно­ванием чего бы то ни было: от завоевателя не остается ничего, и уж тем более каких-то учений.

Все завершается смертью. Мы знаем это, а также то, что она кладет предел всему. Вот почему так отвратительны покрываю­щие Европу кладбища, тень которых неотступно преследует не­которых из нас. Украшений заслуживает лишь то, что мы любим, а смерть отталкивает и утомляет. Ее также приходится завоевы­вать. Последний герцог Каррары, плененный в опустошенной чумой, осажденной венецианцами Падуе, с диким воем метался по залам своего опустевшего дворца: он призывал дьявола и тре­бовал смерти. Это один из способов преодоления смерти. Такова одна из черт соприродного Западу мужества: для него отврати­тельны те места, где полагается почитать смерть. Во вселенной бунта смерть возвеличивает несправедливость. Она является выс­шим злодейством.

Другие противники сделки выбирают вечное и разоблачают иллюзорность этого мира. Их кладбища украшены цветами и пти­цами. Они подходят завоевателю как ясный образ им отвергнутого. Им избраны почерневшая сталь или безымянный окоп. Лучшие из выбравших вечность чувствуют иногда исполненный почтительно­сти и сострадания страх по отношению к живущим с подобным образом собственной смерти. Но как раз этот образ дает завое­вателям силу и оправдание. Перед нами наша судьба, и нам над­лежит пройти через это искушение. Не столько из гордыни, сколько из сознания нашего бессмысленного удела. Иногда мы испытыва­ем жалость к самим себе. Таково единственное сочувствие, кото­рое кажется нам приемлемым. Вы вряд ли сумеете понять это чув­ство, оно покажется вам не слишком мужественным. На него спо­собны лишь самые смелые. Но мы призываем в свои ряды муже­ственных и светлых разумом людей, и мы не нуждаемся в силе, которая лишила бы нас ясности.

Приведенные выше образы не содержат моральных поуче­ний и не влекут за собой суждений. Это наброски, в них намечен стиль жизни. Любовник, комедиант или авантюрист ведут абсурд­ную игру. Но на это способны, при желании, и девственник, и функционер, и президент республики. Достаточно знать и ничего от себя не скрывать. В итальянских музеях встречаются малень­кие разрисованные ширмы. Священник держал такую перед гла­зами приговоренного к смертной казни, скрывая от него эшафот.

73

Скачок во всех его формах, будь то низвержение в божественное или вечное, потеря себя в повседневных иллюзиях или в «идее»,- это ширма, прикрывающая абсурд. Но без ширмы могут жить и функционеры, вот что я имел в виду.

Я выбрал крайние случаи, когда абсурд наделяют поистине царской властью. Правда, это власть принцев, лишенных царства. Но их преимущество перед другими в том, что они знают об ил­люзорности всех царств. Они знают, в этом их величие, и на­прасно было бы говорить о каком-то скрываемом ими несчастье или пепле разочарования. Лишиться надежды еще не значит от­чаяться. Дым земных очагов стоит райских благовоний. Ни я, ни кто-либо другой не могут быть здесь судьями. Они не стремятся стать лучше, но хотят последовательности. Если слово «мудрец» применимо по отношению к живущим тем, что есть, без спекуля­ций о том, чего нет, то эти люди и являются мудрецами. Любой из них - победитель, но в царстве духа; Дон Жуан, но от позна­ния; комедиант, но на подмостках интеллекта - знает это лучше, чем кто бы то ни было: «Не заслужить привилегий ни на земле, ни на небесах тому, кто довел почти до совершенства овечью кротость: даже если признать, что он не лопается от тщеславия и не на­прашивается на скандал своими судейскими замашками, он оста­ется все же милой смешной овечкой, у которой нет ничего, кро­ме рожек».

Как бы то ни было, абсурдному рассуждению необходимо было вернуть всю яркость красок. Воображение может добавить немало других его обличий - изгнанников, прикованных к своему времени; людей, которые, не зная слабости, умеют жить сораз­мерно вселенной без будущего. Этот абсурдный и безбожный мир населен утратившими надежду и ясно мыслящими людьми. Но я не говорил еще о самом абсурдном из всех персонажей - о творце.

АБСУРДНОЕ ТВОРЧЕСТВО

Философия и роман

В разреженном воздухе абсурда все эти жизни могут длиться лишь благодаря нескольким глубоким мыслям, сила которых позво­ляет им дышать. В данном случае речь пойдет об особом чувстве верности. Мы видели людей, которые сознательно выполняли свой долг во время глупейших войн и не считали при этом, что всту­пают в противоречие с самими собой. Главное для них - ни от чего не уклоняться. Утверждение абсурдности мира есть своего рода метафизическое счастье. Завоевание или игра, неисчисли­мость любви, абсурдный бунт - таковы свидетельства челове­ческого достоинства в той войне, где человек обречен на пора­жение.

Речь идет исключительно о верности правилам сражения. Этой мысли достаточно: она поддерживала и поддерживает целые цивилизации. Войну невозможно отрицать. В ней либо умирают, либо ею живут. Так и с абсурдом: нужно дышать им, усваивать его уроки и воплощать его. В этом смысле творчество есть по преимуществу абсурдная радость. «Искусство, и ничего кроме искусства,- говорит Ницше,- искусство нам дано, чтобы не умереть от истины».

В опыте, который я пытаюсь здесь описать и дать почувст­вовать в нескольких его модусах, страдание появляется вместе со смертью другого. Детские поиски забвения и удовольствия отныне оставлены. На их место приходят лихорадочное напряже­ние, с которым человек противостоит миру, и упорядоченный бред, заставляющий его все принимать в этом мире. В этой вселенной единственным шансом укрепиться в сознании, зафиксировать в нем свои дерзания является творчество. Творить - значит жить вдвойне. Неуверенный и тревожный поиск Пруста, его кро­потливое коллекционирование цветов, вышивок и тревог не озна­чают ничего иного. Но в этих поисках все же не больше смысла, чем в непрерывном творчестве, которому каждодневно предают­ся комедиант, завоеватель и все люди абсурда. Все они хотят сыграть, повторить, воссоздать свою реальность. В конечном счете мы получаем образ наших собственных истин. Для отвернувшего­ся от вечности человека все сущее есть лишь нескончаемая пан­томима под маской абсурда. Творчество - великая пантомима.

Об этом заранее известно людям абсурда, а потому все их усилия направлены на изучение, освоение и обогащение того острова без будущности, на который они высадились. Но сначала требуется знать. Ибо обнаружение абсурда совпадает по времени

75

с остановкой; тогда вырабатываются и вступают в свои права все последующие страсти. Даже у людей, лишенных Евангелия, есть своя гора Елеонская *. На ней тоже нельзя дремать. Абсурд­ному человеку уже нет дела до объяснений, он должен испытать и описать испытанное. Все начинается с беспристрастной ясности видения.

Описание - таково последнее притязание абсурдного мышле­ния. Столкнувшись с неразрешимыми парадоксами, наука также оставляет свои предположения и останавливается на созерцании и изображении вечно девственного пейзажа явлений. Взирая на мирские образы, мы понимаем сердцем, что охватывающее нас при этом чувство - не от предполагаемых глубин мира, но от его многоликости. Тщетно было бы их объяснять; у нас остаются лишь ощущения, а вместе с ними и непрерывный зов, идущий от количественно неисчерпаемой вселенной. Так становится понят­ным место произведения искусства.

Оно является знаком смерти и в то же время приумножением опыта. Произведение искусства монотонно и страстно повторяет темы, которые уже оркестрованы миром: темы тела (неисчерпае­мый образ на фронтонах храмов), темы форм или красок, чисел или бедствий. Поэтому мы и завершаем разбор главных тем дан­ного эссе, обратившись к исполненной великолепия и в то же время ребячества вселенной творца. Ошибочно считать ее симво­лической, полагать, будто произведение искусства может рас­сматриваться как убежище от абсурда. Оно само абсурдный фено­мен, и речь идет только об описании произведения искусства, которое не может предложить выхода мукам нашего сознания. Напротив, это один из знаков такой муки, которая отображается с его помощью в каждой человеческой мысли. Но произведение искусства впервые выводит наш ум за его пределы и ставит лицом к лицу с другим. Не для того, чтобы утратить себя в другом, но чтобы со всей точностью указать на безысходность пути, на кото­рый мы вместе вступили. В абсурдном рассуждении творчество следует за беспристрастностью и раскрывает ее. Творчество отражает тот момент, когда рассуждение прекращается и на по­верхность вырываются абсурдные страсти. Этим оправдывается место творчества в моем эссе.

Достаточно найти несколько общих для творца и мыслителя тем, чтобы обнаружить в произведении искусства все противо­речия абсурдного мышления. Родство их сознаний проистекает не столько из тождественности сделанных выводов, сколько из общности противоречий. Они одинаковы и для мышления, и для творчества. Вряд ли даже нужно пояснять, что одно и то же терзание толкает человека к этим двум установкам сознания. Они совпадают лишь в исходном пункте. Весьма немногие из по­рожденных абсурдом мыслей сохранили ему верность, но по этим отклонениям и предательствам нам легче установить, что же при­надлежит одному лишь абсурду. Параллельно возникает вопрос: возможно ли абсурдное произведение искусства?

76

Старое противопоставление искусства и философии доста­точно произвольно. Если понимать его в узком смысле, то оно просто ложно. Если же тем самым хотят сказать, что у каждой из этих двух дисциплин имеются свои особенности, то это, несомнен­но, верно, хотя и весьма неопределенно. Единственный прием­лемый аргумент сводится здесь к установлению противоречия между философом, заключенным в сердцевину своей системы, и художником, стоящим перед своим произведением. Но этот аргумент относится к формам искусства и философии, которые мы считаем вторичными. Идея искусства, отделившегося от его создателя, не только вышла из моды, но и ложна. Отмечают, что, в противоположность художнику, философ никогда не создает несколько систем. Но это не более истинно, чем то, что ни один художник никогда не выражал в различных образах более одного предмета. Мгновенное совершенствование искусства, необходи­мость его постоянного обновления - все это верно только как предрассудок. Произведение искусства также является конструк­цией, и каждому известно, сколь однообразными бывают великие творцы. Подобно мыслителю, художник вовлекается в свою рабо­ту и в ней становится самим собой. Это взаимовлияние творца и произведения образует важнейшую проблему эстетики. Впро­чем, нет ничего более суетного, чем все эти дистинкции по ме­тодам и объектам, для которых подыскивается единство цели. Между дисциплинами, которые создаются человеком для пони­мания и любви, нет границ. Они проникают друг в друга, сливаясь в одной тревоге.

Об этом нужно сказать с самого начала. Чтобы абсурдное про­изведение стало возможным, к нему должна быть примешана мысль в самой ясной из своих форм. Но и мысль должна прояв­ляться не иначе как в заданном ей интеллектом порядке. Этот парадокс объясняется самим абсурдом. Произведение искусства порождается отказом ума объяснять конкретное. Произведение знаменует триумф плоти. Ясная мысль вызывает произведение искусства, но тем самым себя же и отрицает. Мысль не поддается искушению прибавлять к описанию некий глубинный смысл. Она знает о его незаконности. В произведении искусства воплоща­ется драма сознания, но она никогда не дается искусством непо­средственно. Абсурдное произведение требует художника, кото­рый ясно сознает свои пределы, и искусства, в котором конкрет­ное ничего не обозначает, кроме самого себя. Произведение искус­ства не может быть ни целью, ни смыслом, ни утешением для жизни. Творить или не творить - это ничего не меняет. Абсурд­ный творец может отказаться от творчества, иногда он так и де­лает. Ему достаточно своей Абиссинии *.

В этом заключается и одно из правил эстетики. Подлинное произведение искусства всегда соразмерно человеку, и по самой своей сущности оно всегда что-то «недоговаривает». Имеется своеобразная связь между глобальным жизненным опытом ху­дожника и произведением, которое его отображает, связь «Виль-

77

гельма Мейстера» со зрелостью Гёте. Это соотношение ложно, если опыт передается с помощью бумажной мишуры объяснений. Оно истинно, когда произведение остается выкроенным из опыта отрывком, гранью, передающей все внутреннее сияние алмаза. В первом случае произведение перегружено претензиями на вечность. Во втором - оно плодотворно именно потому, что опыт подразумевается, и о богатстве его мы догадываемся. Наконец, великий художник - это прежде всего великий жизнелюбец, понятно, что под жизнью здесь имеется в виду не только рефлек­сия, но и переживание. Таким образом, в произведении вопло­щена интеллектуальная драма. Абсурдное произведение иллюст­рирует отказ мышления от престижа, смиренное согласие быть сознанием, творящим лишь видимость, набрасывающим покры­вало образов на то, что лишено разумного основания. Будь мир прозрачен, не было бы и искусства.

Я говорю здесь не об искусствах формы и цвета - в них опи­сание царит во всем великолепии своей скромности 1. Экспрессия начинается там, где заканчивается мышление. Чем, как не экспрес­сивными жестами, выражают свою философию те подростки с пус­тыми глазами, что заполняют храмы и музеи. Для абсурдного человека экспрессия поучительней всех библиотек. Она становит­ся даже своеобразной музыкой. Если и есть искусство без поуче­ний, то это музыка. Она слишком похожа на математику, чтобы не позаимствовать у нее всю свою произвольность. Игра духа с самим собой - по условным и равномерным законам - раз­вертывается в пространстве нашего слуха, за пределами кото­рого вибрации встречаются с нечеловеческой вселенной. Чистого ощущения просто не существует - легко привести тому примеры. Абсурдный человек готов признать своими эту гармонию и эти формы.

Но я намереваюсь вести речь о произведениях, где особенно велико искушение объяснять, где сама собой возникает иллюзия объяснимости, а выводы такого рода почти неминуемы. Я имею в виду роман и задаюсь вопросом: может ли в нем содержаться абсурд?

Мыслить - значит испытывать желание создавать мир (или, что то же самое, задавать границы собственному миру). Это зна­чит, что, только исходя из фундаментального разлада между чело­веком и его опытом, можно найти почву для их согласия. Она долж­на соответствовать ностальгии человека. Нужно найти универ­сум, препоясанный разумными основаниями, просветленный ана­логиями. Всякий философ, даже Кант, является творцом. У него свои персонажи, свои символы, свое тайнодействие - и свои

1 Любопытно, что самая интеллектуальная живопись, возжелавшая свести реальность к сущностным элементам, в конечном счете просто дарует радость на­шим глазам. От мира она сохраняет только краски.

78

развязки. В свою очередь, роман, несмотря на его внешние особенности, представляет собой попытку максимальной интел­лектуализации искусства, более всего в сравнении с поэзией или с эссе. Конечно, речь идет прежде всего о великих романах. Слиш­ком часто судят о плодотворности и величии жанра по отбро­сам. Масса плохих романов, однако, не должна заслонять величия лучших образцов этого жанра, каждый из которых дей­ствительно содержит в себе целую вселенную. У романа есть своя логика, свои способы рассуждения, интуиция и постулаты. У ро­мана также и свои требования ясности '.

Вышеупомянутое классическое противопоставление еще ме­нее оправдано в этом случае. Оно родилось в те времена, когда философское учение с легкостью отделялось от своего автора. Сегодня, когда мысль оставила притязания на универсальность, когда наилучшей историей мысли была бы история ее покаяний, мы знаем, что система неотделима от своего автора, если хоть сколько-нибудь значима. Уже «Этика» * была в каком-то смысле лишь долгим и строго логичным откровением. Абстрактное мышление нашло наконец опору в телесности. К тому же игры тел и страстей в романах все в большей мере упорядочиваются в соответствии с требованиями мировоззрения. В противополож­ность записным романистам, великие писатели - это романисты-философы. Таковы Бальзак, Сад, Мелвилл, Стендаль, Достоев­ский, Пруст, Мальро, Кафка, если упомянуть лишь некоторых из них.

Но именно сделанный ими выбор - писать, прибегая к обра­зам, а не к рассуждениям,- показателен для понимания общно­сти их мышления. Они убеждены в бесполезности любого объяс­нительного принципа, в том, что учиться нужно у самой чувствен­ной видимости. Произведение для них начало и конец всего, результат зачастую невыразимой философии, ее иллюстрация и венец. Но завершенность произведения обеспечивается только подразумеваемыми философскими тезисами. Роман есть под­тверждение того старого высказывания, согласно которому мысль удаляет от жизни, когда ее мало, и приближает к ней, когда ее много. Не умея облагораживать действительность, мышление огра­ничивается ее изображением. Роман представляет собой инстру­мент столь похожего на любовь познания, относительного и неисчерпаемого. Сочинительство романов роднит с любовью изна­чальное восхищение и плодотворное размышление.

1 Стоит задуматься, чем же объясняются худшие из романов. Почти все мы считаем себя способными мыслить, и, действительно, все мы худо-бедно, но мыс­лим. И наоборот, лишь немногие могут вообразить себя поэтами или сочинителя­ми. Но начиная с того момента, как обнаружилось преобладание мысли над сти­лем, сочинительство романов стало занятием толпы.

Это, что ни говори, не так уж и плохо. Лучших романистов это заставляет быть более требовательными к себе. А тем, кто выбирает легкие пути, не дано пережить самих себя.

79

Так что с самого начала я готов признать авторитет романа. Но я признателен и тем владыкам униженной мысли, философ­ское самоубийство которых доступно созерцанию. Подлинный интерес представляют здесь для меня познание и описание силы, влекущей их по пути иллюзий. Ныне мне послужит тот же метод. Поскольку я им уже пользовался, то рассуждение можно со­кратить, сведя к одному точному примеру. Хотелось бы знать, можно ли, приняв не подлежащую обжалованию жизнь, согла­ситься на труд и на творчество, которые также не подлежат об­жалованию; мне нужно знать, кроме того, каков путь, ведущий к свободе. Я хочу очистить мою вселенную от призраков и засе­лить ее исключительно воплощенными истинами, присутствие которых невозможно отрицать. Я могу создать абсурдное произ­ведение, выбрать ту или иную творческую установку. Но асбурд­ная установка, дабы остаться самою собой, должна пребывать в сознании во всей своей произвольности. Точно так же и с произ­ведением искусства: если заповеди абсурда не соблюдаются, если произведение не есть иллюстрация раскола и бунта, которыми оно жертвует ради иллюзий, если произведение пробуждает на­дежды, то оно уже не произвольно. Я не могу от него отрешиться, моя жизнь может найти в нем смысл. А это обман. Творчество перестает быть упражнением в страстной отрешенности, в кото­ром находит завершение человеческая жизнь во всем ее блеске и во всей ее бесполезности.

Можно ли преодолеть искушение объяснять в творчестве, ко­торое особенно сильно ему подвержено? Могу ли я сохранить верность абсурду в мире фикций, наделенном максимальным сознанием реальности, не жертвуя тем самым своим стремлением к последовательности? Столько еще вопросов ждут своего реше­ния- нам остается сделать для этого последнее усилие. Но их значение нам уже понятно: таково последнее сомнение сознания, которое колеблется между полученным с таким трудом знанием и последней иллюзией. Творчество представляет собой лишь одну из множества возможных установок человека, осознавшего абсурд. Но сказанное относится и к другим способам жизни. Завоеватель или актер, художник или Дон Жуан могут запамято­вать, что их способ жизни невозможен без осознания ее бессмыс­ленности. Жизнь слишком быстро входит в привычку. Хочешь заработать деньги, чтобы жить счастливо, и в итоге все силы, весь цвет жизни уходят на их добывание. Счастье забыто, средство принято за цель. Точно так же завоеватель делается слугой собственного честолюбия, которое поначалу было лишь средством. Дон Жуан примиряется с судьбой, находит удовлетворение в том существовании, которое имело смысл только в качестве бунта. С исчезновением осознанности и бунта улетучивается и абсурд. В человеческом сердце так много упрямой надежды. Даже те, кто, казалось бы, полностью ее лишены, часто приходят к тому, что соглашаются на иллюзии. Согласие с судьбой, порожденное тягой к умиротворению, является двойником экзистенциалистско-

80

го согласия. На то и существуют пресветлые боги и деревянные идолы. Но к искомому нами человеческому образу ведет средин­ный путь.

До сих пор мы знакомились с абсурдом, разбирая отклонения от его требований. Таким же образом мы сумеем постичь дву­смысленность романа - ничуть не меньшую, чем двусмысленность иных философских учений. Поэтому в качестве иллюстрации мне нужно выбрать художественное произведение, стоящее целиком под знаком абсурда, изначально ясное и развертываю­щееся в атмосфере прозрачности. Для нас поучительны его след­ствия: если требования абсурда в нем не соблюдены, то мы уви­дим, каким образом, с помощью какого обходного пути в него проникла иллюзия. Нам достаточно знать, насколько точно выбра­ны пример и тема, верен ли себе создатель романа. Речь идет, та­ким образом, об анализе того же типа, какой уже проводился нами ранее.

Предметом моего исследования станет излюбленная тема творчества Достоевского. Я вполне мог бы обратиться к другим произведениям 1. Но у Достоевского проблема рассматривается непосредственно, с ясным пониманием и ее величия, и сопутствую­щих эмоций, как у тех мыслителей-экзистенциалистов, о которых уже шла речь. Этот параллелизм и станет для меня объектом.

Кириллов

Все герои Достоевского задаются вопросом о смысле жизни. В этом отношении они наши современники: они не боятся выгля­деть смешными. Современное мироощущение отличается от клас­сического тем, что живет моральными проблемами, а не метафи­зикой. В романах Достоевского вопросы ставятся с такой силой, что допустимыми оказываются только крайние решения. Сущест­вование либо обманчиво, либо вечно. Если бы Достоевский довольствовался исследованием этого вопроса, он был бы филосо­фом. Но он показывает следствия этих умственных игр для чело­веческой жизни, на то он и художник. Из этих следствий он выби­рает самое радикальное, которое в «Дневнике писателя» названо логическим самоубийством. В выпуске за декабрь 1876 года при­ведено рассуждение «логического самоубийцы» *. Убедившись в том, что человеческое существование абсурдно, что вера в бес­смертие невозможна, отчаявшийся человек приходит к следую­щим выводам:

«Так как на вопросы, мои о счастье я через мое же сознание получаю от природы лишь ответ, что могу быть счастлив не иначе

1 Например, к произведениям Мальро. В них поднимаются одновременно и социальные проблемы, от которых, действительно, не может уклониться абсурдное мышление (хотя могут предлагаться различные решения этих проблем). Но следует ограничить себя.

81

как в гармонии целого, которой я не понимаю, и очевидно для меня, и понять никогда не в силах...»

«Так как, наконец, при таком порядке я принимаю на себя в одно и то же время роль истца и ответчика, подсудимого и судьи и нахожу эту комедию, со стороны природы, совершенно глупою, а переносить эту комедию с моей стороны считаю даже унизительным...

То в моем несомненном качестве истца и ответчика, судьи и подсудимого, я присуждаю эту природу, которая так бесцере­монно и нагло произвела меня на страдания, вместе со мною к уничтожению».

В этой позиции есть нечто юмористическое. Этот самоубийца покончил с собой потому, что метафизически обижен. В каком-то смысле он мстит, доказывая, что «его не проведешь». Известно, что та же тема, но с куда большим размахом получила вопло­щение в Кириллове, герое «Бесов»,- также стороннике логи­ческого самоубийства. Инженер Кириллов заявляет где-то, что хочет лишить себя жизни, поскольку «такова его идея». Это нужно понимать буквально: ради идеи мышление готовит себя к смерти. Это высшее самоубийство. От сцены к сцене последо­вательно высвечивается маска Кириллова, и перед нами возникает вдохновляющая его смертельная мысль. Инженер принимает приведенное в «Дневнике» рассуждение. Он чувствует, что бог необходим, а потому должен быть. Но он знает, что его нет и быть не может. «Неужели ты не понимаешь,- восклицает он,- что из-за этого только одного можно застрелить себя?» Такая уста­новка влечет за собой несколько абсурдных следствий. Он с без­различием принимает, что его самоубийство будет использовано в целях, которые он презирает. «Я определил в эту ночь, что мне все равно». Он готовится к своему жесту со смешанным чувством бунта и свободы. «Я убиваю себя, чтобы показать непокорность и новую страшную свободу мою». Теперь речь идет не о мщении, а о бунте. Кириллов является, таким образом, абсурдным геро­ем - с той оговоркой, что он все-таки совершает самоубийство. Но он сам объясняет это противоречие, попутно раскрывая тайну абсурда во всей ее наготе. К смертельной логике им прибав­ляется необычайное притязание, которое придает этому персонажу ясность перспективы: он хочет убить себя, чтобы стать богом.

Рассуждение его классически ясное. Если бога нет, Кирил­лов - бог. Если бога нет, Кириллов должен убить себя. Следо­вательно, Кириллов должен убить себя, чтобы стать богом. Это абсурдная логика, но она-то здесь и необходима. Небезынтерес­но, однако, в чем смысл этого низведенного на землю божества. Тем самым прояснится предпосылка: «Если нет бога, то я бог», остающаяся пока достаточно темной. Важно прежде всего отме­тить, что человек, выступающий со столь безумными притяза­ниями, вполне от мира сего. Каждое утро он занимается гимна­стикой, поддерживая здоровье. Он радуется, что к Шатову вернулась жена. На листке, который найдут после его смерти,

82

ему хочется нарисовать «рожу с высунутым языком». Он ребяч­лив и гневлив, страстен, методичен и чувствителен. От сверхче­ловека у него только логика, только навязчивая идея; от челове­ка - весь остальной набор чувств. Однако он спокойно говорит о своей божественности. Он не безумен - в противном случае сам Достоевский был бы безумным. Кирилловым движет не иллю­зорная мегаломания. В данном случае смешно понимать его слова буквально.

Сам Кириллов помогает лучше его понять. На вопрос Став­рогина он уточняет, что говорит не о богочеловеке. Можно даже подумать, будто он озабочен тем, чтобы провести различие между собою и Христом. Но на деле речь идет о присвоении роли Христа. Кириллов вообразил, что после смерти Иисус не обрел рая. Он знает, что муки на кресте оказались бесполезными. «Законы при­роды,- говорит инженер,- заставили и его жить среди лжи и умереть за ложь». Только в этом смысле в Иисусе воплощена вся человеческая драма. Он есть всесовершенный человек, реали­зовавший самый абсурдный удел. Он не богочеловек, а человеко-бог. Подобно Христу, каждый человек может быть распят и об­манут- в какой-то мере это происходит с каждым.

Божество, о котором здесь идет речь, является, таким обра­зом, вполне земным. «Я три года искал атрибут божества моего и нашел: атрибут божества моего - Своеволие!» Отныне внятен и смысл предпосылки Кириллова: «Если бога нет, то я бог». Стать богом -значит стать свободным на этой земле, не служить никакому бессмертному существу. Это значит сделать все выводы из мучительного своеволия. Если бог есть, от него все зависит, и мы бессильны против его воли. Если его нет, то все зависит от нас самих. Для Кириллова, как и для Ницше, убить бога - значит самому стать богом, реализовать на этой земле ту жизнь вечную, о которой говорит евангелие 1.

Но если такого метафизического преступления достаточно для самореализации человека, то зачем тогда самоубийство? Зачем убивать себя, зачем покидать этот мир, едва успев завое­вать свободу? Это противоречиво. Кириллов понимает это и до­бавляет: «Если сознаешь - ты царь и уже не убьешь себя сам, а будешь жить в самой главной славе». Но люди не осознают, не чувствуют этого «если». Как и во времена Прометея *, они пита­ются слепыми надеждами 2. Им нужно показать путь, им не обой­тись без проповеди. Так что Кириллов должен убить себя из любви к человечеству. Он должен показать своим братьям царственный и трудный путь, на который он вступил первым. Это педагогиче­ское самоубийство. Поэтому Кириллов приносит себя в жертву. Но если он и распят, то не одурачен. Он остается человекобогом;

1 «Ставрогин: Вы стали веровать в будущую вечную жизнь? - Кириллов: Нет, не в будущую вечную, а в здешнюю вечную».

2 «Человек только и делал, что выдумывал бога, чтобы жить, не убивая себя; в этом вся всемирная история до сих пор».

83

он убежден, что нет посмертного будущего; он проникся еван­гельской тоской. «Я несчастен,- говорит он,- ибо обязан заявить своеволие». Но с его смертью земля будет населена царями и осветится человеческой славой. Выстрел из пистолета станет сигналом для последней революции. Так что не отчаяние, а любовь к ближнему, как к самому себе, толкает его на смерть. Перед тем как завершить кровью неслыханное деяние духа, Кириллов про­износит слова столь же древние, как и людские страдания: «Все хорошо».

Тема самоубийства, таким образом, является для Достоев­ского темой абсурда. Перед тем как идти дальше, отметим, что Кириллов отображается в других персонажах, вместе с которыми на сцену выходят новые абсурдные темы. Ставрогин и Иван Карамазов реализуют абсурдные истины в практической жизни. Это они были освобождены смертью Кириллова, они пытаются стать царями. Ставрогин ведет «ироническую жизнь», хорошо известно какую. Вокруг него клубится ненависть. И все же клю­чом к образу является его прощальное письмо: «Ничего не мог возненавидеть». Он царь равнодушия. Царствует и Иван, отказав­шийся отречься от царственной власти ума. Тем, кто, подобно его брату, доказывает, что нужно смириться, дабы уверовать, он мог бы ответить, что это условие постыдно. Его ключевые слова: «Все дозволено» - произносятся с оттенком печали. Разумеется, подобно Ницше, самому знаменитому богоубийце, он впадает в безумие. Но такова цена риска. Перед лицом трагического конца абсурдный ум вправе спросить: «А что это доказывает?»

Итак, в романах, как и в «Дневнике», ставится абсурдный вопрос. Ими утверждается логика, идущая вплоть до смерти, экзальтация, «страшная» свобода, сделавшаяся человеческой царская слава. Все хорошо, все дозволено, и нет ничего ненави­димого: таковы постулаты абсурда. Но сколь удивительно твор­чество, сделавшее столь понятными для нас эти существа из льда и пламени! Мир страстей и безразличия, бушующий у них в сердцах, совсем не кажется нам чудовищным. Мы находим в этом мире повседневную тревогу. Несомненно, что никому, кроме Достоевского, не удавалось передать всю близость и всю пытку абсурдного мира.

Но к какому выводу он приходит? Две цитаты могут проиллю­стрировать полный метафизический переворот, приводящий писа­теля к совершенно иным откровениям. Так как рассуждения логи­ческого самоубийцы вызвали протесты критиков, в следующих выпусках «Дневника» он развивает мысль и заключает: «Если убеждение в бессмертии так необходимо для бытия человече­ского (ибо без него следует самоубийство), то, стало быть, оно и есть нормальное состояние человечества, а коли так, то и самое бессмертие души человеческой существует несомненно» *. С дру­гой стороны, на заключительных страницах своего последнего

84

романа, под занавес титанической борьбы с богом, дети спраши­вают у Алеши: «Карамазов, неужели и взаправду религия говорит, что все мы встанем из мертвых и оживем и увидим опять друг дру­га?» И Алеша отвечает: «Непременно восстанем, непременно увидим и весело, радостно расскажем друг другу все, что было».

Итак, Кириллов, Ставрогин и Иван побеждены. «Братья Ка­рамазовы» дают ответ «Бесам». И речь идет об окончательном выводе. В случае Алеши нет двусмысленности, как это было с князем Мышкиным. Князь болен, он постоянно живет в на­стоящем (воспринимаемом с безразличной улыбкой), и это бла­женное состояние могло бы сойти за ту жизнь вечную, о которой он сам говорит. Алеша, напротив, говорит вполне определенно: «Непременно увидим друг друга». Вопросы о самоубийстве и безу­мии исчезают. С какой стати им появляться у того, кто уверен в бессмертии и его радостях? Человек обменял божественность на счастье: «Радостно расскажем друг другу все, что было». Итак, хотя пистолет Кириллова и щелкнул где-то на Руси, мир продолжал жить обманом, слепыми надеждами. Люди «этого» не поняли.

Следовательно, с нами ведет разговор не абсурдный писатель, а писатель-экзистенциалист. И здесь скачок волнует душу, при­дает величие вдохновленному им искусству. Итогом ошеломляю­щих сомнений, неопределенности, пламенных страстей является трогательное согласие. По поводу «Братьев Карамазовых» До­стоевский писал: «Главный вопрос, который приведется во всех частях,- тот самый, которым я мучился сознательно и бессозна­тельно всю мою жизнь,- существование Божие» *. Трудно пове­рить, что ему хватило романа для того, чтобы превратить страда­ние всей жизни в радостную уверенность. Один исследователь 1 справедливо отметил, что сам Достоевский частично воплотился в Иване,- положительные главы «Братьев Карамазовых» потре­бовали трехмесячных усилий, в то время как главы, называемые им самим «богохульными», были написаны в экзальтации за три недели. У всех героев Достоевского словно какая-то заноза в теле; все они ею ранены и ищут лекарство либо в чувственности 2, либо в бессмертии. Во всяком случае, нельзя пройти мимо этих сомнений. Таково произведение, где в сумерках, более захваты­вающих нас, чем дневной свет, мы улавливаем борьбу человека с собственными надеждами. Под конец автор выступает против своих героев. Это противоречие позволяет разглядеть, что перед нами не абсурдное произведение, а произведение, в котором ста­вится проблема абсурда.

Ответ Достоевского - смирение, или, по Ставрогину, «ни­зость». Абсурдное произведение, напротив, не дает ответа. В этом все отличие. Чтобы подвести итог, скажем так: абсурду в этом

1 Борис фон Шлёцер.

2 Любопытное и глубокое замечание А. Жида: почти все герои Достоевского полигамны.

85

произведении противоречит не христианство, а благовествование о будущей жизни. Можно быть христианином и в то же время человеком абсурда. Есть примеры неверия в жизнь грядущую и среди христиан. В связи с нашим рассмотрением художествен­ного произведения мы можем теперь уточнить одно из направле­ний абсурдного анализа, которое выше уже предугадывалось. Оно ведет нас к постановке вопроса об «абсурдности евангелия». На этом пути проясняется плодотворная в своих следствиях идея, что убеждения не помеха для неверия. Мы видели, что хорошо знакомый с этими тропами автор «Бесов» ступил, однако же, на совсем иную стезю. Удивителен ответ творца своим персо­нажам, ответ Достоевского Кириллову: жизнь есть ложь, и она является вечной.

Творчество без расчета на будущее

Итак, я чувствую, что невозможно раз и навсегда исключить надежду: она может завладеть и теми, кто хотел бы от нее освобо­диться. Этим и интересны рассматривавшиеся произведения. Я мог бы, говоря о художественном творчестве, перечислить несколько действительно абсурдных произведений 1. Но всему свое время; предметом же этого моего исследования является свое­образная верность. Церковь была сурова к еретикам только потому, что видела своего наизлейшего врага в блудном сыне. Но история дерзости гностиков и стойкости манихейства дала боль­ше для создания ортодоксальных догматов, чем все молитвы. Примерно это же можно сказать об абсурде. Путь к нему мы искали, глядя на дороги, которые от него уводят. Дойдя до конца абсурдного рассуждения, находясь в одной из продиктованных его логикой позиций, мы замечаем, что нам небезразлична новая надежда, которая преподносится с таким пафосом. Это свидетель­ствует о трудности абсурдной аскезы и необходимости постоян­ного контроля за самосознанием, следующим по пути, намечен­ному в данном эссе.

Мы не ставим перед собой цели перечислить абсурдные про­изведения, но можем, по крайней мере, сделать вывод об одной из творческих установок сознания, характерных для абсурдного существования. Искусству служит только негативное мышление, темные и смиренные пути которого столь же необходимы для по­нимания великого произведения, как черный цвет необходим при изображении белого. Работать и творить «ни для чего», лепить из глины, знать, что у творчества нет будущего, что твое произве­дение рано или поздно будет разрушено, и считать в глубине души, что все это не менее важно, чем строительство на века,- такова нелегкая мудрость абсурдного мышления. Решать одно-

1 Например, «Моби Дик» Мелвилла.

86

временно две задачи: отрицания и утверждения - вот путь, от­крывающийся перед абсурдным творцом. Он должен сделать кра­сочной пустоту.

Это ведет к особой концепции произведения искусства. Слиш­ком часто произведение творца рассматривают как одно из изоли­рованных свидетельств, занимающих свое место в ряду других. Художника путают, таким образом, с литератором. Глубокая мысль находится в непрерывном становлении, смыкаясь с жизнен­ным опытом и формируясь в нем. Точно так же уникальное тво­рение человеком самого себя подкрепляется последовательностью и многообразием создаваемых им образов. Одни из них дополня­ют другие, исправляют или наверстывают, а порой и противо­речат друг другу. Если что-нибудь завершает творчество, то это не победный крик ослепленного иллюзиями художника: «Я все сказал», но смерть творца, кладущая конец и его опыту, и его гениальности.

Эти усилия, это сверхчеловеческое сознание могут показаться необязательными. В человеческом творчестве нет никакой тайны. Это чудо создается волей, хотя не существует подлинного твор­чества без тайны. Конечно, ряд произведений может являться приближением к формулировке одной и той же мысли. Но возмо­жен и другой тип творца, идущего по пути рядоположения. Его произведения кажутся совершенно несвязанными друг с другом. Чем-то они противоречат друг другу, но если взять их в целом, то обнаруживается упорядоченность. Они живут светом жизни своего создателя, но окончательный смысл им придаст его смерть. К моменту смерти последовательность произведений случай­на. Если в этой случайности сохраняется отзвук самой жизни, зна­чит, их творцу удалось повторить образ собственного удела, разгласить бесплодную тайну, хранителем которой он высту­пает.

Стремление к господству играет здесь значительную роль. Но человеческий ум способен на большее. Господство указывает лишь на волевой аспект творчества. Я уже отмечал, что у челове­ческой воли нет иной цели, кроме поддержки сознания. Для этого необходима дисциплина. Творчество - наиболее эффективная школа терпения и ясности. Оно является и потрясающим свиде­тельством единственного достоинства человека: упорного бунта против своего удела, настойчивости в бесплодных усилиях. Твор­чество требует каждодневных усилий, владения самим собой, точ­ной оценки границ истины, требует меры и силы. Творчество есть род аскезы. И все это «ни для чего», чтобы вечно повторять одно и то же, не двигаясь с места. Но, может быть, важно не само великое произведение искусства, а то испытание, которого оно требует от человека, тот повод, который дается произведением искусства человеку для преодоления призраков и хотя бы незна­чительного приближения к обнаженной реальности.

87

Не нужно обманываться, это не эстетика с ее спокойно пере­даваемой информацией, повторяющимися раз за разом бесплод­ными иллюстрациями какого-то тезиса. Если мне удалось ясно показать это, такого тезиса просто нет. Роман-тезис, произве­дение-доказательство (самое ненавистное из всех) - чаще всего они являются результатами самодовольного мышления. Дока­зываются те истины, которые считаются своего рода собствен­ностью. Но тогда в ход идут идеи, а они - прямая противопо­ложность мысли. Идеи создаются бесстыдными философами. Напротив, те, о ком я говорил ранее,- наделенные ясным умом мыслители. Там, где мысль возвращается к самой себе, вздыма­ются образы, являющиеся очевидными символами конечной, смертной и бунтующей мысли.

Возможно, писатели и не обходятся без доказательств каких-то тезисов. Но они не столько приводят доказательства, сколько отдаются им. Главное, они одерживают свои победы в конкрет­ном, в этом их величие. Триумф плоти подготавливается мышле­нием, абстрактное могущество которого было унижено. А это ведет к тому, что плоть сразу высвечивает творение во всем его абсурдном блеске. Пламенные произведения создаются философами-ирониками.

Отвергая единство, мышление возвеличивает многообразие. Многообразие - вот истинное поприще искусства. Единственной освобождающей ум человека мыслью является та, что оставляет его наедине с самим собой, со знанием собственной конечности и близкого конца. Для этого не нужно никакой доктрины. Эта мысль придет к человеку вместе со зрелостью в творчестве и жизни. В отрыве от освобожденного этой мыслью ума творчество вновь прислушалось бы к едва заглушённому голосу души, к навеки преданной надежде. Либо творчество вообще становится глухим ко всему, когда уставший от игры творец отворачивается от него. Одно стоит другого.

Итак, я предъявляю к абсурдному творчеству те же требо­вания, что и к абсурдному мышлению. Это - бунт, свобода и мно­гообразие. Отсюда вытекает полная бесполезность творчества. В каждодневном усилии, когда ум и желание, сливаясь, поддер­живают друг друга, абсурдный человек находит дисциплину, его самую существенную силу. Дисциплина, упорство и ясность видении соединяются с установкой завоевателя. Творить значит придавать форму судьбе. Художественное произведение не только определяет своих героев, но и определяется ими. Комедиант научил нас, что нет границы между видимостью и бытием.

Повторим еще раз, что в этом нет никакого реального смысла. На пути свободы всегда можно сделать еще шаг. Последним усилием для родственных умов творца и завоевателя является умение освободиться от своих занятий: дойти до признания, что самого дела - будь оно завоеванием, любовью, творчеством - могло бы и не быть. Все завершается признанием глубочайшей бесполезности индивидуальной жизни. Но именно это признание

88

придает легкость, с какой они осуществляют свое творчество, по­скольку принятие абсурдности жизни позволяет полностью в нее погрузиться.

Остается только судьба, а ее исход предрешен. За исключе­нием единственной фатальности смерти, во всем остальном, в радости или в счастье, царит свобода. Человеку предоставлен мир, он - единственный его властелин. Некогда его связывала иллюзия мира иного. Отныне участью мышления оказывается не самоотречение, а взаимное отражение образов. Мышление иг­рает, творя мифы. Но это мифы, лишенные всякого основания, кроме человеческого страдания, в своей неисчерпаемости равного мышлению. Не развлекательная и сверкающая сказка о богах, но земная драма, образ, деяние - в них нелегкая мудрость и ли­шенная завтрашнего дня страсть.